Знакомясь с поэмой Некрасова, читатель погружается в совершенно неведомый мир, в котором для нашего современника, особенно для городского жителя, практически нет ориентиров. Дворянская культура запечатлена во множестве произведений различного вида искусств; крестьянские же культура и быт освещены куда более скупо. И при всем благорасположении к мужику писатели XIX столетия смотрели на него со стороны, уже в силу своего социального положения находясь от него в отчуждении.
В произведениях писателей-народников (70 – 80-е годы XIX века) дистанция между народом и писателями заметно сократилась, но взамен возникла тенденция идеализировать народ.
Только Некрасову удалось то, чего не смог никто из его предшественников и современников. Он создал настоящую «народную энциклопедию», в которой передано подлинное мироощущение народа, воспроизведено его повседневное существование со всеми радостями и тяготами, печалями и надеждами. Крестьянская жизнь в поэме Некрасова изображена как бы «изнутри». С героями своей поэмы автор ощущает кровное родство, которое, однако, не мешает ему видеть и сильные и слабые стороны народа.
Топография и прототипы некоторых персонажей
Поэма создавалась почти полтора десятка лет. Некрасов начал ее спустя два года после отмены крепостного права (а по предположениям некоторых исследователей еще раньше) и продолжал работать над ней до последних дней жизни, но так и не довел до конца.
Этим во многом и объясняется разноголосица во мнениях ученых при определении порядка заключительных частей и глав внутри них. Для нас это не так уж и важно. Следует только иметь в виду, что в поэме изображена жизнь крестьян и в дореформенное, и послереформенное время. Другими словами, мужицкое житье-бытье исследуется поэтом в процессе его изменения. Некрасов понимал, что в крестьянском мироощущении уживаются как исконные, внушенные веками рабства, так и новые поведенческие начала.
Необходимо помнить и еще об одном. Некрасов, досконально изучивший жизнь крестьянства во всех ее подробностях, нередко перемежает повествование о реальных вещах и событиях со сказочными, фольклорными мотивами, причем грань между тем и другим порой невозможно провести, ибо крестьянское восприятие мира вмещало в себя конкретное знание окружающего (прежде всего – природы) наряду с полуязыческим осмыслением его. Правда, по мере развития действия сказочный элемент в поэме постепенно исчезает, а на первый план выходят социально-политические размышления персонажей и автора.
В «Прологе» указано вполне конкретное место происходящего. Строки, в которых перечисляются деревни, где проживали странники, нынешнему читателю могут показаться нарочитыми. Уж очень тенденциозно выглядят сегодня эти названия:
Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень —
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина,
Горелова, Неелова,
Неурожайка тож…
Если не считать Подтянутую губернию (по современной терминологии – область), Терпигорев уезд (район) и Пустопорожнюю волость (губерния делилась на уезды, уезд на волости еще и в СССР, вплоть до 1930-х годов, когда была принята новая система административного деления, функционирующая и до сих пор), то окажется, что названия деревень, при всей их подчеркнутой «знаковости», близки к реальным. Разысканиями Г. Краснова и Л. Розановой установлено, что в Нижегородской и Владимирской губерниях, хорошо знакомых поэту, в действительности существовали деревни Горелово, Заплатино, Дыркино, Несытово, Горемыкино, Горелое, Голобоково, Неугодово, Терпигорево и т. п.
Названы в поэме и другие населенные пункты, досконально известные страстному охотнику Некрасову, много бродившему с ружьем по полям и лесам Ярославской, Владимирской, Костромской и смежных с ними губерний. Вот, например,
Кузьминское богатое,
А пуще того – грязное
Торговое село.
По косогору тянется,
Потом в овраг спускается,
А там опять на горочку…
В этом описании угадываются приметы села Абакумцева, расположенного неподалеку от усадьбы Некрасова Грешнево в Ярославской губернии, а также села Путятина, которое находилось в нескольких верстах от Абакумцева.
Согласно аргументированному мнению Л. Розановой, в характеристику Кузьминского могли быть включены и приметы сел Иваново и Вознесенское, которые в результате слияния впоследствии стали городом Иваново-Вознесенском (современный областной центр Иваново).
В рассказах Савелия упоминаются Корежина и Буй-город. И это тоже подлинные названия. Корежская волость входила в состав Костромской губернии, равно как и Буй-город. По тем временам это были места отдаленные, глухие. Савелий-богатырь прямо указывает:
…есть пословица,
Что нашей-то сторонушки
Три года черт искал…
Ни конному проехать к нам,
Ни пешему пройти!
В главе «Губернаторша» есть указание и на губернский город – Кострому, хотя сделано это косвенным образом. Идя к губернаторше со своим горем, Матрена Тимофеевна видит:
Стоит из меди кованный,
Точь-в-точь Савелий дедушка,
Мужик на площади. —
Чей памятник? – «Сусанина».
Я перед ним помешкала…
Единственный в России памятник Ивану Сусанину, костромскому крестьянину, спасшему ценой своей жизни новоизбранного царя Михаила Романова (1613), был сооружен именно в Костроме. Примечательно, что Некрасов изображает памятник не таким, каким он был в действительности, а таким, каким бы хотел его видеть. На памятнике работы В. Демута-Малиновского Сусанин стоял на коленях перед высокой гранитной колонной, на вершине которой находился позолоченный бюст Михаила Федоровича. Это создавало впечатление, что главное в композиции не народный герой, а символическая громада самодержавия. Памятник Сусанину, где он изображен без сопроводительных аксессуаров, то есть таким, каким он виделся Некрасову, в Костроме был поставлен только в 1967 г.
Часть событий в поэме происходит на Волге и ее берегах («Последыш», «Пир – на весь мир»). И это не случайно. Волга – мать рек русских, такой же символ России, как и Москва. Кроме того, для Некрасова Волга была тесно связана и с его биографией. Недаром она фигурирует во многих его произведениях («На Волге», «Горе старого Наума», «Крестьянские дети», «Мать» и др.).
Наряду с реальными местностями в поэме присутствуют и вымышленные поэтом, названия которых, однако же, имеют символический смысл. Вот в «Пире…» возникает картина народного гулянья:
В конце села Вахлачина,
Где житель – пахарь исстари
И частью – смолокур…
Вахлачина – от «вахлак». В ярославском диалекте – «неуклюжий, грубый, неотесанный мужчина», а также «плохой мастер или работник, делающий все как попало» (В.Даль). Судя по занятиям обитателей Вахлачины, можно понять, что расположена она в Костромской или Тверской губернии, где вытапливание смолы из хвойных деревьев или березы путем обжига их в специальных печах (смолокурение) было одним из распространенных промыслов.
Таким образом, топография поэмы обретает довольно конкретные границы.
О прототипах персонажей «Кому на Руси…» можно сказать немногое, потому что прежде всего поэта интересовал народ в целом, и если он и «списывал» того или иного героя с какого-либо конкретного мужика, то его подлинные черты затерялись в безвестности. Таковы Матрена Тимофеевна, Савелий-богатырь и другие. Разумеется, Некрасов использовал при создании поэмы какие-то конкретные истории, которые он слышал от тех же мужиков или своих знакомых, однако все это в той или иной мере творчески перерабатывалось поэтом.
Некоторое сходство с реальными лицами имеют лишь два персонажа – Павлуша Веретенников (глава «Сельская ярмонка») и Гриша Добросклонов. Исследователи творчества Некрасова давно установили, что Веретенников напоминает П. Якушкина (1822–1872), фольклориста и этнографа, еще в конце сороковых годов увлекшегося собиранием народных песен, которые в 1860 году он издал в двух томах. Якушкин начинал свои странствия по деревням северных поволжских губерний, почти в тех же краях, где странствуют и некрасовские мужики-правдоискатели. Поэт был хорошо знаком с Якушкиным и не раз публиковал его статьи и материалы в «Современнике».
Фамилия Добросклонов и образ мыслей Гриши невольно ассоциировались у читателей, современников Некрасова, с Добролюбовым. Добролюбов был ведущим сотрудником некрасовского журнала, и поэт разделял многие его мысли и высоко ценил молодого критика. Однако искать какого-либо точного сходства Гриши с Добролюбовым не имеет смысла. Некрасову нужно было лишь обозначить идейную направленность образа этого героя.
Поэма Некрасова также базируется и на фольклорных источниках, недаром в основе сюжетного повествования лежит один из самых употребительных архетипов – архетип дороги, которая никогда не кончается, как не кончаются поиски смысла жизни человеком, к какому бы сословию он ни принадлежал.
Жизнь духовенства
Первым встречается крестьянам священник. В представлении мужика существование священнослужителя весьма благополучно («Попова каша – с маслицем… Поповы щи – с снетком!»). Но критерии этого представления в большей степени характеризуют оценщика, нежели оцениваемое.
Снеток – мелкая рыбешка, наподобие всем известной кильки. В щи ее клали в сушеном виде. Рыба эта отнюдь не из дорогих. Завидовать щам, сдобренным подобной приправой, мог лишь крестьянин, питающийся тюрей (смесь кислого кваса, лука и накрошенного туда хлеба), для которого и соль являлась чуть ли не деликатесом (см. песню Домны «Соленая»). И масло, которым сдобрена поповская каша, вовсе не топленое или сливочное, а конопляное, «постное». Именно такое масло и употреблялось в основном в крестьянском обиходе. Другое ему просто было не по карману. Еще и в начале XX столетия один из специалистов по пищевым продуктам утверждал в печати, что сливочное масло едва ли когда станет предметом широкого потребления в силу его дороговизны.
Священник развертывает перед странниками типическую картину жизни сельского духовенства, которую при всем желании не назовешь ни богатой, ни безмятежной.
Рассказ начинается с упоминания о том, какой ценою «достается грамота поповскому сынку». Ко времени создания Некрасовым поэмы в памяти читателей еще свежи были «Очерки бурсы» (1863) Н. Помяловского. Их автор на собственном опыте изведал все прелести учебы в духовном училище. В «Очерках бурсы» запечатлены бессмысленная зубрежка непонятных детям старославянских текстов, которые невежественные педагоги не умели и не хотели истолковать; жестокие телесные наказания (розги, стояние на коленях, оставление без обеда и т. д.); вопиющая антисанитария, воровство, распространенное среди воспитанников… Атмосфера бурсы не способствовала воспитанию духовности. Напротив, она огрубляла и ожесточала всех, кого настигала. Д. Писарев имел все основания сравнивать нравственный климат бурсы с тем, что порождала каторга: «…и в бурсе и в мертвом доме (на каторге. – В. М.) на одного устоявшего приходится всегда по нескольку десятков погибших, развращенных, расслабленных, потерявших здоровье, энергию и умственные способности» («Погибшие и погибающие»).
Священник, встретившийся мужикам, явно один из этих немногих, вытерпевших бурсацкую «науку» и не растерявших совести и чести. Это становится ясно из его повествования.
По окончании учебы будущего церковнослужителя ждало еще одно испытание. По заведенному обычаю выпущенный из семинарии молодой священник мог получить приход (место служения в определенной церкви) лишь тогда, когда женился на дочери или родственнице попа, который оставил приход по старости, болезни или смерти. Понятно, что в такой ситуации о браке по любви и говорить было нечего. Перед молодым священником вставала прежде всего карьерная дилемма: или оставаться без места, или взять в жены «кандидатку» повыгоднее. При этом приходилось закрывать глаза и на внешность девушки, и на ее характер, и на возраст. И такое положение дел сохранялось вплоть до 1869 года, так что в краткой реплике рассказчика («Какой ценой поповичем / Священство покупается, / Да лучше помолчим!») содержится немало горечи.
Священник в поэме – единственный персонаж, который пытается сформулировать представление о счастье: «Покой, богатство, честь». И скорее всего выражает он не собственное, а мужицкое представление о счастье.
«Покой» и «богатство» священника, обитающего в селе, напрямую определялись его паствой. Мужики сами едва-едва сводят концы с концами, поэтому зависящий от их доброхотных даяний поп (жалованья ему не полагалось), как правило обремененный большой семьей, вынужден был всячески изворачиваться, чтобы прокормить своих чад и супругу.
Основным источником доходов попа до отмены крепостного права являлись дары помещиков. Если в приходе имелись помещики богатые и щедрые и священник умел с ними ладить, его благосостояние было обеспечено. Дворяне жертвовали и на церковные нужды – это было престижно – и попа не забывали. Но плохо приходилось тому священнослужителю, который не уживался с «благодетелями». Тогда ему оставалось рассчитывать только на крестьян, а у тех каждый грош был на счету, и делиться им мужик не спешил.
Живые деньги священник получал от крестьянина только при отправлении треб (треба – совершение священных обрядов): при похоронах, венчании и на крестинах, которые в малых приходах, понятно, совершались не каждый день. Нередко на это шли последние мужицкие копейки, ибо без православного обряда тогда никто не мог обойтись. Священник признается:
Душа переворотится,
Как звякнут в этой рученьке
Два медных пятака!
Так что сельские священники, определенные в захолустные бедные приходы, вели образ жизни, мало чем отличавшийся от крестьянского: пахали и сеяли, держали скотину, правда, в основном с помощью наемных работников.
Поповское существование никак нельзя было назвать счастливым. Еще в 1858 году во Франции (автор прекрасно сознавал, как встретят его труд на родине) была издана книга священника И. Беллюстина «Описание сельского духовенства». Бытие сельских батюшек в ней описывалось в столь безрадостных тонах, что в России книга сразу же была запрещена, несмотря на то, что в ней не было ничего, кроме правды.
Еще бедственнее было материальное положение духовников низшего разряда (дьячка, пономаря и др.). Достаточно сослаться на упоминаемого в поэме отца Гриши Добросклонова, дьячка, который постоянно был озабочен поисками пропитания.
В ряде местностей, особенно в Заволжье и на севере России, священники могли рассчитывать на довольно устойчивую, хотя и нелегальную статью дохода – от раскольников. Старообрядцы не приняли никоновских новшеств и отделились от официальной церкви, образовав ряд сект, придерживавшихся обрядов «древлего благочестия». Правительство и церковь видели в расколе серьезную опасность и всячески притесняли старообрядцев, запрещая проводить богослужения по старым канонам. И тем не менее среди крестьянства и купечества число раскольников в некоторых губерниях было весьма внушительным.
Как свидетельствовал секретно изучавший состояние раскола по заданию правительства И. Аксаков, нередко «священники охотнее выбирают те приходы, где много раскольников, ибо раскольники платят щедро за то, чтобы они не преследовали их и записывали православными» («Краткая записка о странниках или бегунах», 1851).
Священник, с которым встретились мужики, в этом смысле – исключение.
Не грешен, не живился я
С раскольников ничем.
Отношение государства к раскольникам несколько смягчилось в 1864 году, когда было издано постановление о признании гражданских прав старообрядцев. Вот почему священник в поэме замечает:
Законы, прежде строгие
К раскольникам, смягчилися,
А с ними и поповскому
Доходу мат пришел.
Существенным подспорьем для пополнения доходов священнослужителей были большие церковные праздники: Рождество, Пасха и др. В эти дни священник в сопровождении причта обходил дворы прихожан с молебствиями, а те награждали его посильными дарами, преимущественно в виде съестных припасов. Для многих священников этот архаический обычай, напоминающий сбор дани на завоеванных землях, был тягостен. Дело усугублялось еще и тем, что почти в каждом доме батюшке и его спутникам «подносили» в честь праздника. Отказаться – значит обидеть хозяев, а не один десяток раз выпить хотя бы по глотку было равносильно употреблению нескольких бутылок разнокалиберного спиртного.
Так, нередко против воли, священнику приходилось злоупотреблять выпивкой, а пьяное духовенство, естественно, не вызывало почтения у прихожан. Как это выглядело, изображено на известной картине В. Перова «Сельский крестный ход на Пасхе» (1861), где священник и его сопровождение, что называется, лыка не вяжут.
Что касается «покоя», священник красноречиво описывает повседневные обязанности сельского батюшки:
Дороги наши трудные,
Приход у нас большой.
Болящий, умирающий,
Рождающийся в мир
Не избирают времени:
В жнитво и в сенокос,
В глухую ночь осеннюю,
Зимой, в морозы лютые
И в половодье вешнее
Иди – куда зовут!
Идешь безоговорочно.
И пусть бы только косточки
Ломалися одни,
Нет! всякий раз намается,
Переболит душа.
Не верьте, православные,
Привычке есть предел:
Нет сердца, выносящего
Без некоего трепета
Предсмертное хрипение,
Надгробное рыдание,
Сиротскую печаль! Аминь!..
Теперь подумайте,
Каков попу покой?..
Остается «честь». В XIX веке это понятие трактовалось так: «1. Внутреннее нравственное достоинство человека, доблесть, честность, благородство души и чистая совесть. 2. Высокое звание, сан, чин, должность. 3. Внешнее доказательство отличия: почет, почесть, почтенье, чествование, изьявленье уважения, признание чьего-либо превосходства. 4. Оказывать почтение или честь, почет, изъявлять уваженье или отдавать должные, приличные почести» (В. Даль).
Очевидно, что первые два толкования в разговоре с неоднократно унижаемыми и скорее всего поротыми мужиками употреблять неуместно, и батюшка это понимает. Поэтому «честь» он трактует как «почет».
Теперь посмотрим, братия,
Каков попу почет?
Здесь священник затрагивает весьма деликатную проблему. Уже с конца 1830-х годов в образованных кругах русского общества наблюдается постепенное ослабление веры, что, правда, в меньшей степени затрагивало широкие народные массы. В дальнейшем эти настроения усиливались. Белинский в своем бесцензурном «Письме к Гоголю» (1847), распространявшемся нелегально, имел основания спрашивать автора «Мертвых душ»: «…Неужели же и в самом деле вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника…»
Некрасовский священник чуть ли не цитирует Белинского:
Кого вы называете
Породой жеребячьею? <…>
О ком слагаете
Вы сказки балагурные
И песни непристойные,
И всякую хулу?..
Мать-попадью степенную,
Попову дочь безвинную,
Семинариста всякого —
Как чествуете вы?
И то, что мужики «кряхтят, переминаются, молчат», а потом оправдываются («Не сами… по родителям…»), только подтверждает правоту сказанного священником.
Крестьянство истово верило в Бога и пыталось жить по христианским заповедям, однако бюрократизация официальной церкви зачастую сводила народную религиозность к формальному исполнению обрядов. Вдобавок к этому корыстолюбие, нередко вынужденное, продиктованное церковным архаичным уставом, лишало духовных пастырей уважения в глазах народа.
Да и само религиозное сознание крестьянства имело в значительной мере двойственный характер: наряду с почитанием христианских святынь народ не расставался и с языческими представлениями. ««Бога люби, а черта не дразни», – руководствуясь этим принципом, строили свою жизнь десятки поколений людей; культ злых сил развился и окреп рядом с почитанием единого христианского Бога. Имя черта всячески унижалось церковью, что немало укрепляло веру в его всесильность. Грешного на земле больше, чем святого, в царстве животных, растительности, среди людей – везде рассеяно злое дьявольское семя, требовавшее к себе самого осторожного и уважительного отношения». [62]
Нечистая сила в народном сознании была сродни древним языческим богам и божкам. Еще и в XIX веке в некоторых губерниях священники на исповеди спрашивали крестьянок: «Не ходила ли еси к Мокоше?» (то есть не приносила ли какой-нибудь жертвы древнеславянскому женскому божеству, которое может навредить в хозяйстве, если его не задобрить). Отсюда и многочисленные приметы на всякие случаи жизни, помогающие избежать козней лешего, домового, русалок, колдунов, ведьм и прочей нечисти. Недаром ряд таких примет упоминает Матрена Тимофеевна.
Итак, после впечатляющего рассказа священника странники убеждаются, что их представление о поповском счастье оказывается несостоятельным.
Ярмарка
Ярмарка – одно из характерных явлений народного быта в XIX столетии. «Уже к началу 1830-х годов в России насчитывалось более 1700 ярмарок с оборотом в сотни миллионов рублей, а к концу столетия в одной только Воронежской губернии устраивалось свыше 600 ярмарок, на которые привозилось товаров на 11,5 миллиона рублей. <…> Кроме непосредственных участников купли-продажи, на ярмарки стекалось много, так сказать, «обслуживающего персонала»: продавцов снеди, носильщиков, грузчиков, ростовщиков, увеселителей. Наряду с торговыми палатками возводились трактиры, кабаки, качели, карусели, цирковые и театральные балаганы… Ярмарка привлекала и «темный люд»: воров, шулеров, нищих, безработных и т. п. [63]
Подвижная, многокрасочная картина ярмарки живо воссоздается в поэме. Знакомство с ярмарочной сутолокой начинается у читателя с того же, с чего начинал приобщение к ярмарочному веселью и мужик, желающий отрешиться от будничного существования, – с кабака или харчевни. К услугам посетителей на ярмарке самые различные заведения, рассчитанные на любой вкус и кошелек.