В это время, лавируя в толпе, какой-то молодой человек, любезно изгибаясь и забегая вперед, не отставал от высокого сгорбленного старика, одетого в толстое, на вате пальто со звездою.
- Ба-ба-ба! - подмигнул Крылов княгине и Гнедичу: - Да тут совсем Парнасе у вас - извините, княгинюшка, за скверную рифму - вон и сам российский разбитый на ноги Пиндар ковыляет в бархатных валенках, а за ним и парнасский сторож...
Он замолчал и уткнулся в свое блюдечко. К буфету, жуя старческими губами и шурша по мокроватому песку бархатными сапогами, подходил Державин. За ним вьюном вился, улыбаясь негритянскими губами, Николай Иванович Греч, молодой писатель, подающий надежды, хотя еще неизвестно какие...
Державин любезно поздоровался с княгиней, говоря с ней таким голосом и с таким выражением лица, с каким обыкновенно заигрывают с детьми.
- О, княгиня! Вот не знают, кого послать против Бонапарта, - посылают одноглазого Кутузова... дело плохо... А вот паслали бы вас, княгиня, с такими глазками: вы бы разом подстрелили ими корсиканца, - шамкал он беззубым ртом, улыбаясь слезливыми глазами.
- О! вы большой ферлакур, Гаврило Романович! - засмеялась княгиня. Mais... pardon, - поправилась она: - Вас, я думаю, труднее победить, чем Наполеона... Что вам угодно будет выпить и скушать? - Села она разом на своего конька.
- Выпить и скушать, сударыня... - Он задумался, как будто забыл, что ему нужно было, а потом вспомнил: - Вот как блаженные памяти императрицы Великая Екатерина спросила меня однажды: чем тебя, говорит, Гаврило Романович, пожаловать - поместьем или звездой? - я отвечал: и звездой, матушка государыня, и поместьем, коли ваша милость будет. А она и изволит ответствовать со своею ангельской улыбкою: "Я знала, говорит, что поэты любят звезды и сельскую природу с пастухами и пастушками" - и пожаловала мне вот сию звезду и вотчину.
Услыхав в сотый раз этот рассказ, Крылов не успел даже икру стереть с губ, положил на блюдо золотой (он съел не меньше как на червонец по трактирным ценам) и, шепнув княгине: "Остальное доплатит Зло-бин", затерся в толпе.
- Что ему, беззубому, тут кушать? - говорил он, пробираясь с Гнедичем дальше. - По его зубам тут ничего нет - ни даже манной кашки.
- А может, для старцев у хорошенькой княгини соска припасена, заметил Гнедич.
И приятели затерлись в толпе. А жующего свои губы Державина и улыбающегося отвислыми губами Греча сменили у буфета великосветские франты, с которыми княгине было, конечно, веселее, чем с неуклюжими литераторами. В это же время подошел и Уваров, тогда еще не граф и не министр народного просвещения, а только попечитель петербургского учебного округа, быстро делавший свою карьеру, благодаря своим способностям и такту. Он смотрел совсем еще молодым человеком. Под руку с ним шла девушка, уже знакомая нам по Москве, ученица Мерзлякова и тайная его страсть - Аннет Хомутова, барышня много развитее других своих светских знакомых и потому предпочитавшая общество ученых и литераторов. Заговорили тотчас о войне, о Наполеоне, о Смоленске, о том, кто убит, кто ранен, кто получил новое назначение. Выражали сомнение, чтобы Кутузов с его летами и ленью мог осилить такого борца, каков Наполеон.
- Не Кутузов осилит Наполеона, - заметил Уваров, стараясь выражаться точнее и потому медленно, как будто бы он говорил с кафедры. - У Наполеона нет в мире противника, равного ему. Но Наполеона осилит Россия, русский народ во главе с обожаемым монархом. Вот страшный для всемирного победителя противник. Делил пророчит это великое дело нашему благодушному государю, говоря в своем прекрасном к нему обращении:
Sur le front de Louis tu mettras la couronne: Le sceptre le plus beau...
[На чело Людовика возложишь ты корону; Наилучший скипетр... (франц.)]
- Ax, ax! - остановила его княгиня Волконская. - Mais... pardon... вы, Сергей Семенович, говорите французскую поэзию... но извините французский язык... он... он изгнан теперь из... из... из порядочного общества, - с трудом договорила она по-русски. - Я вас... я вас... puni... я вас штрафован)...
- Штрафую, княгиня, - поправил ее Уваров. - И я охотно плачу штраф... Сколько прикажете?
- Сколько... сколько... велико ваше... преступление! - Она даже ножкой топнула, произнося такое трудное русское слово - "преступление"!
Но условия базара требовали, чтобы публика, в видах скорейшего опорожнивания ее карманов, не застаивалась долго у одного буфета или прилавка с дорогими пустяками, а успела бы обойти их все и везде оставить клок шерсти в руках хорошеньких продавщиц. Оштрафовав Уварова самым бессовестным образом и сорвав клочок шерсти с ученой овечки, с милой Аннет Хому-товой, княгиня Волконская отпустила их, чтобы продолжать доить и стричь других овечек и барашков своего патриотического стада.
В это время у прилавка показались двое юношей, совсем мальчиков, в новеньких лицейских мундирчиках. Один из них черный, со смуглым цветом лица, с черными, блестящими, как бы совсем без роговой оболочки зрачками и белыми арапскими белками, с курчавыми, как у негра, волосами и с большими, припухлыми, как у негра же, губами, - ну, совсем арапчонок. Другой высоконький, белобрысенький, с кроткими голубыми глазками, стройненький, как девочка, - ну, совсем остзейский немчик. Это были юные лицеисты и закадычные друзья - Саша Пушкин, который пять лет назад на этом самом месте, где происходил базар, декламировал "стрекочущу кузнецу", обидел злым экспромтом Лиау Сперанскую насчет ее семинарского происхождения и постоянно тормошил евою любимую нянюшку, и Виль-гельмушка Кюхельбекер. Хотя они и были закадычными друзьями, но уже и тогда, в Лицее, Саша Пушкин доезжал своего скромного друга и уже в то время от-вывался, бывало, о чем-либо скучном любимым своим выражением, облетевшим впоследствии всю Россию и обессмертившим безвестного Вильгельмушку Кюхельбекера; И Кюхельбекер"), и тошно...
Теперь Саша Пушкин хотя тоже был большой разбойник и любил декламировать Тредиаковского, но уже чаще и чаще стал задумываться над мягким, плачущим, задушевным стихом молодого Жуковского, изучил все, что было наиболее образного и грандиозного у дряхлеющего и телом, и духом, и стихом Державина, и начал пробовать крылья своей юной, смелой и мощной фантазии. В душе это был серьезный, с глубокими задатками мальчик, с честными порывами духа. Одно, что он сам в глубине своей честной и серьезной мысли презирал втайне и от чего не имел сил отрешиться потом всю жизнь, - это запавшее в его характер в Лицее, среди аристократической обстановки и напитанной барством атмосферы, поползновение - невольное, неуловимое поползновение к аристократическому фатству. Вот и теперь, когда он подходил к прилавку княгини Волконской, в нем боролись два чувства - и чувство фатства, тайное, глубокое, которое он скрывал от самого себя, и презрение к этому чувству, злость какая-то на себя самого и на других... "Зачем оно есть в жизни? А если есть, то надо и его испробовать... но зачем оно побеждает меня? Ведь есть же такие сильные, которых оно не побеждает и которые его презирают, как презираю и я", - досадливо думала его упрямая головка. И, несмотря на это, он все-таки подошел к прилавку, с досадой, чтоб только сказать потом товарищам-аристокра-тикам, и сказать с презрением, что и он там был, как и все эти фаты...
Но, взглянув в глаза княгини, услыхав ее голос, с которым она обратилась к нему, предлагая "выпить и скушать", он все это забыл... Он только видел перед собою "чудо красоты", то чудо, о котором он мечтал под сказки старой няни... Он вспыхнул - арапская кровь так и прилила к его смуглым щекам, и хотя ничего не "выпия", однако два сладких пирожка "скушал" и тоже бросил на блюдо червонец - последний, который у него был в кармане после каникул; но уже к другим хорошеньким продавщицам не подошел, хотя и видел между ними княжну Щербатову, с которою когда-то играл в мячик на этом пуэнте. Он все думал о Волконской... Уже много лет спустя, посвящая ей свою знаменитую поэму "Цыгане", он думал об этом базаре на пуэнте, когда писал ей это грациозное посвящение:
Среди рассеянной Москвы, При толках виста и бостона, При бальном лепете молвы, Ты дюбищь игры Аполлона. Царица муз и красоты, Рукою нежной держишь ты Волшебный скиптр вдохновений, И над задумчивым челом, Двойным увенчанным венком, И вьется и пылает гений. Певца, плененного тобой, Не отвергай смиренной дани: Внемли с улыбкой голос мой, Как мимоездом Каталани Цыганке внемлет кочевой...
Эти будущие звуки его лиры уже трепетали в его горячей головке, когда он ходил потом по Елагину острову со своим другом Кюхельбекером, ходил молчаливый, задумчивый и немножко злой...
Между тем к буфету княгини Волконской подошел, сопровождаемый чуйкою с кожаным мешком в руках, высокий старик в длиннополом купеческом сюртуке, в высоких, бутылками сапогах, со строгим, умным профилем какого-то, если можно так сказать, старого иконописного пошиба, и с глазами, которые иначе никак бы нельзя было назвать, как глазами читающими: они буквально читали все, на что ни обращались, в особенности читали легко лица и глаза тех, на кого смотрели.
Подойдя к Волконской, старик снял картуз и поклонился, тряхнув волосами, которые были уже с сильной проседью. Княгиня догадалась, что это богатый купец.
- Что вам угодно будет выпить и скушать? - спросила она робко как-то, видя, что старик читает ее глаза, да так читает, что княгине показалось, будто он знает ее всю, до мелочей, прочел ее настоящее и прошлое, прочел даже то письмо, которое она вчера иисала тихонько от мужа...
Прочитав княгиню от доски до доски и закрыв ее, как легкую, но умную и занимательную книгу, ужасный старик почтительно сказал: "Хотя я русский человек, ваше сиятельство, но, кроме квасу и воды, ничего не пью-с... Ежели можно стаканчик кваску-с?"
Княгиня робко оглянулась на Гришу - тот метнулся, вспомнил, что это не на пожар и не бить кого-либо, осовел на секунду, вспомнил, где у них квас, поставил стеклянный кувшин с пенистым напитком на прилавок перед княгиней. Княгиня торопливо схватилась своей маленькой ручкой за тяжелый кувшин, не подняла его, испугалась, взглянула робко в читающие глаза этого страшного старика, который глядел на нее с доброй, ласковой, совершенно отеческой улыбкой, - и окончательно растерялась. Ужасный старик, добро улыбаясь, сказал: "Не беспокойтесь, ваше сиятельство", - сам налил себе квасу, выпил, поставил стакан на прилавок и знаком подозвал к себе чуйку с кожаным мешком.
- Вынь тысячу червонцев! - тихо сказал ужасный старик чуйке.
Чуйка вынула массивный сверток с золотом. Страшный старик взял его и положил перед княгиней.
- Извольте, ваше сиятельство, на святое дело. Поклонился и пошел к другому прилавку. Княгиня
стояла немая, бледная, испуганная.
- Это Злобин - милеенщик, - бормотал Гриша, не смея шевельнуться. Тыщу лобанчиков за стакан квасу - н-ну!
9
Злобин, "именитый гражданин" города Вольска Саратовской губернии, представляет собою исторически-крупный тип русского практического деятеля. В детстве и молодости - крестьянин, потом волостной писарь, только изворотливостью своего гибкого и тягучего, как золото, ума спасший свою умную голову от виселицы, предназначенной ему Пугачевым; в средних летах ловкий, юркиц мужик, тот мужик, о котором давно сложилась пословица "мужик сер, да ум у него не черт съел", серый мужичок, обративший на себя внимание такого милостивца и вельможи, как генерал-прокурор императрицы Екатерины Алексеевны, неулыба князь Александр Алексеевич Вяземский; в зрелых и преклонных летах - откупщик, воротило на всю Россию и Сибирь, миллионер такого крупного пошиба, какие со времен именитых людей Строгановых на Руси и не виданы, - Злобин, наполнивший своим именем три царствования и с особого высочайшего соизволения сохранивший за собою уничтоженный в начале нынешнего столетия титул "именитого гражданина", этот самородок Злобин с читающими глазами был замечательным явлением своего века: находясь в теснейшей, можно сказать, приятельской связи со всеми вельможами, государственными людьми и представителями ума и таланта, будучи отлично принимаем Москвою и Петербургом, радушно открывавшими свои палаты уму и богатству мужика из курной избы, Злобин не покидал своего родного города, который стал как бы его резиденциею, ибо он украсил его истинно царскими зданиями, садами, парками, следы величия и красоты которых и теперь продолжают изумлять всякого, кто бывал проездом в Вольске, - и ворочал капиталами всей России из своего маленького Вольска, зорко глядя оттуда своими читающими глазами за ходом своей громадной откупной жнеи, как паук из центра своей сети следит за всею областью своей паутинной ловитвы. Но как "рыбак рыбака" - он так же издалека увидал другую, себе под пару крупную интеллигентную личность, у которой под семинарским халатиком билось большое сердце - сердце государственного человека, которое если и сжато было после бюрократическою скорлупою и сузилось от этого, то лишь единственно но вине глубоких исторических причин, но из которого била ключом небюрократическая кровь. Одним словом, Злобин был связан тесной дружбой со Сперанским, и не потому единственно, что, как ловкий человек, он искал дружбы любимца государя, дружбы, которая всегда могла ему пригодиться; нет - он был дружен со Сперанским и тогда, когда стоял у кормила правления, как "правая рука" царя, по собственным словам этого последнего, и тогда, когда Сперанский жил в Нижнем. Во время ссылки Сперанского один Злобин не отвернулся от него; он один продолжал поддерживать с ним, как это ни было трудно, тайную и явную переписку. Дружба Злобина со Сперанским истекала из чистого источника - из источника внутреннего сродства: и тот, и другой проявляли широкие замашки духа, - и если у кого у третьего в то время были такие замашки духа, хотя иного рода и притом титанические, так это у Наполеона. У всех у трех этих современников мы видим орлиный замах крыльев и одну и ту же жажду владычества: у Наполеона - владычество грубой силы, у Сперанского владычество силы ума, у Злобина - владычество капитала. Вот почему два последние питали глубокое удивление к первому и симпатию друг к другу.
Высылка Сперанского поразила Злобина более, чем если бы он узнал, что Наполеон завоевал всю Россию, как он завоевал Италию. Узнав об этом, Злобин поскакал в Петербург - на месте разведать источник и обстоятельства поразившего его события. Но в Петербурге он нашел, что на имя Сперанского наброшен непроницаемый покров таинственности, какой-то саван тайны - никто ничего не знал... что-то было, что-то произошло, а может быть, и не было ничего, а так казалось, так кому-то думалось, что-то подозревалось... одним словом - никто, положительно никто ничего не знал.
Встретившись теперь на пуэнте с Державиным, Злобин воспользовался случаем попытаться узнать что-либо от него, как от министра юстиции, о своем опальном друге. Для этого он пригласил Гаврилу Романовича присесть к одному свободному столику, чтобы выпить бокал "донского" - "шампанское" патриотизм вытеснил и заменил донским цымлянским - выпить бокал донского за вдоровье "славного преследователя российского Наполеона".
- Так, так, - улыбался самолюбивый старик, трепля по плечу Злобина, ты это меня величаешь славным преследователем российского Наполеона Емельки Пугачева?
- Как же, ваше высокопревосходительство, я помню, как вы гнались за ним через нашу Малыковку, что ныпе городом Вольском называется, - говорил Злобин, читая потухшие глаза оживающего поэта.
- Да, да, хорошее то было время, - бормотал Державин, качая головой, - я говорю хорошее не по отношению к России, а ко мне... молод я тогда был... а теперь...
- Да, точно - тридцать восемь лет прошло с той поры... много воды утекло в море... многонько... Я помню это так, словно бы оно вчера было: красивый гвардейский офицер...
- Это я-то... да, да, был красив, - шамкал старик, - а теперь...
- Вы и теперь бодры, ваше высокопревосходительство, - поправился Злобин, - духом все молоды, и дело у вас из рук не вывалится...
- Да, да, дело... это так...
- И перо стихотворное...
- Да, да... и перо... и перо...
- У меня ваша ода "Бог" золотом отпечатана на аршинном лександринском листе - на стене за стеклом - в золотой раме...
- Да, да, как зерцало, - бормотал старик, и глаза его как бы оживали.
Но Злобина занимала не ода "Бог" и не то, как Державин когда-то "гнался" за Пугачевым (в сущности, молодой поэт от него сам улепетывал); это была припевка к делу, его занимавшему, и этой припевкой он хотел расшевелить дряхлого министра юстиции, напомнив ему о молодости и о стихах.