— Люблю-то я вас.
— Теперь уходите.
— Значит, я зайду за вами в три часа.
И они отправились, — аптекарь со своей гитарой на широкой шёлковой ленте через плечо, а фру под руку со своим мужем. Да, почтмейстер освободился от своих дел и пошёл с ними.
— Она так ко мне приставала, — сказал он.
Хольм подумал, вероятно, что ещё не известно, кто к кому приставал.
Его ужасно бесило, что почтмейстер присоединился к ним, эта особа, эта личность, которая не даст ему подурачиться и пошутить с дамой. Но погода была отличная, и кругом зеленели, цвели и благоухали луга и поля, щебетали птицы, на деревьях были уже крупные листья, на дороге ни души.
Почтмейстер Гаген отнюдь не был человеком, которого можно было не замечать. Немного ниже среднего роста, но хорошо сложенный и плотный; вид у него был умный, отличный вид. Он не обнаруживал готовности болтать о пустяках, но он не говорил и глупостей.
— А что, если мы покажемся на дворе у фру Лунд? Она так одинока в данное время.
Хольм: — Но боже, что же мы будем там делать?
— Вы будете играть, а Альфгильд петь.
— А вы сами?
— А я пойду с шапкой.
Никакого сочувствия. Да почтмейстер, пожалуй, и не ждал его; вероятно, он сказал это только для того, чтобы не молчать всё время.
— Всё-таки странный это случай — совсем вырванный глаз! — сказал он.
Хольм прервал его и тут же сочинил:
— Что же тут странного? Доктор возвращается от больного, он торопится, бежит сокращённым путём через лес и прямо глазом натыкается на сучок. Что, если это случилось именно так?
— Ах, так это было так! Но ведь в Будё ему исправят?
— Нет. Он телеграфировал, что ему придётся поехать в Троньем. Может быть, он уже уехал.
Разговор прекратился. Но почтмейстеру опять показалось, что нужно что-нибудь сказать.
— Только бы нам не спугнуть хозяев, к которым мы идём. Нас слишком много.
Xольм: — Да, слишком много.
— Да я, пожалуй, могу спрятаться где-нибудь снаружи.
— Ни в коем случае! — говорит его жена и прижимает к себе его руку.
Почтмейстер согласен:
— Слово твоё — закон, Альфгильд. Знаете, это хорошо, что я пошёл с вами. Я ведь сижу один целыми днями, сосу свою трубку и разговариваю со счетами. Здесь хороший воздух.
Хольм: — Что это значит: разговариваете со счетами?
— То есть точнее это значит, что я разговариваю сам с собой.
— Это должно быть очень скучно, — выпаливает Хольм.
Но почтмейстер был добродушным парнем.
— Нет, почему же? Я очень занимателен. Я говорю гораздо лучше, когда я один, чем при других. Это бывает со всеми одинокими.
— Это вы, фру, делаете вашего мужа таким одиноким?
— Я сама одинока, — отвечает фру.
Почтмейстер: — Да, ты одинока. Но вы — художники и музыканты, вы не так уж одиноки. У вас искусство, пение, гитара.
— А ты рисуешь.
— Я? Рисую?! — воскликнул почтмейстер.
— Конечно, ты рисуешь. Ну, а теперь ты придёшь в бешенство из-за того, что я это сказала.
— Ну, в бешенство, не в бешенство, а всё-таки ты мне обещала, что не будешь этим шутить.
— Так, значит, вы рисуете? Я этого не знал, — сказал аптекарь.
— Я вовсе не рисую. Если б было хоть сколько-нибудь подходящее место в Геллеристинген, я бы перевёлся туда.
— Ха-ха-ха! — засмеялась фру. Она, казалось, гордилась своим мужем и прижала к себе его руку.
Они подошли ко двору. Нигде не слышно ни ребёнка, ни собаки, повсюду тишина. В окно виднелась женщина с обнажённой верхней половиной туловища, работавшая над чем-то белым, что лежало у неё на коленях. У неё были вялые и отвислые груди.
Они остановились.
Фру спросила:
— Что же мы стоим? — И нацепила на нос пенсне. — Боже! — воскликнула она.
Аптекарь: — Да, что же мы стоим? Насколько я вижу, эта дама занялась изучением жизни насекомых на своей сорочке.
— Ах, вовсе нет. Она её шьёт, кладёт заплату.
Почтмейстер тихо добавил:
— Уважение к бедности!