Но конец скоро последовал: старик закашлялся и в изнеможении опустился на кресло.
- Нет, не могу больше, - сказал он, тяжело дыша.
- Да, Гаврило Романович, - улыбнулся Карамзин своею задумчивою улыбкою, - вы крепче на бумаге, чем на ногах...
- Совсем плохи ноги... да и кашель... а с чего бы?
- А слышали вы проделку Вакселя? - спросил Тургенев Сперанского.
- Какого Вакселя?
- В конногвардейской артиллерии служит.
- Нет, ничего не слыхал.
- А вот что. Ведь военные, да и вся наша аристократия, несмотря на мир, ужасно злы на Наполеона. Понятно, что и посланника его Савари не очень-то любезно приняли во многих домах. А сегодня Ваксель так совсем учинил скандал. Он нанял карету четверней и все катался по Невскому, выжидая, когда Савари будет ехать из дворца. Увидев, что карета Савари подъезжает к Полицейскому мосту, Ваксель направил на него, впере-рез, свою четверню, так что кареты сцепились. Савари высовывается в окно и кричит: "Faites reculer votre voiture" [Осадите Вашу карету (франц.)]. - "C'est votre tour de rectiier, - отвечает Ваксель: - en avant!" [Это Ваша очередь подать назад. Вперед! (франц.)] - Ну, и Савари должен был выйти из кареты и велеть кучеру осадить своих лошадей.
- Ну, это глупая шалость, - заметил Сперанский: - надо было уметь осадить Наполеона в поле...
- Да, конечно, на Полицейском мосту оно легче, - с своей стороны, добавил Карамзин.
- Каков историограф! не острит, - не унимался Тургенев. - А знаете, откуда он теперь заимствует свои остроты? - спросил он Сперанского.
- А откуда?
- Больше все из поучений Вассиана Рыла да Луки Жидяты, да из "Вопросов Кирика", а самые новые - из "Слова Даниила Заточника".
- Ну, Александр Иванович почтеннейший, и ваши остроты насчет Николая Михайловича "Стоглавом" да "Номоканном" пахнут, - заметил Сперанский.
А Карамзин сидел и добродушно улыбался. Его мысли действительно больше жили в прошедшем, чем в настоящем. На мозгу налегло слишком много прочитанного, архивного, чтоб можно было легко от него отрешиться. Зато мозг Державина возвращался уже, кажется, к младенческому состоянию: старик опять тихонько похрапывал в кресле.
- Видите, дедушка Державин дремлет, - шепчет Лиза своему новому другу.
- Он, верно, сегодня мало спал, бедненький, - отвечает Дурова.
- Нет, он всегда спит, когда не говорит... А вы долго останетесь в Петербурге?
- Нет, милая, мне надо ехать в полк.
- Ну уж! зачем?
- На службу.
- А разве здесь нельзя служить? Вон папа здесь служит.
- Папа ваш не военный.
- А в Петербурге много военных.
- Но я, милая, служу в действующей армии.
- Ну уж! а то бы вы часто ходили к нам... так было бы весело!
Скоро г-жа Вейкардт пригласила гостей в столовую к чаю. Общество уютно расположилось за круглым столом, на котором шипел массивный серебряный самовар, располагая своим пением к продолжительному чаепитию, тем более что на дворе лил тот перемежающийся, противный дождь, над которым постоянно острил Тургенеп.
- У петербурского неба катарр пузыря, - сострил он и на этот раз, когда г-жа Вейкардт куда-то отлучилась из столовой.
- А у вас, мой друг, катарр языка, - заметил на это Карамзин.
- Это из "Ипатьевской летописи"? - отпарировал Тургенев.
- Нет, из "Русской Правды".
После чаю, чтобы занять дремлющего Державина, Магницкий предложил его превосходительству сразиться в шахматы.
- А! с Наполеоном потягаться - извольте, извольте, молодой человек... Мы когда-то и с Суворовым игрывали, и я побеждал непобедимого.
Магницкий из усердия и из почтительности к министру постоянно проигрывал, а старик этим тешился как маленький, постоянно приговаривая: "шах Наполеону", или: "а мы его по усам, по усам".
- А что вы, господин Александров, не поделитесь с нами вашими военными впечатлениями? - обратился Сперанский к своему юному гостю.
- Они для вас едва ли будут интересны, - отвечала девушка, чувствуя, что Лиза таинственно дергает его за рукав.
- Отчего же? Напротив. Вон я вижу - даже Лиза ждет этого... Она от вас не отходит весь вечер.
- Ах, папа! отчего я не мальчик! - вдруг отрезала Лиза.
- Вот тебе раз! Что это за фантазия?
- Я бы с ними (она указала головой на Дурову) уехала в полк.
- Да ведь ты мышей боишься, - подскочила к ней Соня, которая начала было уже ревновать свою приятельницу к неизвестному молоденькому офицеру и почти не отходила от матери, занимавшейся каким-то рукоделием, а теперь совсем испугалась, что Лиза уйдет от них. - Там мыши...
- С ними (и опять кивок на Дурову) я и мышей не буду бояться, отрезала Лиза.
- Ну, так прощайте, Елисавета Михайловна, прощайте, - заговорил Тургенев. А как же Саша Пушкин без вас останется?
- И он хочет идти в офицеры.
- Ну, пропал теперь бедный Наполеон, совсем пропал.
- А мы его по усам, по усам, - самодовольно бормочет старик Державин, делая шах Магницкому.
- А мы уклонимся, ваше превосходительство, - уклончиво отвечает этот последний.
Дурова, видя все то, что около нее происходило, и слушая то, что говорилось, ни глазам своим, ни ушам не верила: она никак не могла себе представить, что сидит в кругу первейших знаменитостей России и слушает их болтовню, перемешанную иногда серьезными замечаниями, которые она жадно ловила. Ничего подобного она не видела среди военных. Правда, здесь она попала в самый высший круг, который принял ее запросто, по-семейному, там же она большей частью толкалась в кругу субалтерных офицеров и солдат; к высшим же военным лицам она имела только служебное и самое косвенное отношение. Здесь ее необыкновенно поразил контраст между серьезностью беседы и самыми простыми шутками и остротами, которыми в особенности пробавлялся Тургенев: ученые мужи, светила государства болтают и дурачатся как школьники! Но это именно и подкупало ее молодое сердце. Это-то отсутствие педантичности и очаровывало ее: и этот смешной, в бархатных сапогах, "великий Державин", норовящий кого-то все "по усам" да "по усам" и засыпающий при всяком удобном случае; этот тихий, как будто бы застенчивый Карамзин, "главный историограф" и автор "Бедной Лизы", над которою плакала Россия, скромно отпарирующий нападки Тургенева; знаменитый Сперанский, любимец царя и преобразователь правительственного механизма всего государства, такой ласковый, добрый, так деликатно умевший успокоить ее личное волнение и так неподражаемо обходительный, нежно игривый с своею Лизою; этот болтун Тургенев, все видящий в смешном виде, и даже этот сладкоречивый Магницкий, ловко "уклоняющийся" от шаха, - все это глубоко и хорошо задело ее мысль, ее впечатлительность.