- Слушаю, ваше благородие, - отвечал улан.
- Да смотри не напои...
- Как можно! али впервой!
Забежав к себе в избенку, чтобы взять фуражку и подвязать саблю, Дурова растерянно упала на колени, но не знала, о чем молиться... "Папа! папа! помолись ты обо мне".
Через минуту она вышла бледная, но старалась казаться покойною. Греков нетерпеливо ждал ее.
- Пойдемте, - сказал он, - время не терпит... Для вас оно особенно дорого.
- Ради Бога! что же такое? Скажите!
Они уже были на улице, где беспрестанно попадались солдаты - кто вел лошадь на водопой или с водопоя, кто нес сено, кто просто почесывался на солнце от нечего делать. Там играли в свайку, и один ловкий игрок вызывал всеобщие восторги солдатиков: всякий раз свайка попадала в кольцо и уходила в землю по самую головку.
Тут и гусар Пилипенко с своей неразлучной Жучкой.
Собачонка, совсем оправившаяся от раны, стоит перед Пилипенком на задних лапках, с кусочком булки на носу. Много бедной Жучке нужно усилий и ловкости, чтобы держаться прямо и не уронить драгоценного куска. Она не сводит глаз с своего повелителя, а у Пияипенко на лице восторг и нежность.
- Аз, буки, веди, глагол, добро... есть! - говорит он быстро, и кусок искусно переходит в рот Жучке.
Собачка опять поднимается на лапки. Пилипенко опять кладет ей на нос кусочек хлеба.
- Слушать команды! - Аз - буки - веди - глаголь - добро - живети земля - иже - и - како - люди - мыслете...
А бедная собачонка ждет, дрожит - когда же будет это проклятое "есть", когда можно сглотнуть кусочек... куда оно запропастилось... не пропустила ли она его, не обслушалась ли... А Пилипенко продолжает:
- Наш - он - покой - рцы - слово - твердо...
- Говорите же, не мучьте меня! - умоляет Дурова, когда они отошли на порядочное расстояние от солдат...
- В штаб главнокомандующего получена бумага насчет вас, - отвечал Греков тихо.
- Насчет меня!.. От кого же?.. От отца?
- Нет, по высочайшему повелению - от государя...
- Государь...
Девушка остановилась. Она не могла продолжать, не могла и идти дальше: у нее дрожали ноги.
- Государь требует вас в Петербург... желает видеть вас...
- Меня видеть... как же это?.. за что? я...
- Это неслыханная честь... Юнкера требуют на глаза государя... Разве мало юнкеров?
Греков замялся. Он хотел видеть глаза своего собеседника, но они упорно глядели в землю.
- Послушайте... Дуров... простите меня... я не из простого любопытства... Вы скрываете какую-то тайну... Вы не то, за что себя выдаете... Еще в прошлом году, когда вы только пристали к нашему полку, мне что-то подсказало, что вы... что в вас кроется что-то особенное... Потом, в дороге, - там, на Медведице, в Даниловке, когда вы, после охоты, уснули на траве и во сне бредили - я тогда разбудил вас - вы еще змею после того брали руками... А тут, во время кампании... Я все время следил за вами... Но, ради Христа, не подумайте, что это было пошлое, грубое любопытство... Нет, я... я боялся за вас... Мне казалось, что если с вами что случится, так это - как вам сказать? - я не знаю, не умею сказать... я простой казак, не умею говорить... но мне казалось, что если бы что с вами случилось, то это было бы святотатство... ну, понимаете, грех, большой грех всем нам... Он остановился, Дурова взяла его за руку.
- Благодарю вас, Греков, - сказала она чуть слышно: - я сам видел, что вы благородный человек.
- Но в вас была не одна тайна, а - как вам сказать? - точно две тайны... Их вам тяжело было носить в себе...
- Нет...
- Не говорите, Дуров! Вы были слишком одиноки... вы чуждались и общества офицеров, и общества солдат... Вы постоянно что-то прятали в себе и себя прятали... А это тяжело - это какие-то кандалы на душе...
- Нет, нет! я не был одинок...
- Что ж! старый Пудыч, который ворчал на вас?.. Алкид?
- Да, Алкид... Это мой друг, друг моего детства, подарок отца...
- Но, Боже мой! не говорите этого... Конь - друг, собака - друг... А люди?
- Да вот вы всегда были добры ко мне... как брат... Она остановилась и почувствовала, что краснеет... но в то время ей почему-то стало страшно и холодно... "Петербург... государь... они узнали..."
- А теперь вы уедете... может быть, не воротитесь... мы никогда больше не увидимся, - говорил как-то растерянно молодой казак, чувствуя, что его что-то душит за горло - голос обрывается...
- Не говорите этого... Разве государь... Что ж я сделал! (И она чувствовала, что голос ее обрывается.)
Оглянувшись, она увидала, что Греков, припав головой к стволу сосны, как будто плакал. Плечи его вздрагивали. Девушке стало жаль его.
- Ради Бога! что с вами?
Он не отвечал: он действительно плакал.
- Греков... друг мой... (Она положила руку на его плечо - плечо билось под ее рукою...) О чем вы плачете?
Молодой казак поднял голову, сдерживая слезы, и взял девушку за руку.
- Простите меня, ради Христа... вы назвали меня другом... Я буду говорить с вами откровенно... Вы видите - я плачу... Скажите мне, кто вы?.. Я потому спрашиваю вас, что... я не знаю, как вам объяснить... но без вас я - пропащий человек... С тех пор как нас перевели отсюда, без вас, не видя вас, - я Бога забыл, мать забыл... А теперь, когда вас совсем берут отсюда, навеки отнимают у меня, я хочу знать - только имя ваше... Скажите - кто вы... имя скажите, чтоб я мог упоминать его на молитвах... Все равно - ведь государю вы скажете... я знаю, что вы - женщина... Клянусь вам всем святым, я не выдам вашей тайны, о которой уже догадываются... Скажите, откройтесь мне!
Девушка молчала. Рука ее дрожала в руке казака.
- Я умоляю вас, Богом заклинаю, оставьте мне хоть это утешение на память - ваше имя... Я больше ничего не прошу... Кто вы?
- Надежда, - чуть слышно проговорила девушка, и снова краска залила ее лицо.
Греков тихо, бережно как-то поднес ее руку к губам и прошептал: "Благодарю, благодарю вас... Я знал, я догадывался об этой тайне..." - Он чувствовал, что рука девушки, загрубелая в суровой жизни, дрожала.
- Расскажите же все о себе, умоляю вас. Дурова взглянула ему в лицо. Оно было бледно и грустно. Ей стало жаль его.
- Хорошо, - сказала она. - Вам я все открою. Я - Дурова, Надежда. Я бежала из дому родительского - и вот вы видите меня здесь. Мой отец гусар; теперь в отставке. Я родилась на походе и, вероятно, умру на походе... Ну, да что об этом!.. Судьба моя - горькая какая-то, странная. Когда я еще не родилась, моя матушка, начитавшись романтических историй, бредила "Вадимом Новгородским". Ей хотелось родить мальчика, Вадима. Но вместо него, на несчастье, родилась я. Когда, после родов, матушка пришла в себя и потребовала, чтобы ей показали ребенка, - к ней поднесли меня. Вместо Вадима она увидела девочку и с великою злостью оттолкнула ее от себя... С той минуты она возненавидела меня. Это было и ее и мое несчастье... Я должна была расти на марше, нелюбимая матушкой. Походная жизнь, постоянные неудобства, а тут еще нелюбимый ребенок - и матушка окончательно ожесточилась против меня... Я так некстати родилась - вся жизнь моя оказалась некстати... Однажды я, как больной ребенок, сильно раскричалась, не давала матушке спать, а это было как раз на марше... Матушка, выведенная из терпения, выбросила меня из окна кареты прямо под копыта гусарских коней...