- Чего-чего, а идеи-то там вполне хватает! - запротестовал Грачик. - Вы же сами сказали: все то, на чем зиждется современное буржуазное общество "священное" право собственности, - отстаивается и утверждается этой литературой с завидной яростью.
- Друг мой, то, о чем ты говоришь, я не отношу к области "идей". "Идеи человеконенавистничества", "идеи эксплуатации себе подобных", "идеи наживы"? Как же можно называть это "идеями" вообще?! Это же просто духовный гангстеризм, порожденный моральным обнищанием. Когда я произношу слово "идея", я имею в виду подлинные духовные ценности. Их-то ты не найдешь в литературе, которая должна была бы показать читателю высокие цели нашей борьбы, святое дело оздоровления общества. А ведь, на поверку, там ни на йоту воспитательности, ни на грош идейности.
С выражением лица, показывавшим его неподдельное огорчение, Кручинин продолжал:
- Разумеется, нам мало дела до того, как ведут свое идеологическое хозяйство они. Это их дело. Но я хочу сказать, что есть такие области в нашей работе, где отбор должен производиться с малых лет. И не по каким-то там методам психотехники, черт побери, а по принципу личной тяги, влечения, зараженности!
Чем дальше Кручинин говорил, тем взволнованней звучал его обычно такой ровный голос.
- Есть профессии, требующие от своих адептов призвания. Нельзя научить человека стать художником или писателем, ежели нет в нем искры божьей, ежели нет таланта. Учение должно вооружить его знаниями, необходимыми для использования таланта. Да. Но и тогда талант будет использован лишь при одном условии - при наличии непреодолимого влечения. Талант требует выхода - только тогда он даст плоды. А вовсе не обязательно, чтобы человек, обладающий даром зарисовывать видики, стал художником. Вовсе нет... - Вдруг Кручинин умолк, спохватившись. - О чем я, бишь? Ах, да, о призвании! И я считаю, что в нашем деле также невозможно без таланта и без призвания. Это не ремесло. Наше дело в родстве с искусством. И тут-то литература, раскрывающая все стороны нашего дела, должна была бы смолоду увлечь сюда тех, у кого есть шишка расследования. Только увлеченный может стать чем-то в нашем деле, не став чиновником или холодным ремесленником. Что говорить, наше дело немножко окрашено авантюризмом... в хорошем смысле этого слова. И почему литература не подхватывает его романтику, почему не показывает ее читателю, особенно юному, - не понимаю! Ей-ей, не могу понять! Сколько отличных людей пришло к нам через увлеченность! К сожалению, был такой период, когда у нас считали, что преданным может быть только тот, кто "послан", а не тот, кто пошел сам. Иными словами, "мобилизация", а не тяга...
- Если судить по американской литературе, - заметил Грачик, - именно в Штатах борьба с преступностью поставлена на научную базу. Федеральное бюро расследований, пресловутое ФБР, - это же кладезь современных достижений науки и техники в области криминалистики!
- Да, да, конечно. Медицина, биология, археология, все разделы современной науки, от механики до рентгенологии, все тонкости химии, органической и неорганической, гидродинамика и математика, - все, вплоть до нынешней кибернетики, пришло на службу криминалистики и впряжено в оглобли этого самого ФБР. Но беда в том, что вся эта наука и вся эта техника направлены совсем не туда, куда их следовало бы направить и куда направляем их мы, - сказал Кручинин. - Функции ФБР - антиобщественны, поскольку оно, это ФБР, находится во власти реакции целиком и полностью. Про аппарат их полиции и юстиции не скажешь, что он является установлением, предназначенным для оздоровления общества. Огромная опухоль преступности в буквальном смысле слова разъедает организм буржуазного общества, но ФБР и не думает удалять ее. Оно борется с нею лишь постольку, поскольку того требует безопасность жизни и собственности верхушки общества. Там судья, криминалист, сыщик - слуги тех, кто им платит. Нашим людям даже трудно поверить, что гангстерскому синдикату можно просто заказать "убрать" нежелательнее лицо, и по таксе, существующей в этом синдикате, с ним покончат. Правда, такса эта высока. Ведь в нее входит оплата снисходительности полиции и правосудия.
- Да, мне казалось, что... - начал было Грачик, но Кручинин остановил его движением руки и продолжал:
- Вот ты спрашиваешь меня: можно ли, имея постоянное дело с преступлениями, аморальностью, с носителями правонарушения, часто отрицающими все, что есть святого у человека, попирающими правила общежития и отбрасывающими мораль всюду, где она мешает удовлетворению их низменных стремлений, - можно ли в таких условиях сохранить веру в чистоту человека и оставаться чистым самому? А что же, по-твоему, хирург, удалив раковую опухоль, стал менее чист, чем был? Пустяки! Вид этой опухоли не сделал его противником красоты. Напротив, он, вероятно, только еще больше захочет видеть красивое, верить в здоровое, наслаждаться жизнью во всей ее полноте. - Кручинин на минуту задумался и, помолчав, поглядел на Грачика. - Разве ты, мой друг, не видишь благородства миссии освобождать жизнь для всего чистого, всего светлого, что растет так целеустремленно, так победоносно? - И тут, снова заметив желание Грачика заговорить, Кручинин сказал громче: - Можно подытожить эту мысль положением о служении делу переработки самих нравов, испорченных волчьими законами волчьей жизни, в которой столько веков барахталось человечество.
Взаимные симпатия и доверие, которые Грачик и Кручинин чувствовали друг к другу, привели к тому, что в дальнейшей жизни они много и плодотворно сотрудничали. Впрочем, слово "сотрудничали" неверно определяет их отношения. Нужно было бы сказать, что Нил Платонович с таким же увлечением вводил молодого друга в тонкости своего дела, с каким тот стремился их постичь.
Стоит сказать, что Нил Платонович был вовсе не легким учителем. Не очень легким - из-за своего природного упрямства - учеником был и Грачик. Но, так или иначе, к тому времени, когда полковник Кручинин временно оставил работу, он мог уже без натяжки сказать, что имеет вполне достойного преемника: кругозор и знания Грачика расширялись с каждым днем, интерес к делу неуклонно повышался. Возможно, что кого-нибудь другого на месте Кручинина испугала бы кажущаяся наивность ученика. Но Нил Платонович успел изучить его характер и знал, что эта простоватость - отчасти результат душевной чистоты, а отчасти и просто поза.
Нужно ли тут говорить о той стороне жизни героев, которая находится за рамками их служебной и общественной деятельности, составляющих суть настоящих записок? Эту вторую жизнь всякого человека у нас принято называть личной, как будто его общественная деятельность является для него чужой. Разумеется, и такая личная жизнь была у Кручинина, как у всякого любящего жизнь и людей человека. Но, несмотря на дружбу, крепнувшую между ними, эта сторона жизни Кручинина никогда не бывала предметом их бесед.
"Анна" идет, к архипелагу
Завтрак, приготовленный фру Эдой, не был особенно изысканным, но все же это не были и плоды кулинарных усилий Оле: разогретые на спиртовке консервы с хлебом, немного подрумяненным в маргарине.
При всем том, что Кручинин не считал себя гурманом, он с нескрываемым удовольствием отведал каждого из шести рыбных блюд, каждого из трех сортов сыра и обеих колбас. Овсяная каша могла бы уже завершить этот обильный завтрак, но невозможно было отказаться и от внесенного Эдой румяного омлета с клубничным вареньем, - его шипение и аромат соблазнили бы хоть кого.
Отхлебывая кофе со сливками, Кручинин хмурился на залитое солнцем окно и лениво отвечал на оживленную болтовню Грачика, которого не уходил даже пышный завтрак Эды.
Они еще сидели за столом, когда явился Оле Ансен. Он был прислан шкипером, чтобы показать друзьям дорогу к пристани и принести на "Анну" продукты, приготовленные хозяйкой для их морского путешествия.
- Решили стать моряком? - спросил Грачик у Оле.
Ансен беззаботно рассмеялся.
- Теперь я матрос на "Анне". Но ведь у нас тут все моряки. Рыбу не ловят в горах!
Трудно было совместить то, что вчера тут говорилось об Оле, с ясным и, как казалось Грачику, чистым образом этого добродушного малого. Глядя на проводника, Грачик не мог найти объяснения злым россказням.
Кручинин же, как казалось, и не задумывался над такими пустяками. Он продолжал с хозяйкой беседу о местных песнях, которые его очень интересовали. Даже заставил ее спеть своим надтреснутым голосом две-три из них.
Кручинин спросил и у Оле, не знает ли он каких-либо песен. Парень на минуту сдвинул брови, соображая, по-видимому, что лучше всего исполнить, и запел неожиданно чистым и легким, как звон горного потока, баритоном. Он пел о горах, о девушках с толстыми золотыми косами, живущих в горах у самого синего моря.
- Вы любите песни? - спросил он, окончив.
- Да, - сказал Кручинин. - Я собираю их везде, где бываю.
- Наш пастор тоже собирает песни и сказания, - заметил хозяин гостиницы, до сих пор молча стоявший, прислонившись плечом к стене и покуривая трубку. Он даже записывает их на этакий аппарат. Я забыл, как он называется. Что ты скажешь, Эда?
- Эта машинка здесь, - ответила хозяйка. - Я ее спрятала. Думала - может быть, из-за нее могут быть неприятности.
- Неси-ка, неси ее. Пускай гости посмотрят, - сказал хозяин.
Хозяйка вынесла портативный магнитофон вполне современной конструкции с приделанным к нему футляром для запасных лент. Запись велась на пленку и позволяла тут же воспроизводить ее простым переключением рычажка.
- Умная штука! - восхитился хозяин. - Сам поешь, сам слушаешь.
- Да, наверно, дорогая вещь, - уважительно согласилась хозяйка и фартуком смахнула с футляра пыль.
Кручинин одну за другой поставил несколько лент, прослушивая записи, сделанные пастором.
- Нужно будет попросить разрешения воспользоваться этим аппаратом, сказал он.
- Пастор, наверное, уже на "Анне", - сказал Оле.
- На "Анне"? - удивился Кручинин.
- Он тоже решил пойти с этим рейсом, - хочет побывать на островах.
- Ах, вот что! Подбирается приятная компания.
- Если не считать дяди Видкуна, - пробормотал Оле.
- Как, и кассир тоже?!
- Кажется, да.
К пристани друзья шли тихими уличками городка. Как все прибрежные города этой страны, и этот городок пропах морем и рыбой. Рыбой, казалось, отдавало все - даже стены домов и камни мостовой; рыбой пахло всюду, вплоть до аптеки и почты. Но здесь этот запах не был отталкивающим. Напротив того, он казался таким же непременным, как крахмальные занавески на окнах или начищенная медь планок на дверях. Здесь все было подчеркнуто чисто и потому уютно: домики, тесно сошедшиеся по бокам мостовой - такой узкой, что на ней не разъехаться встречным повозкам; маленькие лавки, с витрин которых аппетитно глядели связки кореньев, колбасы и... бананы. Много бананов, много лимонов, яблок. Чуть ли не в каждой лавке, не исключая сапожной, можно было купить фрукты и соки. Это было так соблазнительно, что Грачик не мог отказать себе в удовольствии приобрести на дорогу несколько яблок и бутылку прозрачного, как солнечный луч, лимонного сока.
Встречные прохожие здоровались с русскими приветливо, словно были их давнишними знакомыми. Кручинин и Грачик понимали, что это радушие относится не столько к ним обоим, случайным приезжим, сколько к великому народу, представителями которого они тут оказались.
Грачик издали увидел у пристани приземистый зелено-белый корпус "Анны".
В сторонке, поодаль от толпы, стояли Оле и Рагна. Они стояли, взявшись за руки, как, бывает, держатся дети, и о чем-то беседовали. У Рагны было все такое же сосредоточенное лицо, как накануне. Оле же, вопреки обыкновению, был весел и то и дело смеялся. При виде русских он высоко подбросил руку девушки и бегом пустился к "Анне". Рагна глядела ему вслед по-прежнему сосредоточенно, без улыбки.
На борту "Анны" гостей уже ждали шкипер и пастор. Кассир, заложив руки за спину и ссутулив плечи, медленно прохаживался по пристани.
Увидев, что бот отваливает без младшего Хеккерта, Грачик крикнул:
- Разве вы не едете с нами?
Видкун скорчил гримасу отвращения и угрюмо пробормотал: