Но природа наделила человека и разумом, чьи возможности безграничны. С помощью разума человек открывает для себя истину, что наиболее полезным и выгодным для него лично будет только то, что полезно и выгодно для всего общества в целом.
Достоевский скептически отнесся к теории «разумного эгоизма», справедливо считая, что это учение в устах циников и подлецов легко опошляется. Буржуазный делец Петр Петрович Лужин философствует по поводу «личного интереса», ссылаясь при этом на «науку»: «Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния».
В рассуждениях Лужина Достоевский обнажает связь между этикой «разумного эгоизма» и этикой утилитаризма И. Бентама («Деонтология, или Наука о морали», 1834), согласно которой действия и значимость людей должны оцениваться в соответствии с приносимой ими пользой (при этом в определении пользы английский моралист исходил из частного интереса человека). Достоевский еще в молодости познакомился с идеями Бентама, ощутив их буржуазно-утилитарную сущность. В письме П. Карепину от 19 сентября 1844 года он писал: «…в Петербурге более, чем где-нибудь, коммерция, покровительствуемая Бентамом». Также Достоевский мог прочитать большую статью о Бентаме, напечатанную в «Библиотеке для чтения» в 1845 году, где отмечалось, что в учении Бентама «ненасытная страсть к выгоде и ее наслаждениям …всегда сопряжена с материальной идеей – полезность».
В 1865 году в русском переводе выходит книга последователя Бентама Д. Милля «Основания политической экономии с некоторыми из их применений к общественной философии». В ней автор утверждал, что мнения и желания людей, устанавливающих способы распределения общественных благ, являются необходимым результатом данного социального строя. Таким образом, существует прямая зависимость человеческих поступков от экономической формации. Эта книга и публикация «Отцов и детей» Тургенева способствовали развертыванию дискуссии об утилитарной этике на страницах журналов «Русское слово» и «Эпоха» в 1864 году («Нерешенный вопрос» Д. Писарева и «Бесплодная плодовитость» Н. Соловьева).
Обращает на себя внимание и статья Писарева «Исторические идеи Огюста Конта», [57] помещенная в «Русском слове» за 1865 год. Г. Коган увидела в рассуждениях Лужина о кафтане пародию на объяснение Писаревым в этой статье принципа личной выгоды: «Если каждый будет правильно понимать свою собственную выгоду, то, конечно, никто не будет снимать рубашку с самого себя, но зато это добродетельное снимание окажется излишним, потому что каждый будет отстаивать твердо и искусно собственную рубашку, и вследствие этого каждая рубашка будет украшать и согревать именно то тело, которое ее выработало. Таким образом, если принцип личной выгоды будет с неуклонной последовательностью проведен во все отправления общественной жизни, то каждый будет пользоваться всем тем, и только тем, что принадлежит ему по самой строгой справедливости».
Достоевский сатирически обыграл статью Писарева «Разрушение эстетики» (1865) в рассуждениях Лебезятникова о том, что чистка помойных ям есть «деятельность, которая… гораздо выше… деятельности какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее!» В уста нигилиста Лебезятникова, по замечанию В. Кирпотина, Достоевский вкладывает слова, почерпнутые из заявлений Писарева: «Мы пошли дальше в своих убеждениях. Мы больше отрицаем! Если бы встал из гроба Добролюбов, я бы с ним поспорил. А уж Белинского закатал бы!» (У Писарева в статье «Реалисты»: «Если бы Белинский и Добролюбов поговорили между собою с глазу на глаз, с полною откровенностью, то они разошлись бы между собою на очень многих пунктах. А если бы мы поговорили таким же образом с Добролюбовым, то мы не сошлись бы с ним почти ни на одном пункте. Читатели «Русского слова» знают уже, как радикально мы разошлись с Добролюбовым во взгляде на Катерину, то есть – в таком основном вопросе, как оценка светлых явлений в нашей народной жизни. Следовательно, самые идеи Белинского уже не годятся для нашего времени».)
Лебезятников, по общему мнению исследователей, являет собой шарж на радикальную молодежь, исповедующую учение Чернышевского и его последователей. Речи Лебезятникова, как справедливо отмечает В. Гроссман, являются пародийным комментарием к роману «Что делать?».
Среди центральных проблем романа Чернышевского – проблема женской эмансипации и связанная с ней проблема брака и свободы чувства. Вера Павловна вступает на путь борьбы за эмансипацию женщины. Она выходит замуж за своего учителя студента-медика Лопухова, исповедующего новую мораль. Только это позволяет ей вырваться из-под власти своей матери, для которой дочь – выгодный товар. Замужество для Веры Павловны становится возможностью реализовать себя как личность. Она желает быть равной мужу-труженику во всем. Организация швейных мастерских для девушек на разумных и справедливых социалистических началах укрепляет в героине чувство своей полезности людям и собственной независимости. Позже, уже будучи замужем за Кирсановым, она занимается медициной и становится врачом, ощущая, что она «действительно стала чувствовать себя другим человеком».
По-новому решают «новые люди» (Лопухов, Вера Павловна и их друзья) и вечные любовные и семейные проблемы. С точки зрения Чернышевского, эмансипация должна существенно изменить и сам характер любви. Участие женщины в общественной жизни наряду с мужчиной уничтожит чувство собственничества в любовных отношениях, отменит ревность, снимет драматизм любовных переживаний. Чернышевский в романе предлагает счастливое разрешение конфликта любовного треугольника, опираясь на теорию «разумного эгоизма». Лопухов, узнав о любви Веры Павловны к Кирсанову, добровольно уступает дорогу своему другу. Со стороны Лопухова это не жертва, как подчеркивает он сам, а «самая выгодная выгода».
Характерно, что данная ситуация «рокового треугольника» не могла быть разрешена по законам государства и церкви без публичного скандала (расторжение церковного брака предполагало «доказанное прелюбодеяние» одного из супругов). В романе нет бракоразводного процесса. Брак расторгнут самим фактом отъезда Лопухова из Петербурга. Вера Павловна, свободная отныне от всяческих семейных обязательств (так считает Лопухов, так считает и сам Чернышевский), становится гражданской женой Кирсанова.
Но уже одно самовольное расторжение брака было нарушением существующих законов. В статье 46 «Свода законов Российской империи, повелением государя императора Николая Первого составленного» записано: «Самовольное расторжение брака без суда, по одному взаимному соглашению супругов, ни в коем случае не допускается». Чтобы обойти «нелепый» закон, Лопухов вынужден инсценировать самоубийство и уехать в Америку. Вера Павловна получает юридическую возможность обвенчаться с Кирсановым. Через несколько лет Лопухов под именем Чарльза Бьюмонта возвращается в Россию, где женится на Кате Полозовой, сохранив близкие, дружественные отношения с первой женой и ее новым мужем.
Благодаря роману Чернышевского женское движение в России получило мощный толчок. Среди разночинной, нигилистически настроенной молодежи гражданский брак завоевывает все больше сторонников. В выступлениях М. Бакунина и С. Нечаева звучат идеи об упразднении брака в обществе прекрасного будущего. В статье «Главные основы будущего общественного строя» Нечаев провозглашал: «Все юридические, сословные права, обязанности и институции, освященные религиозными бреднями, не имеют места при новом строе рабочей жизни. Мужчина и женщина… будучи производительными работниками, могут быть свободными во всех отношениях… Отношения между полами совершенно свободные».
Под влиянием мастерских Веры Павловны, где девушки не только находят возможность честной и обеспеченной трудовой жизни, но и новые формы социальных отношений – они вместе живут, в свободное время учатся и отдыхают, – повсеместно стали возникать коммуны. Е. Водовозова рассказывает, что описание устройства швейной мастерской в романе Чернышевского молодые энтузиасты воспринимали как практическое руководство к действию. Так, в Петербурге и в Москве демократическая молодежь организовала несколько мастерских-коммун по образцу, данному в романе. В Петербурге на Знаменской улице писатель В. Слепцов устроил общежитие для молодежи, где он вел работу просветительского характера и собирался постепенно ввести производственный труд, превратив общежитие, таким образом, в фаланстер, описанный Фурье.
Вот что рассказывает о Знаменской коммуне в очерке, посвященном Слепцову, Водовозова: «В эту коммуну принимались женщины и мужчины, но с большим выбором, люди более или менее знакомые между собой и вполне порядочные. У каждого была своя комната, которую жилец должен был сам убирать: прислуга имелась только для стирки и кухни. Расходы на жизнь и квартиру покрывались сообща. Когда в общежитие приходили знакомые всех жильцов, их приглашали в общую приемную, своих же личных знакомых каждый принимал в своей комнате. <…> Просуществовав один сезон, это общежитие распалось, как распадались тогда очень многие предприятия, прежде всего вследствие новизны дела, отсутствия практической жилки у русских интеллигентных людей, но более всего потому, что женщины того времени обнаруживали отвращение к хозяйству и к простому труду, перед которым в теории они преклонялись».
Живая практика реальной жизни существенно расходилась и с утопическими моделями мастерских-коммун Чернышевского. Мастерские довольно быстро распадались, так как энтузиазм и одушевление благородными идеями не могли заменить практических знаний по организации производства. Водовозова рассказывает, как нанятые в мастерскую-коммуну швеи подняли на смех хозяйку-распорядительницу («амплуа» Веры Павловны), когда та попыталась им объяснить, на каких началах организована эта мастерская. Другая мастерская закрылась, когда в нее в качестве швей привели проституток, выкупленных из публичного дома (в романе Чернышевского Кирсанов приводит в мастерскую Веры Павловны проститутку Крюкову, которая под руководством прекрасного человека в конце концов исправляется). Но, в отличие от своего литературного прототипа, реальные проститутки работали лениво и недобросовестно, вели себя нагло и бесстыдно, оскорбляли заказчиц и очень быстро загубили мастерскую.
Вспоминая о 60-х годах, Водовозова пишет, что «это было время, когда мысль о необходимости спасать погибших девушек, и притом совершенно бескорыстно в самом глубоком смысле слова, вдруг охватила не только юную, пылкую, увлекающуюся молодежь, но кое-кого и из людей солидных и зрелых; были даже случаи, когда вступали с ними в законный брак». Подобное участие в судьбе проституток обычно кончалось для поборников новой морали печально: девушки не только не желали немедленно исправляться, но обнаруживали распущенность и необузданность нрава.
Начиная с 60-х годов среди нигилистически настроенной молодежи появляется все больше сторонников гражданского брака, не освященного церковью. Но, вступая в гражданский брак, молодые люди могли быть привлечены к уголовной ответственности за сознательное нарушение действующих законов Российской империи. За неповиновение родительской власти, «за развратную жизнь» девушка могла по жалобе родителей, без какого-либо суда, подвергнуться заключению в смирительный дом от двух до четырех месяцев, а потом возвращалась под родительский кров (статья 1592). Чтобы обойти закон, возникла мысль о фиктивном браке, который был средством избавления девицы от родительской опеки. Таким изначально был брак Лопухова и Веры Павловны. В жизни подобные браки обычно завершались печально, так как рано или поздно перед людьми, вступившими в фиктивный брак, вставала проблема развода, поглощавшего средства молодой четы и приносившего много страданий.
Нигилиста Лебезятникова волнует проблема гражданского брака и свободного равноправного отношения между полами. Он приветствует измену жены, видя в ней форму протеста, способ «оторваться от предрассудков»: «…если б я женился (по гражданскому ли, по законному ли, все равно), я бы, кажется, сам привел к жене любовника, если б она долго его не заводила. «Друг мой, – сказал бы я ей, – я тебя люблю, но еще сверх того желаю, чтобы ты меня уважала…»» (Ср. обращение Лопухова к Вере Павловне, когда он узнал, что его жена полюбила Кирсанова: «Разве ты перестанешь уважать меня? <… > Не жалей меня; моя судьба нисколько не будет жалка оттого, что ты не лишишься через меня счастья»). Проповедуя теорию равенства полов, Лебезятников готов ее распространить и до равноправия мужчин и женщин в домашних спорах, кончающихся потасовкой: «…что если уж принято, что женщина равна мужчине во всем, даже в силе (что уже утверждают), то, стало быть, и тут должно быть равенство».
По мнению Лебезятникова, целомудрие и женская стыдливость – «вещи сами по себе бесполезные и предрассудочные». Что же касается «уличной» Сони, то, как он говорит, «я смотрю на ее действия как на энергический и олицетворенный протест против устройства общества и глубоко уважаю ее за это; даже радуюсь, на нее глядя!» Подобно поборникам «женского дела», занимавшихся в многочисленных кружках и коммунах просветительской работой среди женщин, Лебе-зятников стремится «развивать» Соню, подсовывая ей, например, книгу Д. Г. Льюиса «Физиология обыденной жизни», весьма популярную среди материалистически настроенной молодежи. В этой книге, изданной в русском переводе в 1861–1862 годах, в доступной форме излагались естественнонаучные идеи, а проблемы морали и нравственности ставились в прямую зависимость от физиологии человека. Лебезятников гордо сообщает Лужину, что Соня «великолепно, например, поняла вопрос о целовании рук, то есть что мужчина оскорбляет женщину неравенством, если целует у нее руку…». (Ср. слова Веры Павловны: «Не надобно мужчинам целовать рук у женщин. Это, мой милый, должно бы быть очень обидно для женщин: это значит, что их не считают такими же людьми…»)
Лебезятников просвещает Соню насчет «ассоциаций рабочих во Франции». Эта тема достаточно широко освещалась на страницах демократической печати. Например, в двух номерах «Современника» за 1864 год была напечатана большая статья Ю. Жуковского «Историческое развитие вопроса о рабочих ассоциациях во Франции», где, как отмечает С. Белов, на первый план при создании рабочих ассоциаций выдвигались те же нравственные принципы, какими руководствовалась Вера Павловна при создании швейных мастерских. Наконец, Лебезятников собирается завести с приятелями свою собственную, стоящую «на более широких основаниях, чем прежние», коммуну и «соблазняет» туда Соню.
В речах Лебезятникова отразилось ироническое отношение Достоевского к проблеме эмансипации женщин, решение которой часто переходило всякие границы здравого смысла. По этому поводу иронизирует Разумихин, герой, выражающий многие идеи самого автора: «…книгопродавец Херувимов… естественнонаучные книжонки выпускает… два с лишним листа немецкого текста… рассматривается, человек ли женщина или не человек? Ну и, разумеется, торжественно доказывается, что человек».
В этом ироническом пассаже не содержится какого бы то ни было преувеличения. Например, подзаголовок статьи, напечатанной в одном из номеров «Современника» за 1861 год, звучал следующим образом: «Разные мнения о том, женщины – люди ли? – Мнения древних, мнения новейшие. – Наше предубеждение в пользу женщин». Сам же автор статьи Г. Елисеев заявлял, что женщины «не только люди, но и люди по преимуществу, гораздо высшие мужчин».
Исследователи отмечают в рассуждениях Разумихина о деятельности книгопродавца Херувимова скрытую иронию и по поводу полезности популяризации естественнонаучных знаний среди неподготовленных читателей. Подобные книги, как и книги по женскому вопросу, в 1860-е годы выпускали в основном издатели революционно-демократического лагеря. С. Белов отмечает, что «в 1865 году газеты оповещали о том, что в книжных магазинах Петербурга и Москвы продается только что отпечатанная книга под названием: «Женщина в физиологическом, патологическом и нравственном отношениях. Исследование медицинское, философское и литературное.
Соч. д-ра Герцеги; перевод с французского»». В том же году в газетах сообщалось о поступившей в продажу книге Р. Вирхова «О воспитании женщины согласно ее призванию», в которой Вирхов доказывал необходимость знания домашними хозяйками анатомии, физиологии, химии».
Лебезятников не придает никакого значения живой личности, человеку: «Все зависит, в какой обстановке и в какой среде человек, – провозглашает он. – Все от среды, а сам человек есть ничто». Это очевидная перекличка с романом Чернышевского, который по поводу корыстолюбивой до полной безнравственности Марьи Алеексеевны Розальской, матери Веры Павловны, говорит: «Теперь вы занимаетесь дурными делами, потому что так требует ваша обстановка, но дай вам другую обстановку, и вы с удовольствием станете безвредны, даже полезны». Не дано развиться хорошим человеческим задаткам и другого героя романа «Что делать?», Сержа Сторешникова, только потому что он принадлежит к петербургской «золотой молодежи».
Формула «среда заела», широко применяемая в это время в русской публицистике, позволяла объяснять человека с позиций его прямой зависимости от обстоятельств жизни. Достоевскому наверняка была знакома работа Р. Оуэна «Об образовании человеческого характера», напечатанная в русском переводе в 1865 году, где английский социалист-утопист рассуждал: «Лица, совершающие теперь преступления, не виноваты в них: вся вина лежит на системах, в которых они были воспитаны. Устраните обстоятельства, способствующие совершению преступлений, – и преступлений не будет. Замените их условиями, при которых зарождается склонность к порядку, правильности, воздержанности, трудолюбию – и эти качества непременно явятся». Подобные «книжки» «социалистов» упоминает и возмущенный Разумихин. Г. Коган предполагает, что Разумихин имел в виду книги Н. Неклюдова «Уголовно-статистические этюды. Этюд первый. Статистический опыт исследования физиологического значения различных возрастов человеческого организма по отношению к преступлению» и К. Кавелина «Мысли о современных научных направлениях по поводу диссертации Н. Неклюдова «Уголовно-статистические этюды»», вышедшие в 1865 году. В духе идей революционеров-демократов Неклюдов и Кавелин утверждали, что «количеством и даже качеством преступлений управляют обстоятельства, которые им благоприятствуют или не благоприятствуют».
Оборотной стороной «статистического» подхода к человеку, «запрограммированного» средой, явилась теория об определенном «проценте» жертв, обреченных обстоятельствами на проституцию и преступления. Эта теория стала предметом обсуждения в русской периодической печати 1865–1866 годов в связи с переводом на русский язык и изданием в 1865 году книги известного бельгийского математика, экономиста и статистика А. Кетле «Человек и развитие его способностей. Опыт общественной физики». Об этой теории вспоминает Раскольников в сцене с пьяной девочкой на бульваре. Настольной книгой Лебезятникова является работа А. Вагнера, популяризатора идей Кетле, «Общий вывод положительного метода», изданная в 1866 году, где автор доказывал, что можно «с большой точностью предсказать наперед, сколько браков, разводов, самоубийств и преступлений случится в следующем году и как они распределятся».
Для Достоевского такая позиция была неприемлема. Идее «среда заела» писатель противопоставил идею нравственно-христианской ответственности человека как за свои поступки, так и за все зло, что совершается в мире.
В Чернышевском, кумире «прогрессистов», Достоевского настораживала вера в безусловную благость освободительных идей и теорий, способных осчастливить человека и человечество. Достоевский ощущал «заемность» этих идей, их чужеродность русскому народу. В разговоре с Авдотьей Романовной Разумихин восклицает: «Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего еще в первом предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим умом пробавляться».
В записных тетрадях 1872–1875 годов Достоевский отметил: «Социализм – это то же христианство, но оно полагает, что может достигнуть разумом». Вместе с тем, по мнению писателя, рассудок «есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет вполне только рассудочной способности человека». Социалисты не учитывают «живой жизни», живого человека, а жизнь опрокидывает схемы. «Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души, – говорит Разумихин о социалистах. – Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики…» И в этом, по Достоевскому, взгляды революционеров-демократов обнаруживают много общего с позицией Раскольникова, который, как и они, пытается «с одной логикою натуру перескочить».
С таких позиций можно оправдать и преступление, увидев в нем всего лишь «протест против ненормальности социального устройства», и отнестись к преступлению как средству достижения всеобщего счастья – «единичное зло и сто добрых дел». Идеологическая основа преступления Раскольникова – «кровь по совести». Человечество можно осчастливить, если справедливо перераспределить деньги. Отсюда простейшая «арифметическая» логика: жизнь ничтожной и гадкой старушонки ничто по сравнению с теми деньгами, которыми она обладает. Овладение ее деньгами нужно для осуществления всевозможных добрых дел, а само убийство должно загладиться «неизмеримою, сравнительно, пользою».
Но переступить моральные нормы, писанные для «низшего» большинства, могут только «права имеющие» избранники. Раскольников, находящийся в плену теории о двух разрядах людей, стремится проверить, к какому разряду принадлежит он сам, выдержит ли он идею о праве сильной личности на кровь («Тварь ли я дрожащая или право имею?..»). Так сходятся идея революционного насилия ради социальной справедливости («кровь по совести») и гордая идея «сильных мира сего», великих личностей, «творцов истории», Ликургов, Магометов, Наполеонов, не останавливающихся перед жертвами и насилием ради осуществления своих идей.
Сама теория двух разрядов людей, по мнению Достоевского, вполне согласуется с тем миропорядком, за который ратуют социалисты. В основе социалистического строя, как считает писатель, лежит обезличивание и унижение человека. В романе «Бесы» (1871) Достоевским излагается доктрина нигилиста Шигарева о создании «земного рая». Эта доктрина предлагает социалистическое общественное устройство, в основу которого положено разделение человечества на «стадо» и «повелителей»: «Одна десятая доля (человечества. – М.С.) получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, – весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны». Потому отнюдь не случайно, когда главные цели убийственного эксперимента в сознании Раскольникова высвечиваются со всей очевидностью, он возбужденно говорит Соне: «Свобода и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это!»
И эта теория имела вполне реальную подоплеку. На людей «обыкновенных» и «необыкновенных» разделял человечество и французский король Наполеон III, племянник Наполеона Бонапарта, автор книги «История Юлия Цезаря» (1865). Предисловие к ней было опубликовано в том же году одновременно на французском, немецком, русском и английском языках, явившись, как сформулировал английский журнал «Saturdey Review», «политической речью, обращенной ко всем народам, нациям и племенам» с целью доказать «всемогущество успеха, первенство привилегированных существ».
Предисловие и книга Наполеона III широко обсуждались на страницах русской прессы. Только газета «Голос» в первые дни марта 1865 года писала об этой книге почти ежедневно. Откликнулись на предисловие в резко критическом тоне газета «Санкт-Петербургские ведомости», такие авторитетные журналы, как «Русское слово» и «Современник». Так, в статье «Что такое великие люди в истории?» «Современник» отметил, что вся «История Юлия Цезаря» написана для того, чтобы доказать правильность идей, изложенных в предисловии. Цель книги – защитить бонапартизм и доказать «законность, необходимость, благодетельность его собственной (Наполеона III. – М. С.) системы управления».
В научной литературе неоднократно отмечалась связь теории Раскольникова, изложенной в его статье, с некоторыми положениями предисловия к «Истории Юлия Цезаря». Достоевский не мог пройти мимо следующих слов Наполеона III в предисловии: «Когда необыкновенные дела свидетельствуют о величии гениального человека, то приписывать ему страсти и побуждения посредственности – значит идти наперекор здравому смыслу. Не признавать превосходства избранных существ, которые от времени до времени появляются в истории подобно блестящим метеорам, разгоняющим мрак своего века и озаряющим будущее, – значит впадать в самое крайнее заблуждение». Их явный парафраз звучит в рассуждениях Раскольникова: «Первый разряд всегда господин настоящего, второй разряд – господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели».
Наполеон III писал: «Ежедневно оправдывается пророчество пленника острова св. Елены: «Сколько будет нужно еще борьбы, крови, годов, чтобы могло осуществиться то добро, которое я хотел сделать человечеству?»». В том же русле развиваются и умозаключения Раскольникова: «…законодатели и устроители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступники, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь …могла им помочь».
Нашли отражение в романе и иронические высказывания современной прессы по поводу книги Наполеона III. Например, рассуждения следователя Порфирия Петровича относительно знаков, отличающих «необыкновенных от обыкновенных», совпадают с насмешливыми рассуждениями автора упомянутой выше статьи журнала «Современник»: «Пожалуй, мы будем судить о каком-нибудь лице, как о простом смертном, а оно окажется гением; или нам вдруг кто-нибудь покажется гением, а он окажется так себе, дюжинным человеком».
Теория вседозволенности «необыкновенного» человека излагалась также и в книге немецкого философа М. Штирнера «Единственный и его собственность». Исследователи считают, что эта книга была известна Достоевскому – он мог ее прочесть еще в молодости в библиотеке М. Петрашевского.
Концепция Штирнера, допускавшая существование единственной реальности – «Я», по сути своей, эгоцентрична. Человек был провозглашен Штирнером высшей и абсолютной ценностью, в которой растворяются без остатка такие категории, как Бог и религия, мировая история и государство, право и мораль. «Я сам создаю себе цену и сам назначаю ее… – писал немецкий философ. – Эгоисту принадлежит весь мир, ибо эгоист не принадлежит и не подчиняется никакой власти в мире… Наслаждение жизнью – вот цель жизни…»
Идея «самообожествления индивида», его безграничное своеволие при умалении личности других людей воскрешали эпоху, одержимую наполеономанией. Эту «очарованность» Наполеоном исследовали в разных ракурсах Стендаль (Жюльен Сорель в «Красном и черном», Фабрицио дель Донго в «Пармской обители»), О. Бальзак (Вотрен, Эжен Растиньяк в «Человеческой комедии»), А.Пушкин (Германн в «Пиковой даме»), Л. Толстой (Андрей Болконский в «Войне и мире»). Насмешливый вопрос Порфирия Петровича, обращенный к Раскольникову – «…кто ж у нас на Руси себя Наполеоном не считает?» – восходит к пушкинской формуле эпохи:
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно.
(«Евгений Онегин»)
Наполеон в XIX веке стал «символом и высшим проявлением всеевропейского эгоизма» (Ю.Лотман). Этот мифологизированный общественным сознанием еще при жизни исторический персонаж, в идеях и деяниях которого «ничего не лежало из любви к человечеству» (Ф. Достоевский), чрезвычайно важен для понимания теории и поступков Раскольникова. Для героя Достоевского именно Наполеон является главным авторитетом. Он поражает Раскольникова способностью пренебречь жизнями многих людей для достижения конечной цели – беспредельной власти над человечеством. Именно поэтому Наполеон для Родиона Романовича является подлинно необыкновенной личностью: «…настоящий властелин, кому все позволено, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, а стало быть, и все разрешено. Нет, на этаких людях, видно не тело, а бронза».
В своем «эксперименте» Раскольников примеряет на себя роль Наполеона. «… я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил…» – объясняет он Соне. Более того, он уверен, что если бы на его месте «случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан», а была бы только «смешная старушонка, легистраторша», которую «для карьеры» надо было бы убить и ограбить, «то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости».
Таким образом, один из главных мотивов «эксперимента» Раскольникова – это проверка себя на «бронзу» «сверхчеловека», способного во имя достижения поставленной цели шагать через трупы. Примечательно, что такой взгляд Раскольникова (и Достоевского) на Наполеона совпадает со взглядом Андрея Болконского (и Толстого). «Не только гения и каких-нибудь особенных качеств не нужно хорошему полководцу, – пишет автор «Войны и мира», – но, напротив, ему нужно отсутствие самых высших, лучших человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского, пытливого сомнения. Он должен быть ограничен… Избави Бог, коли он, человек, полюбит кого-нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет». Этой формуле «сверхчеловека» отвечает и «Наполеон каторги» Вотрен, поучающий Эжена Растиньяка в романе «Отец