Понемногу старичок стал более общителен; он не был глупым, а только глубоко подавлен нуждой. И Август получил от него сведение, которое стоило десяти крон, потраченных им во время остановки на этом месте: он узнал решение загадки, над которой ломал себе голову.
— Да, я хорошо знал покойного Хольмсена, — сказал старик, — и у него был единственный сын. Я был здесь всё время и не уезжал отсюда. У Хольменгро было тоже неплохо работать; он часто давал детям, которых встречал, шиллинги. У него у самого были сын и дочь, но только они были взрослые. А потом появился Теодор.
— Отец консула?
— Да. Тоже знатный парень был этот Теодор. Он подарил мне однажды десять крон. Впрочем, это не совсем был подарок: он дал их мне за то, что я отнёс два ведра мальков в большое озеро в горах...
Август так и подскочил:
— В горное озеро? Мальков?
— Да, он пускал их в воду то там, то тут. Мы делали это рано утром, по воскресеньям, насколько я помню. Этот Теодор был такой выдумщик, он много думал про себя, и он получал этих мальков с Юга. А когда мы шли вниз, домой, он и сунул мне эти десять крон. Это было слишком много, но он дал их мне на счастье...
— Ну и что ж, развилась там рыба? — спросил испытующе Август.
— Этого я не знаю, — ответил могильщик. — Теодор не велел мне никому говорить об этом. Да, такие-то времена и такие люди были тогда в Сегельфоссе! — продолжал болтать старичок.
Он был вял, может быть слишком подавлен, чтобы хорошо относиться ко всем. Консула он хвалил особенно рьяно:
— Что за человек! И как добр ко всем! Мы его не знаем, потому что он не ходит среди нас и не показывается, но он отдаёт приказания в лавку, когда хочет помочь нам...
Пришло ещё много детей, и Август досадовал, что у него осталась так мало денег. Он роздал, что у него было, сунул последние десять крон могильщику и ушёл.
Не успел он встать утром с постели, как к нему пришли уже соседи Беньямина с предложением купить у них овец. Но торг не состоялся, ибо судьба капризна, — а именно, когда Август исследовал цены на мировом рынке, то оказалось, что цены пали за ночь и в Европе, и в Вальпараисо, и в Нью-Йорке.
— Сегодня я даю двадцать крон, — сказал он.
Это обрадовало тех, кто продал вчера, и огорчило продававших сегодня.
— Двадцать крон! — говорили они. — Да это немногим больше того, что мы привыкли получать осенью.
— Это моя цена на сегодня, — сказал Август.
— Тогда мы лучше подождём.
— Ждите, сколько вам угодно! А тем временем овцы дочиста обгложут ваше пастбище, и у коров не будет молока.
Он сходил в банк и запасся деньгами, попросил у консула разрешения использовать Овечью гору и получил его.
— Я не знаю, какая именно часть горы принадлежит мне, но ведь ты же делаешь доброе дело: помогаешь животным добывать себе корм.
Директор банка Давидсен стоял и внимательно слушал, и редактор проснулся в нём.
— Вот уж подлинно доброе дело! — воскликнул он. — Разрешите мне напечатать об этом в газете:
Август: — Что думает об этом консул?
— Что я об этом думаю? Почему ты спрашиваешь меня?
— Хотите ли вы, чтобы о вашем подручном писали в газетах?
Такт, во всяком случае, имелся у этого человека, откуда бы он у него ни был.
— Я ничего не могу иметь против, — сказал улыбаясь консул.
Август послал за Иёрном Матильдесеном и его женой и приставил их стеречь овец. Он сходил в сегельфосскую лавку и, что вполне естественно, оделся в новое платье, а на рубашке была красная отделка. Кстати он купил себе ещё сигару, хорошенько смочил её сверху, чтобы она не так скоро выкурилась, и сунул её в карман. И затем опять отправился в Южную деревню.
Смиренный идиот и влюблённый шут?
Молчите, у него было дело в Южной деревне, предстояло решение важного вопроса. Поняла ли Корнелия, кто он? его вчерашнюю сделку, все значение его предприятия с овцами, его никем не превзойдённую цену? Кто мог сравниться с ним? Не приходило ли ей в голову сравнивать его с кем-либо другим, столь же великим, с Голиафом, например?
Когда показались дома, он зажёг сигару; она размякла сверху и должна была долго куриться. Он расстегнул куртку и вошёл на двор. Никто не появлялся, а Август был не из таковских, что заглядывают к людям в окна. Он тросточкой похлопывал себя по икрам. А так как куртка его была на блестящей шёлковой подкладке, то он старался стать так, чтобы ветер дул ему в лицо; тогда виден был также и его туго набитый бумажник во внутреннем кармане. Старец, переодетый юношей, кичился тем, что у него было, и не хотел признаться в том, чего ему не хватало.
Что же случилось с людьми внутри дома? Даже если они обедали, они должны были кончить теперь и встретить его. Иначе он, ни слова не говоря, войдёт прямо к ним в дом.
Всё семейство сидело за столом.
— Приятного аппетита! — с досадой проговорил он. Корнелия встала и уступила ему свой стул. Ещё бы, только этого недоставало!
Тобиас был сдержан, может быть, он обиделся за то, что ему не удалось продать вчера овчину.
— Ну вот, вы целую ночь проспали после нашей торговой сделки, и я хотел бы знать, что вы думаете о ней сегодня?
— Как же, — сказал Тобиас, — как же.
Нечто в том же роде сказала жена.
— Вы должны быть довольны, что продали вчера.
— Как-так?
— Потому что сегодня моя цена — двадцать крон.
— Вот как!
— А завтра я буду давать, может быть, только восемнадцать.
— А отчего же это происходит? — спросил Тобиас.
Август тряхнул головой:
— Колоссальное падение цен на овец на всем земном шаре.
— Как странно это слышать!
— Австралия выпустила на рынок весь свой годовой приплод.