Андрюшка и Гаврюшка - его друзья, настолько, конечно, насколько допустима дружба между хозяйским сыном и мальчиками-лавочниками, состоящими и обязанными состоять в подчинении и не зазнаваться.
Андрюшка и Гаврюшка - родные братья, привезенные матерью-крестьянкой из Харьковской губернии и отданные к Павлу Егоровичу в "ученье на года". Когда их привезли, первому было двенадцать, а второму - только десять лет. Если бы их мать-хохлушка, задавшаяся целью "вывести своих детей в люди", знала заранее, на какую жизнь она их обрекает, - то оба они, наверное, ходили бы до конца дней в своей родной слободе за плугом. Она, эта мать, увидела бы, что самая тяжелая крестьянская жизнь во сто раз легче той, которую вели в городе эти два несчастные хохленка. Они были отданы, или, вернее, закабалены, на пять лет каждый, без всякого жалованья, за одни только харчи и платье. Жалованье начиналось только на шестой год, и то - по усмотрению хозяина.
Лавка открывалась и летом, и зимою в пять часов утра, а запиралась не ранее одиннадцати часов вечера, а если завсегдатаи засиживались в приятной беседе, - то и в первом часу ночи. Поэтому Андрюшка с Гаврюшкою никогда не высыпались и ходили вечно сонные и способные спать среди дня в каком угодно положении - и сидя, и стоя. Все свое свободное время они должны были стоять в дверях лавки, высматривать покупателей и зазывать их. Но они, прислонившись к дверным косякам, превосходно спали. При этом у них подкашивались в коленях ноги; они приседали и опять, во сне же, нервно вскакивали и выпрямлялись. Хождение на базар за провизией, черные работы по дому и беготня по поручениям лежали на их обязанности. Как они выдерживали все это - трудно сказать. Если же прибавить к этому, что при такой работе ходить в баню было некогда и оба они представляли собою подобие ходячих зверинцев, то можно смело сказать, что едва ли нашелся бы в мире человек, который позавидовал бы этим хохлятам... /41/
Антоша чувствовал к ним симпатию, потому что их на его глазах били. Он с самых ранних лет под благодетельным влиянием матери не мог видеть равнодушно жестокого обращения с животными и почти плакал, если видел, что ломовой извозчик бьет лошадь. А когда били людей, то с ним делалась нервная дрожь. В обиходе же Павла Егоровича оплеушины, подзатыльники и порка были явлением самым обыкновенным, и он широко применял эти исправительные меры и к собственным детям, и к хохлятам-лавочникам. Перед ним все трепетали и боялись его пуще огня. Евгения Яковлевна постоянно восставала против этого, но получала всегда один и тот же ответ:
- И меня так же учили, а я, как видишь, вышел в люди. За битого двух небитых дают. Оттого, что дурака поучишь, - ничего худого, кроме пользы, не сделается. Сам же потом благодарить будет...
Павел Егорович говорил это искренне и верил в то, что говорил. По природе он был вовсе не злым и даже скорее добрым человеком, но его жизнь сложилась так, что его с самых пеленок драли и в конце концов заставили уверовать в то, что без лозы воспитать человека невозможно. Разубедился он в этом уже в глубокой старости, когда жил на покое у Антона Павловича - тогда уже известного писателя - в Мелихове, под Москвою. В Мелихово часто съезжались из Петербурга и из Москвы все дети Павла Егоровича - уже женатые и семейные люди. Самые интересные беседы в тесном семейном кругу, под председательством Антона Павловича, велись большей частью за столом и особенно за ужином, после дневных трудов и работ. Однажды стали в присутствии Павла Егоровича вспоминать прошлое и, между прочим, вспомнили и лозу. Лицо старика опечалилось.
- Пора бы уж об этом и позабыть, - проговорил он виноватым тоном. Мало ли что было в прежнее время?! Прежде думали иначе...
Проводив отца и братьев к обедне и выслушав от Гаврюшки историю о найденном воробьином гнезде, Антоша попробовал было заняться псалтирью, но это ему показалось скучным. Он переложил ленточку за несколько листков вперед и отложил книжку в сторону. Все равно отец подумает, что эти листки прочитаны... /42/
Скучно. Покупателей еще нет. Андрюшка уселся в соседней с лавкою комнате на ящике из-под мыла, облокотился об стол и сладко спит. Гаврюшка тоже дремлет и приседает коленками в дверях. От нечего делать Антоша начинает наблюдать за мухоловкой и следить, как гибнут в ней мухи. В летнее время в лавке мух - миллиарды. От них весь товар завешивается сплошным куском зеленой марли от потолка и почти до пола. Но пряный запах лавки и сластей привлекает тучи этих насекомых. Чтобы хоть немного избавиться от них, придуман нехитрый, но, по правде сказать, отвратительный способ их ловли. Большая стеклянная банка из-под варенья наливается до половины подслащенной медом водою и плотно закрывается сверху коркою черного хлеба, в центре которой просверлена небольшая дырочка. Мухи пролезают в эту дырочку в банку и уже назад не возвращаются - почему-то тонут в воде. Часа через три воды уже нет: вместо нее - отвратительная каша из мертвых и раздувшихся мух...
Антоша смотрит, как мухи вползают в дырочку, и смотрит долго-долго...
Является первый покупатель - еврейский мальчик лет шести.
- Дайте на две копейки чаю и на три копейки сахару, - говорит он с акцентом и выкладывает на прилавок пятак.
Антоша достает из ящика уже развешенный в маленькие пакетики товар и подает. Но Гаврюшка не прочь позабавиться над маленьким покупателем и загораживает дорогу к дверям.
- Хочешь, я тебя свиным салом накормлю? - говорит он.
Еврейчик пугается, собирается заплакать и взывает к отсутствующей матери:
- Маме!..
- Лучше отрежем ему ухо! - добавляет проснувшийся Андрюшка...
Напуганный еврейчик стремглав выбегает из лавки, и можно быть уверенным, что он за следующей покупкой пойдет уже в другую лавку. Если бы Павел Егорович знал, что в его отсутствие так обращаются с покупателями, то порка была бы неизбежною. Впрочем, и на этот раз Немезида не дремлет. С маленьким /43/ еврейчиком в дверях сталкивается завсегдатай, маклер Николай Стаматич, о котором даже самые близкие к нему люди говорили, что он грек не грек, русский - не русский, армянин - не армянин, а так, черт его знает, что он такое. Он слышал разговор с еврейским мальчиком и уже на пороге с торжествующим видом восклицает:
- Хорошо же вы без хозяина торгуете, нечего сказать! Этак вы покупателей только отбиваете. Погоди, Антоша, я это папаше расскажу. Он тебя березовой кашей накормит...
Антоша бледнеет, и душа его забирается в пятки.
- Андрюшка, подай стаканчик водки!
Николай Стаматич усаживается на стул и долго читает нравоучение, от которого всех троих мальчуганов бросает то в жар, то в холод. Проповедник видит произведенный эффект и все больше и больше воодушевляется. Антоша начинает горько плакать. По счастью, является другой завсегдатай - грек Скизерли, тоже требует водки, и между приятелями завязывается беседа. Неприятная история позабыта.
Входит прислуга с грязною керосиновою бутылкой.
- Дайте хунт газу.
Хохлы долго называли керосин газом. Андрюшка берет бутылку, взвешивает ее и затем из большой жестянки начинает наливать керосин. Хохлушка, закинув голову и раскрыв рот, следит за стрелкою весов. Андрюшке это недоверие не нравится, и он незаметно подталкивает чашку весов. Покупательница за свои четыре копейки получает меньше фунта, но не замечает этого и уходит. Антоша видит, что Андрюшка сплутовал, но молчит. Обвешивание и обмеривание - в порядке вещей. Он уже давно привык к этому и думает, что так и надо. Андрюшка с Гаврюшкою даже споры ведут между собою на тему: кто из них лучше и искуснее сплутует.
Мало-помалу начинают появляться покупатели, и торговля оживает:
- Фунт соли за две копейки... За три копейки селедку... На копейку перцу... Четверть фунта рису... На три копейки чаю...
Андрюшка и Гаврюшка суетятся с самым деловым видом, а Антоша едва успевает получать деньги, сдавать сдачу и записывать проданный товар в /44/ разграфленную длинную и узкую книгу. Но цифры - всё мелкие: две, три копейки, редко попадается пятак. Но вот Антоша с удовольствием и с гордостью записывает сразу восемьдесят копеек. Чиновник коммерческого суда купил полфунта табаку первого сорта...
К двум завсегдатаям прибавляется третий, тоже усаживается и тоже требует водки, а затем начинает разговор о похождениях своей кухарки. Все трое хохочут, а Николай Стаматич прибавляет:
- Ты, Антоша, не слушай... Тебе еще рано...
Антоша не знает, как ему быть и что отвечать. Ему хочется сказать:
"А вы не говорите того, чего мне слушать нельзя. Ушей не оторвешь..."
Но он боится сказать это, потому что завсегдатаи могут обидеться и нажаловаться отцу, что он отбивает покупателей. Вдруг он прыскает со смеху и скорее нагибается и делает вид, будто он ищет на полу что-то, а сам так и закатывается. Дело в том, что грек Скизерли во время самого разгара беседы внезапно вскочил на ноги, быстро нагнулся над ящиком, на котором сидел, и стал водить по его поверхности ладонью.
- Что такое? - осведомляются остальные завсегдатаи.
- А цорт ево знаить, сто такое... Кололо мине, как с иголком. Крепко кололо...
- Может, блоха укусила?
- Нет, блаха ни так кусаити...
- Ну, может, тебе детишки дома булавку в сюртук воткнули... Или сам как-нибудь на булавку сел...
- А мозеть бить, мозеть бить, - соглашается Скизерли, успокоивается и опять садится. - У мене зена всегда булавки и иголки на диване теряеть...
У Андрюшки во все это время - самая невинная и самая невозмутимая и серьезная физиономия. Он стоит за прилавком как раз за спиною Скизерли и о чем-то размышляет. Но его серьезность еще более смешит Антошу, и он никак не может успокоиться. Он знает, что Андрюшка так приладил внутри ящика иголку, что стоит только издали потянуть за незаметную ниточку, как она вопьется в тело сидящего и затем моментально исчезнет... Узнай об этой штуке Павел Егорович - ох-ох-ох, что было бы!.. /45/
Кстати, он и легок на помине. Стоящий у дверей Гаврюшка оборачивается к Антоше и заявляет:
- Папаша идут!..
Все в лавке принимает степенный и серьезный вид. Антоша берется за псалтирь, Андрюшка начинает оправлять мешок с мукою, а Гаврюшка весь превращается в олицетворенную бдительность, от которой не ускользнет ни один проходящий мимо покупатель...
Павел Егорович входит вместе с Сашей и прочими детьми и начинает степенно молиться на лавочный образ. На лице его - благочестие и строгое умиление человека, два раза в один день побывавшего у обедни; но лица у детей выражают крайнее утомление. По их замученным фигурам и бледной коже видно, что спасение души дается им не легко. Помолившись вместе с отцом на икону, они уходят в дом, к матери, а Павел Егорович, раскланявшись с завсегдатаями и покосившись не без зависти на стоящие перед ними стаканчики, обращается к Антоше с вопросом:
- Что, почин был?
- Был, папашенька. Рубля полтора наторговали...
- Почин - всегда дороже денег, - замечает Павел Егорович, заходит за прилавок и проверяет книгу с цифрами и кассу.
Антоша внутренне трепещет, не ошибся ли он в какой-нибудь копейке...
- А как, Пал Егорч, насчет червячка заморить? - спрашивает Николай Стаматич, указывая глазами на водку.