А за перегородкой слышится солдатский разговор:
- Наши, сказывают, нагрели порядком шведа: самую что ни на есть неприступную укрепушку у их взяли.
- Кто сказывал?
- Пишут быдто оттудова.
- Ну и ладно: тут не взяли, так там свое возьмем - это не француз.
- Где до француза! француз и нам бока помял.
- Ну, да погоди - и наш черед придет, и мы ему взашей накладем.
"Да, - думается тут под этот разговор, - они там другие, а мы сидим, тоскуем... А что он?.. Целые века, кажется, прошли, как я его не видела: сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь... и конца нет месяцам... а теперь уж лето... А он хоть бы строчку написал... Да как он напишет? кому? куда? Он и не знает, что я теперь Александров, а не Дуров, а если и знает, так куда писать? Да и жив ли он? Вон какие там жестокие дела, говорят, были, особенно под Улеаборгом, когда Тучкова разбили... Вон Кульнев писал к своим, что это просто "вандейская" война... А все лучше бы вместе с ним: и убили бы вместе..."
В сенях слышатся шаги, бряцанье шпор. Дурова прячет дневник и берет в руки книгу.
- Дома, ваше благородие, - отвечает денщик.
В дверях показывается невысокого роста, коренастый, загорелый и, остановившись на пороге, декламирует с самым комичным выражением в лице и голосе:
Бурцев ера, забияка, Собутыльник дорогой, Ради дома и арака Посети домишко мой...
- Вот я и посетил, хоть ты и не звал меня... Здравствуй, Александрушка!
- Здравствуй, Бурцев... Добро пожаловать.
- А ты все монахом - за святцами?
- Да, читаю Карамзина.
Вошедший был тип беззаботного кутилы-гусара в мире и отчаянного рубаки на войне. Все на нем сидело и глядело как-то небрежно-ухарски. Даже серые, небольшие, разделенные красноватым носом, как ширмами, глаза как-то словно небрежно смеялись над всем, что. бы ни видели - слезы, радость, горе, смерть, друга, врага, начальника или подчиненного... Это был Бурцез, друг Дениса Давыдова и наставник его "по части романической", то есть по части выпивки рому.
- Что нового? - спросила Дурова, пожимая руку пришедшему.
- Да много, Александруша, нового: от Дениски письмо получил преболыпущее.
- Да? - с затаенным страхом спрашивает его. - Ну и что ж?
- Пишет, как Свеаборг брали - сей северный Гибралтар... И знаешь, он пишет, кто вступил в союз со шведами?
- Англичане?
- Нет, Александруша, не угадаешь... Дениска пишет, что самыми сильными легионами шведскими оказались наши провиантские чиновники.
- Ну, это как и в войну с Наполеоном.
- Хуже, Александруша. Дениска пишет, что почти во всяком мешке вместо муки они находили либо мусор, либо опилки... Да еще какие подлецы: как стали их ловить на этом, так они, дьяволы, ухитрились вот как увертываться: как только куда назначут обоз с провиантом, так они, провиантские-то Геростраты наши, и подсылают к шведам своих лазутчиков предуведомить, что там-де и там пойдут обозы с провиантом - не зевайте-де... Ну, шведы и не зевают... А мы остаемся без хлеба, без сухаря. Дениска пишет, что только грибами и живет солдат, а вместо хлеба парят в котлах шведскую рожь да ячмень - ну, и кушают аки кашицу.
- А пишет, кто ранен из наших, кто убит? - чуть слышно спрашивает Дурова.
- Особого ничего не пишет... Хвалит Каменского да Кульнева - только на них, говорит, и выезжаем.
Дуровой еще хочется что-то спросить, но она молчит.
- А ведь я, Александруша, по делу к тебе, - продолжает Бурцев, которому не сидится на месте. - Я хочу тебя, брат, похитить.
- Куда? на охоту опять?
- Нет, брат... Да оно, пожалуй, Александруша, на охоту, да только на красного зверя - на красную девицу... К Кульневым махнем.
- Мне что-то не хочется, - немножко тревожно отвечает Дурова.
- Э! дудки, Александруша: тебе не хочется, а мне хочется...
- Ну и поезжай один.
- Нет, шалишь, Александруша, - это не по-товарищески, не по-гусарски. Да без тебя мне и нельзя.
- Отчего же?
- Да оттого, брат, что богиня эта, Диана прелестная, прошлый раз мне прямо сказала: "Без Александру-ши и глаз ие кажите к нам".
Дурова заметно покраснела.
- Вот вздор какой! все это ты сам сочиняешь, - сказала она смущенно.
- Убей меня Бог бутылкой рому! чтобы мне на том свете водки не видать! - сама богиня так сказала.
Дурова знала, что он не лгал; но это тем более приводило ее в смущение. Еще с зимы она стала замечать, что в семье Кульневых, которых поместье было верстах в пятнадцати от Полоцка и которые наезжали иногда в Полоцк, младшая дочь, молоденькая, прелестная шестнадцатилетняя девочка, принимая ее за мужчину, оказывала ей такое недвусмысленное, хотя наивное внимание, что положение гусара с женскими прелестями становилось час от часу щекотливее. Дурова видела, что девочка ищет взаимности, тоскует... Надо было бы положить конец этому, но как? Ни холодность, ни видимое желание избежать с нею встречи - ничто не помогало. Оставалось одно - или грубо оттолкнуть от себя доброе, милое, наивное существо, или открыть все... Дурова решилась на носледнее.
- А! брат, увлек девочку, а теперь и на понятный, - говорит между тем Бурцев, которому просто хотелось ехать к Кульневым самому, потому что он был неравнодушен к старшей сестре "богини". - Так, Александру-ша, хорошие гусары не делают... это свинство... Ну, коли грех вышел - пожалуй, немножко там, утешь...
- Не говори этого, Бурцев... Как честный человек говорю, я постоянно набегал ее.
- А вот не избежал: бедная девочка сохнет, этакая цыпочка... а ты, Александруша, бессердечная скотина, вот что я тебе скажу.
- Ну, так и быть, едем, - решительно сказала Дурова.
Бурцев даже подпрыгнул от радости и, бросившись к Дуровой, сжал ее в объятиях, как в тисках...
- Ой-ой! медведь... задушишь! - защищалась она.
- Ай, да Александруша! аи, да друг! - радостно повторял Бурцев. - Да зачем ты велишь портному столько ваты подкладывать себе на грудь? У тебя грудь точно бабья...
Дурова в это время отвернулась и что-то очень долго рылась в ящике стола... Просто смерть с этой высокой грудью!