— Отлично, — сказал Иёнсен, всё это я могу объяснить вам.
— Можете?
— Ну да, всё это совершенно правильно. Эти деньги он передал мне, я вписал их в его счёт и карандашом отметил «под расписку».
— Так это, значит, делалось не в самом банке?
— Нет, это было в усадьбе, в Сегельфосской усадьбе на заседании правления!
— Вот оно что! — консул облегчённо вздохнул. — Теперь понятно, почему он вписывал в чековую книжку сам, в своей конторе.
Иёнсен: — Всё совершенно правильно и верно. Я отлично помню эти оба раза, — это произошло, когда улов был особенно велик и он заработал кучу денег. Мы оба были в правлении, — ну да, он был председателем, а я только членом; но так как я служил в банке и был учителем, то он немного держался за меня, питал ко мне доверие. «Возьми эти деньги и внеси их вместо меня, чтобы мне не думать об этом». Когда я хотел дать ему расписку, он сказал, что не нужно, но я оба раза дал ему расписку на клочке бумаги, потому что суммы были порядочные. А обычно, если суммы были маленькие, я не писал расписки. Люди давали мне деньги возле церкви или в иных местах, это бывали проценты или взносы на погашение займа в банке, и тогда я помечал карандашом, — устная расписка. Так делали мы в прежние времена, и я никогда не слыхал никаких жалоб; наоборот, люди из окрестных деревень благодарили меня за это.
Консул: — Но я не понимаю, почему же мой отец сам не ходил в банк с деньгами? Ведь он жил здесь, и ему нужно было сделать только несколько шагов.
— Да, — отвечал, несколько смутясь, Иёнсен, — простите меня за то, что я скажу, но отец ваш был порою такой странный, он был иногда, пожалуй, слишком важный, сказал бы я. Вероятно, ему хотелось показать всему правлению, какими средствами и деньгами он ворочает, вместо того чтобы незаметно отнести их в банк. Простите меня, но не я один был такого мнения.
— Это очень хорошее объяснение, — сказал Гордон Тидеман, — и я сердечно благодарен вам за ваше внимание. Не знаю, понадобится ли, но на всякий случай я позволю себе рассчитывать на вас в качестве свидетеля.
Иёнсен ответил:
— Когда угодно! Я не подведу!
Консул отправил к нотариусу посыльного со следующим письмом:
«И вчера и сегодня я надеялся увидеть господина директора банка у себя в конторе. Мои дальнейшие шаги будут зависеть от вашего объяснения и извинения. С почтением...»
В течение часа директор банка никак не проявил себя. Затем он позвонил по телефону: не получен разве контокоррент? Не достаточно ли того объяснения, что старые ошибки были сделаны ещё его предшественником? Что ещё нужно объяснить? Его можно застать в банке до двух часов.
«Вот как, его можно застать!» — Больше консул не сказал ни слова. Он повесил трубку.
Мало было вероятия для того, чтобы любезный Петерсен не пришёл, и консул решил подготовиться к встрече именно с таким расчётом. Он не намеревался предложить ему стул, отнюдь нет, он сам слезет со своего высокого табурета и будет стоять. А что, если человек этот все-таки возьмёт да и сядет сам? Он способен на это, способен извиняться, сидя на стуле.
В конторе, ещё со времени его отца, стояло три некрашеных стула, он может приказать вынести их и принудить человека стоять. Но контора и без того была достаточно пуста и бедно обставлена: тут были только конторка, несгораемый шкаф, пресс; консулу не хотелось умалять достоинство своей конторы и британского консульства. Но немного погодя его осенила блестящая мысль, он нашёл отличный выход: он велит одному из приказчиков выкрасить стулья и сделает их непригодными для сидения. В то же время это несколько украсит контору.
Он тотчас отдал соответствующее распоряжение. Какая краска? Зелёная, тёмно-зелёная в соответствии со всем остальным в комнате. Времени было достаточно: до двух часов оставалось ещё четыре часа.
В два часа он поехал домой обедать.
Когда он в четыре вернулся обратно, нотариус поджидал его, и ходил взад и вперёд перед домом. Они вошли в контору, — нотариус, вежливо пропущенный вперёд. Он потянул носом и спросил:
— Вы красили?
— Да, стулья, — коротко ответил консул.
Ссора началась очень скоро.
— Итак, вы не расположены к извиненьям? — спросил консул.
— Если вы ребёнок, — хихикая произнёс нотариус, — то я почтительно прошу вас извинить старинные описки.
— Но не ваше собственное поведение в этом деле?
— Но ведь оно же было продиктовано тем, что ему предшествовало.
— Так, например, вашей ревизией?
Нотариус пожал плечами:
— Я был введён в заблуждение.
— Вы также не хотите извиниться за ваши новые ошибки в контокорренте.
— Какие ошибки?
— Двенадцать тысяч долга помимо процентов, которые вы приписываете моему отцу.
— Эта сумма имеется по книгам банка! Нет, я не могу извиняться за то, что ваш отец имел долги.
— Предыдущий директор может присягнуть, что мой отец никогда не был должен банку.
— Иёнсен? Бедняга! — сказал нотариус. — Я больше верю самому себе, чем ему.
— Но здесь ведь всё зависит от того, что другие думают о вас и об нёе
— Кто другие? Вы?
— Да. А возможно, и суд.
— Опять суд? — сказал нотариус. — Я не желаю больше слышать всю эту ерунду.
— Но человек вроде вас не может не считаться с присягой бывшего директора Иёнсена.
— А вы знаете, — спросил нотариус, — почему этот самый Иёнсен потерял своё место?
— А разве не вы столкнули его с этого места?
— Совершенно верно. После того, как мы все нашли его совершенно непригодным.
— А вы сами, — не кажется ли вам, что вы тоже непригодны?
— Да, кое к чему и непригоден. Например, я не могу, как ребёнок, требовать извинения за ошибки, которые тотчас исправляют. Но зато я отлично могу и с юридической и с моральной точки зрения находить ошибки в счетах вашего отца. Так, в его чековой книжке вы сами найдёте две записи, сделанные им, на которые нет расписок банка.
— Одна запись в семь с половиной тысяч, а другая в четыре с половиной?
— Да.