- Я понимаю вас - то же было и со мной, особенно после знакомства со Сперанским и нескольких бесед с ним... Что за возвышенная душа! Как бы я хотел всегда оставаться в Петербурге!
- А ваша служба? - робко спросила девушка, нагибаясь к земле, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.
- Служба! Бог с ней... Я избрал эту жизнь как крайность.
- И вы б бросили полк? - еще робче и тише спрашивает.
- Да... Есть призвание благороднее войны.
- А товарищи? Друзья?
В этом вопросе слышатся уже слезы... Горло они заливают и сдавливают... вот-вот брызнут... Дурова слышит это, чувствует... Ей становится невыносимо жаль бедной девочки...
- Друзья... да...
- А знакомые?.. а мы?..
Это мука! это пытка с обеих сторон... Дурова не выдерживает...
- Надежда Григорьевна... умоляю вас... выслушайте меня, - говорит она, взяв руку своей спутницы.
Девушка вся задрожала от этих слов...
- Я - низкое, недостойное создание! - страстно заговорила Дурова. Простите меня...
- За что? - с страстным же, стыдливым восторгом воскликнула девушка: - Я люблю вас - разве вы не видите?
- О! я низкое существо! я не должен этого слушать...
- Нет! Нет! - повторила обезумевшая барышня: - Я люблю вас, я давно люблю вас... вот я вся ваша!
И она, широко раскрыв руки, обвилась ими вокруг шеи мнимого мужчины... "Я люблю... я умру без вас... я твоя..." - шептала она то, что обыкновенно шепчут безумные люди.
- Надя! Надечка! Друг мой! Девочка бедная, опомнись! - заговорила Дурова каким-то странным голосом... - Я не мужчина... Я такая же Надя, как и ты... Разве твоя грудь не чувствует этого?
И действительно, женская грудь ощутила, как-то инстинктивно ощутила не мужскую грудь...
Как ужаленная, с безумными глазами, в которых горел стыд, отвращение, ненависть, отскочила обманувшаяся женщина от другой...
Ночью она уже металась в бреду... Нравственное потрясение было так сильно, что нервная горячка едва не свела молодую жизнь в могилу... Все думали, что она простудилась в лесу. В бреду она бормотала несвязные речи, ж можно было иногда расслышать: "Женская грудь... Надя... она тоже Надя... женская грудь - лягушка, я не хочу ее... не надо - не надо... уведите ее она всех обманывает... она жаба... я любила - фу, какую гадость..."
12
После свидания императора Александра Павловича с Нанолеоиом в Эрфурте в воздухе чувствовалось приближение грозы. Гроза должна быть страшная, неслыханная. Накопленное в атмосфере электричество должно было разрешиться громами, от которых должна была пошатнуться земля. Это чувствовалось народными нервами, выло как невыносимый зуд в душе каждого.
"Шось велике в лиси сдохло" - говорят украинцы, когда совершается что-либо необычное, неожиданное. От этого "дохлого великого" залах носится в воздухе, далеко носится - из лесу даже слышен... Этот же запах носился в воздухе и перед двенадцатым годом. Что-то "великое" не "сдохло" еще, а должно было "сдохнуть".
Тильзитскве свидание происходило 13 июня 1807 года, эрфуртское - 17 сентября 1808 года. Так скоро!.. Но в этот короткий промежуток времени многое совершилось: раздавленная Наполеоном Испания успела уязвить и в пяту и в сердце бессердечного исполина, зато вся остальная Европа стонала под этою железною пяткою; Россия громила Швецию в Финляндии.
Наполеон безумел от сознания своей силы, которая бушевала в нем, несла его неведомо куда, как спертый в паровозном котле могучий пар песет по рельсам чудовище-локомотив... Этой силе тесно вдвоем на земном шаре, надо остаться одному... Одному на земном шаре, на всем земном шаре, где пет равного тебе, - какая эта должна быть адская тоска! - такая тоска, все равно что одному остаться на одной песчинке среди океана... на песчинке Сзятой Елены... Нет, он ищет этого одиночества; такой страшный зверь должен жить на необитаемом земном шаре, как лев в пустыне, где нет ему равных, смелых, а есть только слабые, трепещущие.
С этими целями он задумал эрфургское свидание - очаровать последнего равного ему на земном шаре.
Очаровать, ослепить... обставить свидание небывалыми признаками величия, пышности, торжественности, богатства... Для караулов и почетной стражи в Эрфурте стянуты гвардейские гренадеры и лучшие полки. Навалила орава придворных, стада прислуги, с бронзой, фарфором, серебром, золотом, гобеленами и роскошной мебелью из Тюильри... Все лучшее и изящнейшее, что в течение столетий сработали миллионы рук французов, самое дорогое, над чем трудился гений француза, - все это свезено в Эрфурт и театр французский с знаменитыми Тальмой, Жоржем Дюшенуа...
Двигается огромный кортеж Александра. В свите его - великий князь Константин Павлович, обер-гоф-маршал граф Толстой, министр иностранных дел Румянцев, генерал-адъютант князь Волконский, Сперанский, которого задумчивые глаза смотрят грустно... Этот звон величия, звон золота почему-то напоминает ему церковный звон и это тоскливое:
У Данилы у попа в большой колокол звонят,
В большой колокол звонят - знать, Параню хоронят...
И вспоминается ему Лиза, а там Дурова с детскими глазами, мертвое, в гробу, лицо Пнина... Не червь... перед людьми - не червь, но пред этим чудовищем, пред природой - червь...
А в Эрфурте уже ждут собранные со всей Германии германские короли: король саксонский, король баварский, король виртембергский, король вестфальский и брат прусского короля Вильгельм... Тут же целая толпа других владетельных князей, у которых на головах - все же короны.
А вот и он, маленький человечек - величайший меж людьми исполин зла... А за ним - орудия зла: Талей-ран, который и мать свою, кажется, обманывал в утробе, и Бертье, и Шампаньи, и Маре...
Наполеон на коне. Лицо его холодно и зло, хотя желает казаться любезным... И он вспоминает что-то неприятное, злое... да, злую кошку, что приходила к нему, когда он босиком, в одном белье, скукожившись как ребенок в утробе матери, спал в Тильзите, и эта злая кошка говорила ему: "Ты что сделал, что создал в жизни? Сделал ли ты хоть иглу, гвоздь ничтожный? Нет, ты только все разрушаешь! Если хочешь принести пользу земле - умри!.."
Но вот они увидели друг друга... Маленький человечек первый раз в жизни торопится - торопится сойти с коня, чтоб обнять своего единственного на земном шаре противника... Они обнимаются...
И последовали торжество за торжеством. Короли ждут решения своей участи.
Тут же, в рядах блестящих золотом и орденами, виднеется и юпитеровская голова великого германского поэта и философа. Это Гёте. Но у него не юпитеровское выражение, а иное, за которое он получает из рук Наполеона орден Почетного легиона, и униженная Германия не смеет отвернуть от него своего заплаканного лица.
А это что такое? - Театр. Идет представление "Эдипа". Наполеон и Александр сидят рядом на возвышении. Пониже - короли, князья, графы.
"Дружба великого человека есть благодеяние богов!" - громко декламирует актер на сцене.
Александр встает и обнимает "великого человека"... Зрители потрясены театр дрожит... Наполеон бледнеет - не то от счастья, не то от злобы...
Кажется, от злобы... Быть буре! Что-то "великое" должно "сдохнуть"...
На эрфуртском свидании Наполеон предлагал Александру чудовищный план, план, который мог созреть только в мозгу чудовища - разрезать земной шар, как апельсин, надвое, и одну половину этого все еще незрелого апельсина взять Александру, а другую - Наполеону. Александр ужаснулся этого плана ужасен ему стал и сам Наполеон.
Ужас этот был предвестником грядущего, семенем великих событий: из этого семени вырос двенадцатый год...
По возвращении из Эрфурта император Александр чаще и чаще начал испытывать какое-то тайное, глухое недоверие - к кому? к чему? Он сам этого не мог объяснить. Он чувствовал потребность советоваться с кем-нибудь, но с кем? Каждый из советников говорит что-нибудь противное тому, что говорил его предшественник. Как тут разобраться? на чем остановиться? кто прав? Аракчеев, кажется, глубоко верен, глубоко предан... Да, предан, но не своекорыстно ли? Да и философия Аракчеева так суха, так деревянна и жестка, как он сам... А Сперанский? О, это большой ум, глубокий... Но и этот попович, как и Наполеон, из хищных птиц - у него полет орлиный... Недаром он так восхищен Наполеоном... Но он нужен - это государственная рабочая лошадь...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Год, который, по счету, принятому христианскою эрою, приходится двенадцатым в девятнадцатом столетии, бесспорно составляет необычное исключение в бесконечном ряду тысячелетий, прожитых коллективным человеком, ибо с тех пор, как человечество начало себя помнить, не было ни одного, положительно ни одного года, который бы остался до такой степени памятным и единственным, чтобы люди всего земного шара, не условливаясь между собою, при одном упоминании о нем с эпитетом, или, скорее когноменом, "двенадцатый", тотчас же понимали бы, что речь идет о двенадцатом годе не восемнадцатого столетия, не пятнадцатого и никакого другого, а именно девятнадцатого, и мало того - с именем этого года тотчас же в уме каждого возникает целый ряд известных, весьма сложных, весьма рельефных, то ярких и отрадных, то большею частию мрачных и обидных для человеческого ума, но для всех более или менее одинаковых, или же до известной степени сложных представлений. Такого другого года нет ни в одном из столетий и тысячелетий ни нашей эры, христианской, ни эры библейской, ветхозаветной. О каком бы годе ни зашла речь - о первом ли, о пятнадцатом, двадцатом и т. д.. всегда сам собою является вопрос: "Какой год? какого столетия или какой эры?" Но никто не подумает спросить этого, услыхав о годе с эпитетом "двенадцатый". Всякий сразу поймет, о каком годе и о чем идет речь, как всякому сразу станет ясно, о ком говорят, когда скажут - "Цезарь", "Гораций", "Гуттенберг", "Напо
пеон", "Россия", "Петербург". Двенадцатый год - это единственный год в бесконечной шеренге тысячелетий своих собратьев-годов, как Архимед и Ньютон суть единственные личности среди миллионов и миллиардов себе подобных существ, бесследно и беззвучно прошедших по земле и забытых людьми, как забыты ими тысячи годов, не оставивших по себе такой громкой и горькой памяти, какую оставил двенадцатый год, ставший собственным именем в истории. Это какой-то необычайный выродок, урод в бесчисленной семье старого Хроноса, давно потерявшего счет своим детям - годам, столетиям, тысячелетиям и т. д. до бесконечности и безначальности.