По всем рассыпаны путям,
Невидимы и зримы,
Сломили здесь, сражают там,
И всюду невредимы.
Наш Фигнер старцем в стан врагов
Идет во мраке ночи;
Как тень прокрался вкруг шатров,
Все зрели быстры очи...
И стан еще в глубоком сне,
День светлый не проглянул
А он уж, витязь, на коне,
Уже с дружиной грянул.
Сеславин - где ни пролетит
С крылатыми полками,
Там брошен в прах и меч, и щит,
И устлан путь врагами.
Давыдов, пламенный боец,
Он вихрем в бой кровавый,
Он в мире счастливый певец
Вина, любви и славы...
Давыдов сидел бледный, глубоко потупившийся; рука, в которой он держал давно погасшую трубку, дрожала. Старческие, светлые глаза Платова радостно смотрели на
него. И вдруг Бурцев, словно сорвавшийся с петли, забыв и Платова и все окружающее, бросйяся на своего Друга и стал душить его в своих объятиях.
- Дениска! Дениска подлец!.. Денисушка мой, ведь это ты, ракалья! пьяно бормотал он, теребя озадаченного друга. - У! подлец, какой ты хороший...
Офицеры покатились со смеху. Даже солдаты прыснули. Но в этот момент вдали бухнула, как из пустой бочки, вестовая пушка - и все схватились с мест. Надо было торопиться в поход, поспешать к Москве, которая была уже недалеко.
14
Старый Мироныч был прав, говоря Софи Давыдовой, пораженной необычайным перелетом через Москву на запад птицы, что там где-то или идет сражение, большое, очень большое, или оно недавно было, и птица узнала об этом раньше человека и летит туда питаться мертвыми телами. Через несколько дней по Москве разошлись смутные, неясные, но тем более пугающие вести, что под Можайском, у какого-то села Бородина, происходила кровопролитная битва, а чем кончилась - никто достоверно не знал, как это всегда бывает в подобных случаях: одни говорили, что наша взяла, другие - что ничья. Поэтому с раннего утра, 27 августа, Софи видела, как народ валом валил на Лубянку, где жил Ростопчин: ожидали, что там будут "афиши" - "ростопчинские пач-порты", как их называл народ, необыкновенно вдруг пристрастившийся к чтению политических известий и особенно известий о сражениях.
С утра Лубянка представляла какой-то необычайный канал, набитый сермягами, синими чапанами, красными и пестрыми рубахами парней из Охотного и Обжорного рядов, кузнецов, суконщиков и слонявшихся без дела приказных, и все это волною валило то в ту, то в другую сторону, толкалось и ругалось, наполняя воздух то бранью, то вздохами. Особенное оживление замечалось у стены, облепленной "афишами", к которым, собственно говоря, и стремились толпы. У самой стены, энергически, размахивая руками, ораторствовал знакомый нам Кузьма Цицеро. Он что-то доказывал высокому малому без профиля. Малый, водя указательным пальцем правой руки по обмозоленной, как верблюжья пятка, ладони левой, в чем-то урезонивал Кузьму: "Так вот и написано - "фараон"-де..." - "Какой там фараон!" - "Знамо какой - водяной с руками чу, да с рыбьим плесом - вот что!" - "Вздор!" - "Не вздор! А ты прочти-ко вот на ей самой, на этой на афишке, что ли!" - "А ты впрямь прочти!" - возвышаются голоса.
"В субботу французов хорошо попарили - видно, отдыхают!" - громко читал Кузьма одну из афиш.
- Это не та! эту мы слыхали! - раздались голоса. - То было в субботу, а ноне вторник... Махни другую - вот эту слева.
- Ладно... "Вы знаете, что я знаю все, - начал снова чтец, - что в Москве делается; и что было вчера - нехорошо, и побранить есть за что: два немца пришли деньги менять, и народ их катать; один чуть ли не умер. Вздумали, что будто шпионы, а для этого допросить должно - это мое дело. А вы знаете, что я не спущу и своему брату русскому. И что за диковинка - ста человекам прибить костянова француза, или в парике окуренного немца! Охота руки марать! И кто на это пускается, тот при случае за себя не постоит. Когда думаете, кто шпион, ну! веди ко мне, а не бей - не делай нарекания русским. Войска-то французские должно закопать, а не шушерам глаза подбивать. Сюда раненых привезено - они лежат в Головинском дворце; я их осмотрел, напоил, накормил и спать положил. Вишь, они за вас дрались - не оставьте их, посетите и поговорите. Вы и колодников кормите, а это государевы верные слуги и наши друзья - как им не помочь!"
- Знаем и эту! слышали!.. это на наш счет, братцы, как мы тады двум поджарым ребра посчитали... Собаке собачья и смерть! - отозвались молодцы из Охотного ряду. - И напредки то же будем делать - на то закон! У нас закон крепок!
- Читай другую - вон эту, большую, - загалдела толпа... - Садони-ка ее духом - послушаем: может, в ей вся сила, какая она есть - наяривай, дядя, эту!
- Добро! слушай! - И Кузьма, откашлявшись, начал: - "Слава Богу! все у нас в Москве хорошо и спокойно. Хлеб не дорожает, и мясо дешевеет. Одного всем хочется, чтоб злодея побить, - и то будет. Станем Богу молиться, да воинов снаряжать, да в армию их отправлять. А за нас пред Богом заступники: Божия Матерь и московские чудотворцы, пред светом - милосердный государь наш Александр Павлович, и пред супостаты - христолюбивое воинство. А чтоб скорее дело решить, государю угодить, Россию одолжить ы Наполеону насолить, то должно иметь послушание, и усердие, и веру к словам начальников, а они рады с вами жить и умереть. Когда дело делать - я с вами; на войну идти перед вами; а отдыхать за вами. Не бойтесь ничего - нашла туча, да мы ее отдуем; все перемелется, мука будет; а берегитесь одного: пьяниц да дураков; они распустя уши шатаются, да и другим в уши врасплох надувают. Иной вздумает, что Наполеон за добром едет; а его дело кожу драть: обещает все, а выйдет ничего. Солдатам сулит фельдмаршальство, нищим золотые горы, народу свободу; а всех ловит за виски да в тиски и пошлет на смерть: убьют либо там, либо тут. А для сего и прошу: если кто из наших; или из чужих станет его выхвалять и сулить и то, и другое, то какой бы он ни был - за хохол да на съезжую: тот, кто возьмет, - тому честь, слава и награда; а кого возьмут, с тем я разделаюсь, хоть пяти пядей будь во лбу; мне на то и власть дана и государь изволил приказ беречь матушку Москву; а кому ж беречь мать, как не деткам! Ей-Богу, братцы, государь на вас, как на Кремль надеется, а я за вас присягнуть готов. Не введите в слово. А я верный слуга царской, русской барин и православный християнин".
Нет, не то, не то: все это давно слышано и переслышано: все это знают наизусть, а все ждут, не вырвется ли из уст чтеца какое-нибудь новое слово - все не спускают с него глаз, следят за его глазами, как они медленно ходят по строкам, за губами его следят: вот-вот вырвется из-за желтых, пеньковатых зубов это самое слово, неслыханное, которого все ждут... А слова этого нет - не напечатано такое слово... И лица становятся сумрачнее... Все это не то, все это слова. А вон не слова: по улицам тянутся обозы с ранеными - и конца им нету: кто тихо стонет, кто так лежит, а может, и за стуком колес не слыхать его стонов. Да недаром и господа все, и их жены и дети, и богатые купеческие семьи покидают Москву: по заставам от карет, колясок и телег со всяким добром проходу нет; по пустым барским дворам собаки воют; у присутственных мест только сторожа на крылечках остались, а бумаги и казна, говорят, повывезены... Так что ж он говорит, что "слава Богу!"? Сомнение закрадывается в народ... "Что ж они в самом деле - а! - Али у нас силы нету! Али нас продали! Что ж это такое! Али они шутить вздумали!" - Это уже начинает сердиться народ, ворчит Охотный ряд это недаром: на ком-нибудь должна сорваться давно накипевшая, хотя неведомо на кого, злоба... Они - миф какой-то, фараоны с рыбьим плесом, "выдра" стоглавая - и вот руки зудят... В это время на крыльце дома, перед которым особенно толпился народ - то был дом Ростопчина, - показался полицмейстер. В руках у него была толстая пачка "афиш". Народ зашевелился, понадвинулся. Все сняли шапки. На всех лицах ожидание. Тихо - хоть бы вздох.
- Слушай, братцы! - громко выкрикнул полицмейстер. - Вот что пишет вам его сиятельство: "Два курьера, отправленные с места сражения, привезли от главнокомандующего армиями следующие известия. Вчерашний день, двадцать шестого, было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощью Божиею русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель с отчаянием действовал против него. Завтра, надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться. Потеря неприятеля несчетная; он отдал в приказе, чтоб в плен не брать - да и брать некого, и что французам должно победить или погибнуть. Когда сегодня с помощию Божиею он отражен еще раз будет, то злодей и злодеи его погибнут от голода, огня и меча. Я посылаю в армию четыре тысячи человек новых солдат, на пятьдесят пушек снаряды, провианта. Православные! будьте спокойны. Кровь наших проливается за спасение отечества, наша готова, и если придет время, то мы подкрепим войска. Бог укрепит силы наши, и злодей положит кости свои в земле русской!"
Последние слова полицмейстер особенно выкрикнул - от усилия он даже попунцовел. Последние слова, казалось, всем понравились: "Положит-де кости свои..." Только когда еще положит?
- А теперь, братцы, ступайте по домам - занимайтесь своим делом, да и его сиятельству не мешайте, - сказал полицмейстер, садясь в поданные ему дрожки, и помчался вдоль по Лубянке.
Народ, почесывая в затылках и перетолковывая по-своему слышанное, стал расходиться - кто по домам, а кто по кабакам.
Прошел вторник, среда, четверг. Москва смотрела все зловещее. Дома пустели, все убегало, а на место бежавших город наполнялся ранеными: казалось, и конца не будет обозам с ранеными! Это везли бородинцев; день и ночь скрипели телеги, раздавались голоса погонщиков, больничной прислуги, стоны раненых... Скоро народ начал подозревать что-то очень страшное: как ни таилось начальство, но народ пронюхал, что приказные и полиция по ночам, точно воры, вывозили казенное имущество. Значит, там хуже, чем говорят. То там, то здесь по казенным домам, в глухую ночь, бегают огни и из ворот выезжают нагруженные возы. А там, за городом, стали строить, тайно от народа, какой-то огромный шар: кто-то хочет лететь на этом шаре под небеса. А кто? зачем? - этого никто не знал, и еще страшнее становилось. Одни говорили, что Иверскую к небесам подымут, а она, Матушка, оттелева всех громом поразит супостатов. Другие сказывали, что царь-пушку к облакам подымут на шаре, да как шарахнут с облаков-то по ем, по фараонтию, - так только мокренько станет. А то были и такие неверующие, что сказывали, будто на этом на самом шаре начальство в Питер утечи собирается... И народ опять кучится на Лубянке. Опять подавай им "афишку". И Ростопчин поневоле должен успокаивать расходившихся политиков Охотного ряда.
"Здесь мне поручено от государя, - объявлялось в новой афише, сделать большой шар, на котором 50 человек полетят, куда захотят, и по ветру и против ветра, а что от него будет - узнаете и порадуетесь. Если погода будет хороша, то завтра или послезавтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтобы вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели".
- Вон она штука-то какая! - радовался политик ив Охотного ряда. - Я говорил, братцы, что Иверску в небесы - она на мое и вышло: именно - её, Матушку, да преосвященного Платона митрополита, да архирея - чу, да пятьдесят протопопов подымут с святой водой да кропилом, да как покропят на фараонов, так они и рас-сыпются аки прах.
- А мы звонить во все колокола станем - такого звону напустим до неба, что он, проклятый, ужахнется и лопнет, - пояснили другие.
А он все не лопался. Мало того - говорят, гонит наших по пятам, Можайск прошел, к Москве двигается. Народ свирепеть начинает. В пятницу толпа молодцов ив Ножовой линии, под предводительством Хомутовского лакея Яшки, оставленного господами стеречь дом и спившегося с кругу, того самого Яшки, который ораторствовал о "стоглавой выдре", метнулась к парикмахеру Коко, побила у него окна и хотела было заставить несчастного французика проглотить целую женскую косу, красовавшуюся у него на окошке, да увидала, что народ бежит на Лубянку, читать новую "афишу", бросила помертвевшего со страху француза и метнулась к дому Ростопчина. Яшка с подбитым глазом и с оторванной в единоборстве с беспрофильным ямщиком, что говорил о фараоне с рыбьим плесом, штаниной шел впереди всех и неизвестно к кому кричал: "Подавай ружье и штандарт!" Пьяных попадалось все больше и больше. При виде толпы полиция чаще и чаще стала прятаться.
У дома Ростопчина действительно нашли новую "афишу". Так как в толпе на этот раз не нашлось ни одного грамотного, то метнулись к ближайшему богомазу. Самого богомаза не нашли, а привели ученика-мальца, что охру трет.. Мальца с перепачканным охрой лицом посадили, по малости роста, на. саженные рлечи одного детины, и малец пискливым голосом начал, водя пальцем по афише:
"Светлейший князь, чтоб скорее соединиться с вой-скамиу которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему идут отсюда, сорок восемь пушек со снарядами, а светлейший говорит, что, Москву до последней капли крови защищать будет, и готов хоть в улицах драться..."
- Ружье! подавай ружье и штандарт! - неистово заорал Яшка, засучивая рукава и угрожая кому-то в пространстве.
Малец чуть не упал с испугу. Яшку оттащили в сторону, но тот все кричал: "Подавай ружье и штандарт", пока ему рот не зажали. "Читай дале, что там! Все выкладывай!" - кричали другие.
"Вы, братцы, - продолжал читать малец, - не смотрите на то, что. присутственные места закрыли - дела прибрать надобно, а мы своим судом со злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских, и деревенских: я клич кликну дни за два, а теперь не надо - я и молчу! Хорошо с топором, не дурно с рогатиной; а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжеле снопа ржацова. Завтра после обеда я подымаю Иверскую в екатерининский госпиталь к раненым. Там воду освятим, они скоро выздоровеют, и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба!"
"Го-го-го! - заревела вся толпа: - молодцов зовет - и городских и деревенских! Вилы-тройчатки, ребята, припасай! В железный ряд за вилами!.." - "В скобяной - не в железный!.." - "А топоры!.." - "Топоры не надо!.. вилы-тройчаты!.." - "Подавай ружье и штандар!.."