Пассажиры, которые из автобуса повысыпали, стали горячо аплодировать:
"Браво! Браво!" Первый раз они встретили на маршруте Одинцово Переделкино такого водителя.
А Матрена Селиверстовна заметила:
- Много всяких чудес, конечно. Но я лучше помолчу: не ровен час чего лишнего наговорю... Мне хоть бы на секунду-другую домой... хоть одним глазком глянуть... Тут рядышком, через мосток...
Меж тем НЛО никуда не девалось. Нижняя часть его знай себе вертится правда, очень медленно.
"А где Датико?" - думает Крыгин. "Ауди" - вот она, на встречной полосе стоит.
Самого же шустрика нет. "Может быть, - думает Сергеич, - он к Элен подвалил?"
Но ошибся: его барышня была одна.
Улыбается, руки тянет, как Даная, которую какой-то чокнутый серной кислотой изуродовал.
- Сергеич, - говорит, - я рада тебе.
Ну и дела. Славик по-немецки чешет и синхронно переводит, а Элен на комплимент сподобилась. И кому - своему извозчику!
- Сергеич! - повторяет она и снова руки тянет к нему.
- Сударыня... - пытается он привести ее, так сказать, в чувство. - Я же вдвое старше вас. Да погодите, Элен! Что ты вытворяешь!
- Какие твои годы! - не соглашается она. - Ты же артиллерист. И не Элен я вовсе, Алевтина я. Ну, иди ко мне, иди ко мне, покажи, как ты умеешь девушек целовать.
Сумочку свою, которая с Елисейских полей, на коврик бросила, принялась стаскивать с себя платьице.
- Я не из журнала "Плэйбой", - говорит Крыгин. - Нечего передо мной оголяться, демонстрировать себя. Я шоферюга на подряде. Вас обслуживаю. Давайте я лучше Датико Гогоберидзе разыщу.
Она на своем стоит.
- Ты же обо мне на Пушкинском перевале мечтал - ну, о такой точно, как я.
Когда у вас учения были и когда ты в походной офицерской палатке все уснуть не мог, кого ты видел? Разве не меня? Разве ты и не женился из-за того, что такой, как я, не нашел? И маялся потом, наволочку грыз... Иди ко мне, голубчик...
- Ну да, - говорит Крыгин, - "ночевала тучка золотая на груди утеса-великана"!
Как там далее? "Но остался влажный след в морщине..."
И опять за спиной его тот, очень странный, голос раздается:
- Зря ты упрямничаешь, Сергеич.
- Да не упрямствую я.
- Упрямничаешь, - укоряет Матрена Селиверстовна. - Ты должон отозваться на ее страсть. За любовь в ад не попадают.
- Так она завтра все забудет.
- Не забуду! - кричит фотомодель. - Век не забуду!
Матрена Селиверстовна целую минуту смотрит на нее, пожимает плечами с сомнением и продолжает свои увещевания:
- Ну и забудет - ну и что? Сам человек и то в прозрачное облачко при конце превращается, а что уж здесь толковать про любовь, когда красота подвернулась. Надо принимать ее да еще и дорожить ею, покудова есть. Это же промысел небесный. С красотой, сыночек, спор краток. Ой как краток!
- Слушай, Сергеич, что тебе мудрые люди говорят, - наставляет Крыгина Элен.
И он догадывается, почему ей так много пообещали за снимок на обложку журнала. Такое не часто увидишь.
Слова же Элен прорываются сквозь шум, который все нарастает и нарастает. Еще бы не шуметь. Над соснами, представьте себе, висит в воздухе мальчик. Весь серебряный. Вы, однако, возьмите в расчет то, что это описание вздорное: у Сергеича и слов таких нет, чтобы передать увиденное. Может, это и не мальчик - ему так показалось тогда.
От огромного летательного аппарата к нему стало тянуться что-то наподобие дорожки из бледно-фиолетового мерцающего света.
Все притихли, дышать перестали.
И только Славик промолвил в этой глубочайшей тишине:
- "Was wahr in dir, wird sich gestalten das andre ist erbamlich Ding." - "Что истинно в тебе - получит образ, а остальное - достойная презрения вещь".
Но на этот раз, конечно, аплодисментов не было. На Славика никто даже и не посмотрел. Все взгляды, как вы понимаете, были устремлены на серебристый шар, в котором парил мальчик, спокойно дожидаясь протягивающейся к нему бледнофиолетовой дорожки. От него исходило сияние совершенства, хотя он, может быть, закончил лишь первый свой класс - и не где-нибудь, а на нашей Земле, где холод и голод, взрывы и заложники, тонущие "титаники" и падающие "боинги", морги и аборты... А где находится эта школа - кто ответит?
- Много чего нам неведомо, - прошептала Матрена Селиверстовна. - И ведомо никогда не будет. На то воля Господня.
Мальчик дождался мерцающей дорожки, которая докатилась до него, вышел из серебристого шара и, как показалось Крыгину, бросил прощальный взгляд на высокие переделкинские сосны, на купола храма Преображенья. Он направлялся к тем, кто прилетел за ним из немыслимой дальней дали, потому что соскучился по нему, но как бы медлил: наверно, хотел что-то сказать напоследок. Однако, может быть, даже у них не существует такой возможности, чтобы при расставании высказаться на всю катушку. Даже у них.
Пассажиры из автобуса, а вместе с ними и Элен, уже конечно одевшаяся, стали махать мальчику, он же вознесся по фиолетовой дорожке к темному днищу НЛО - и...
словно его и не бывало.
Космический корабль вздрогнул, нижняя его тарелка завертелась намного быстрее, а уж огоньки на ней вспыхивали, как лампочки на новогодней елке. Корабль постепенно втянул в себя зеленый свет, после чего рванулся в направлении Солнцева и луны. Тут его и не стало.
Все чувствовали себя, как зрители в кинотеатре, когда рвется лента, а люстры в зале по вине киномеханика не зажигаются. Округу обступила темень. Надо было привыкать ко всему прежнему.
- Как вы там, Матрена Селиверстовна? - спрашивает Крыгин.
А на кой спрашивает? Ну, честное слово, был же уверен: не отзовется она.
Запамятовал разве: 1918 - 1978? А женщина она мудрая. С красотой, говорит, не поспоришь.
- Ты кого зовешь, генацвале? - слышит он голос Гогоберидзе.
Прежде чем ответить, подходит поближе к ограде, к дешевенькому памятнику, на котором теплится такой уже понятный ему, бесхитростный взгляд.
- А, дорогой Датико! - говорит потом. - Матрену Селиверстовну я зову.