- Да тот, что по морю по Черному гнался за казаками за донскими, а у казаков, значит, была на корабле Иверска Богородица... Как махнут это казаки Иверской он, фараон-то, и стал потопать... А Бог и говорит: "Будь ты, грит, фараон, человек-рыба и живи ты, грить, в море"... С той поры и живет он в море... А как буре быть, так он это выскакивает из воды; выскочит да в ладоши заплещет, да закричит: "Фараон! фараон!" - да опять в море... Ну, буря и подымется...
- Уж это тебе не странница ли рассказывала? - спрашивает, переглядываясь с Иришей, бакалавр.
- Нет, барин, не странница, а солдат оттудова с офицером, с Денис Васильичем Давыдовым, приехал - это барин наш... Так этот солдат сам сказывал, что видал ев о.
- Кого видал?
- Самово фараона, что французом назвался.
- Ну где ж он его видал? Любопытно.
- А в воде... как он к царю нашему из воды выходил.
- И солдат говорит, что видал его в воде?
- В воде, точно... Это царь наш на корабле едет с енералами, выехал на середину моря, заиграл в трубу золотую, а он и вышел из моря и дал замиренье.
- Какой же он из себя?
- Махонький, говорит - не то чтобы как человек, а до пояса человек, а там рыба, сказать бы... Вот с им и воюй!
- Да, точно... трудно с таким воевать.
- Чево не трудно! Ты к ему, а он в воду - и по-иинай, как звали!
- Удивительно!
- Чево не удивительно!.. Но-но! боговы!
Мерзляков взглянул на Иришу. Та сидела, вся раскрасневшаяся от жару и, видимо, сдерживавшаяся, чтобы не расхохотаться. Но при взгляде на дядю, который как-то отчаянно развел руками, она наконец покатилась со смеху. Ямщик, не зная, чему смеется барышня, только осклабился и передвинул свой гречушник справа налево, чтоб почесать в затылке.
- Вот и толкуй с ними! - разводя руками, говорил бакалавр: там француз беспятый и без тени и в зеркале его не видать, а тут фараоны в море да "мухова кума".
- Ах, дядечка! да вот и мы верим в купидонов да в амуров...
- Да это, мой друг, другое дело - мы знаем, что это такое...
В это время в стороне от дороги, на безоблачной синеве горизонта, вырисовалось одинокое развесистое дерево. Кругом - голая, немножко возвышенная равнина.
- А вон, дядя, ваш дуб, - сказала Ириша, показывая на одинокое дерево.
- Да, да, точно он... Он мне дал мысль написать "Среди долины ровныя"...
- Ах, дядечка, какой вы умный!.. - И девушка тихо запела: "Один-один, бедняжечка, как рекрут на часах..."
- А скоро, барин, некрутов будут брать? - отозвался ямщик, услыхав слово "рекрут".
- Не знаю, брат.
- А поди, скоро... на ево, на фараонтия на проклятого... Вот я те, мухова кума!
Ириша не вытерпела и спросила:
- Да кого это ты муховой кумой называешь? а?
- Я-то?
- Да, - кого?
- Да это у меня, барышня, поговорочка такая - мухова кума да мухова кума...
Жар не спадал, хотя солнце начало уже склоняться к западу; все косвеннее и косвеннее становились его лучи, и длиннее становилась тень от кибитки, от ямщика, от лошадей, и в особенности от дуги. Лошади притомились. Ириша, глядя на тень от своей колесницы и перебегая мыслью от предмета к предмету, погрузилась в какое-то полудремотное состояние. И там, в глубине молодой памяти, одни перебегающие тени, то светлые, то менее светлые - и тут тени, бегущие рядом с ними по левую сторону дороги: вместо колес - какие-то длинные, вертящиеся фигуры, которые словно плывут по траве, по зеленой ржи, по кустам... Вместо лошадиных ног - множество длинных, неправильно движущихся палок. Тень от дуги перебегает с пригорка на пригорок... Колокольчик звякает тоже как-то странно: точно и он задумывается, забывается, а потом вскрикнет, проснувшись, и опять звякает полусонно, вяло, неровно... Бакалавр дремлет, покачиваясь то назад, то вперед... Ямщик затянул было:
"Что ты тра- что ты, тра- что ты, тра-а-вынька!
Ох, и что ты, траавынька - мура- ты мура - тымураа..."
- Но-но, боговы!
"Ты мура - ты мура - ты мурааа-вьшька..."
- А что, барин, нам пора бы покормить...
- Что?.. что ты говоришь? - изумляется бакалавр.
- Покормить бы, говорю... Полпутины сделали. А тамотко вон и пойло есть, холодок под елками.
- Ладно.
- Ах, дядечка, как это хорошо! И по траве бегать можно, и цветов нарвать, - обрадовалась Ириша.
- Ну, и закусить бы, Ириней, не мешало: в дороге оно естся.
- Хорошо, дядечка, и закусим... И я проголодалась. Ямщик свернул с дороги к зеленевшему у небольшой ложбины леску. Лошади прибодрились, подняли головы -г- и они поняли, что их ждет что-то хорошее.
Подъехали к леску, остановились. Ириша первая выскочила из кибитки и подбежала к лошадям.
- Ах, бедненькие, как вы измучились... Ну, вот теперь отдохнете, напьетесь, покушаете, - говорила она, ласково обращаясь к лошадям.
- Ну! мухова кума! стой - воду увидала.
А из-под корня старой ели действительно журчала вода. Ириша бросилась к роднику и припала на колени. Расстегнув рукава ситцевого серенького платья, она опустила руки в холодную, родниковую воду. Ах, как хорошо! какая холодная, чистая вода! Потом, зачерпывая в ладони эту воду, она начала пить, похваливая:
- Ах, дядечка! какая вкусная вода... такой и в Москве нет... - Затем начала обливать водой лицо, голову... - Ну, вот теперь совсем не жарко.
Мерзляков тоже вылез из кибитки и, разминая усталые от сидения члены, радостно осматривался. Эта картина разом перенесла его в детство, в то золотое времечко, когда он "на долгих" ездил из училища домой на вакации. Так же останавливались у ручьев, родников и речек, так же кормили лошадей, лежали на траве, купались в речках, собирали птичьи яички, ловили ящерец... О, золотое детство, окрашивающее своими чудными красками всю последующую, часто горькую, беспросветную жизнь человека!