- Не бьет... Цалует, братец ты мой!
- Ой-ли! как цалует?
- Да так... Посадил этак ево к себе на колени...
- На колени! Ах, дьявол!
- На колени да и облапил... словно бабу.
- Ай-ай-ай! вот срам! А улан что?
- Знамо - улан раскис да казака обнимает...
- Эге-ге-ге! Так ее, бач, казак за уланом женихается? - не утерпел Заступенко, приятель Лазарева, тот самый, что Александра Павловича насмешил в Тильзите. - От бисовы москали!
- Ну и что ж? - любопытствовали товарищи.
- Что! Я как воззрил на эту вещию - да назад!
- Как назад! Что ж ты их не накрыл?
- А поди сунься, ожгись.
- Что двое-то? Эка невидаль!
- Не двое... А уголовщина, братец ты мой. В свидетели притянули бы как да что... Затаскают!
- Это точно что затаскают.
- За что затаскать?
- Как за что? Да это дело, братец ты мой, Сибирью пахнет.
- Пахнет, верно.
- Ну-иу! уж и казаки, Бога на них нету.
- Вестимо, нету. Недаром сказано: казака кобыла родила.
- А народ храбрый... Что грешить - ловкий народ, занозистый.
Так-то солдатики своим непосредственным умом и своим непосредственным отношением к явлениям жизни отнеслись к той простой идиллической сцене в лесу, на берегу Двины, действующими лицами в которой были - застенчивый, растерявшийся Греков и пораженная неожиданною вестью Надя Дурова.
День и ночь она провела в каком-то полубреду. То бродила она по лесу, когда Греков, торопившийся возвратом в Витебск, оставил ее, надеясь увидеть в штаб-квартире, садилась на то место, где они сидели вдвоем, искала следы его ног на песке, и нашла даже следы его колен... безумие! - возвращалась в свою квартиру, молча, ничего не понимая, слушала болтовню суетившихся около нее евреят, то брала свой дневник, впоследствии, в 1836 году, напечатанный Пушкиным в "Современнике", куда она вносила наиболее выдающиеся и памятные впечатления своей жизни, а теперь, держа перо в руке, никак не решалась и не умела внести в него то, чем переполнена была ее душа, - не находила слов, звуков, потому что то, что она чувствовала теперь, кричало в ее душе, пело и ныло и радостным чем-то и чем-то похоронным, прощальным... То выходила она, ночью, к Алкиду, и, припав к нему на шею, плакала, то прощалась с ним, то здоровалась, охватываемая какою-то блаженною радостью... Безумие, блаженное безумие!..
Но зато как часто она вынимала из ножен свою саблю и смотрелась, как в зеркало - да и где было ей взять зеркало - в ее блестящий клинок... "Дурнушка... дурнушка... рябая... и глаза!.. А у него какие милые глаза... милый-милый!.."
- Пожалуйте к генералу! - раздается вдруг голос. Это уже утро. На пороге стоит вестовой... Дрогнуло сердце, да так и замерло... "Так это правда... Боже!"
- Сейчас буду, - никак не совладает она с своим голосом.
- Счастливо оставаться.
- Прощай...
"Нет, это не мой голос, - думается: - куда мой девался? В лесу там, где следы колен?.." Вестовой уходит, бряцая шпорами. Она одевается. Руки холодные, дрожат. Сердце сжато. Торопливо вычищен мундир, застегнут... Трудно на груди застегивается... А он... его рука тут - Боже мой!.. Надеваются белые шерстяные эполеты, подвязывается сабля, и эта бряцает, словно живая... Через плечо - белая перевязь с подсумком и патронами... Талия перетянута... Вышла, надев каску с султаном.
На дворе обступают евреята, ахают.
- Ах, какой панич! ах, как хорошо!
На улице, кажется, все глядят на нее. У всех на лицах что-то особенное, а это "особенное" у нее в душе, в ее нервах, а не у них на лицах...
- Аз - буки - веди - глаголь - добро - есть!.. Это голос Пилипенка, муштрующего свою Жучку.
- В кольцо! в кольцо! эх, в самое сердце угодит... Это голоса солдат, играющих в свайку. Все это как-то странно звучит, особенно...
"А вдруг государь скажет: "Я назначаю тебя своим адъютантом..." А там - после... Наполеон в плену... я отбираю у него шпагу... везу его... А он... Греков... как же без него?.."
Жоры - дачка танка, Речи - тa глыба-ка - Жордачка тапка. Речка глыбака...
Это кто-то на балалайке выщипывает, весело кому-то, беззаботно... А ей не весело - все как-то спуталось в душе, перебилось, вразброд идет...
"Неужели Каховский ничего не увидит у меня на губах?.. Я сама чувствую, что есть что-то, следы чего-то отпечатались... Он узнает стыдно, стыдно... И по глазам узнает... И государь узнает - этого скрыть нельзя... Разве спрячешь солнце?.."
Как-то машинально, автоматически вступила она в квартиру Каховского. Это был уже не молодой генерал, с сильною проседью в белокурых волосах, особенно на висках, и с голубыми, все еще ясными и говорливыми глазами. Он сидел у стола, на котором стояла большая хрустальная чернильница с этажерочкой, уложенной гусиными перьями. На столе разбросаны были бумаги ордеры, приказы, рапорты эскадронных начальников, письма. Тут же сидел какой-то пожилой господин, которого Дурова видела в первый раз.
Едва девушка явилась пред лицом начальства, как трезвость мысли сразу воротилась к ней. Она помнила одно, что она солдат, что ее вытребовали по делам службы.
Вытянувшись в струнку, она ждала приказаний. Но в то же время она сразу увидела, что и здесь на нее смотрят как-то особенно, а неизвестный господин - так тот положительно воззрился на нее, хотя старался не дать этого заметить.
- Здравствуйте, господин Дуров! - ласково, хотя начальнически сказал Каховский,
- Здравия желаем, ваше превосходительство! - отвечала девушка тоже служебным тоном, звякнув шпорами и выпятив и без того выпяченную природою грудь.
- Скажите, пожалуйста, - продолжал генерал, - согласны ли были ваши родители, чтобы вы служили и военной службе, и не против ли их воли вы поступили?
- Против их воли, генерал.
- Вы дворянин? - снова спросил Каховский.
- Да, генерал, наш род дворянский.
- Что же побудило вас идти против воли родителей?
- Моя непреодолимая наклонность к оружию. Я с детства мечтал о военном деле... Но так как родители не хотели меня отпустить, то я тайно ушел от них с казачьим полком.