- Скоро ли Орск? - спросил он адъютанта.
- Еще часа три, ваше превосходительство.
Гумбольдту стало душно, он открыл окошко и, задернув его занавеской, прислонился к стене кареты.
"Боже, какая огромная страна, - подумал он. - Страна просторов, страна загадок".
Гумбольдт улыбнулся, вспомнив, как недавно он попросил казака в одной из крепостей достать со дна траву. Тот нырнул и достал.
- Холодно внизу? - спросил Гумбольдт. Казак попался хитрый. "Нет, подумал, - меня не проведешь". Стал казак во фрунт и ответил:
- Так служба требует, неважно как, холодно али нет. А вообще-то мы завсегда рады стараться!
Гумбольдт улыбнулся еще раз. Прислушался. В сухом воздухе дрожала тихая, переливно-гортанная песня.
- Что это? - удивился Гумбольдт, сразу позабыв боль в висках. - Опера в степях?
Адъютант не понял шутки. Почтительно звякнул шпорами:
- Это не опера. Азият горланит.
Гумбольдт поморщился. Подумал: "Сам ты азият, дубина".
Через несколько минут к запыленному экипажу подъехал маленький киргиз и стал внимательно, с усмешкой разглядывать Гумбольдта, высунувшегося из окна. Барон обратился к нему по-персидски:
- Зебан-е-фарси медонид? [Понимаешь по-персидски? (перс.)]
Киргиз отрицательно покачал головой и легонько стегнул плеткой неспокойного коня. Барон спросил его по-арабски. Тогда киргиз засмеялся:
- Мало руси-руси...
- Поговорите с ним на родном языке, - попросил Гумбольдт адъютанта.
- Что вы, ваше превосходительство, - раздраженно ответил тот, - их варварский выговор...
"Боже, какой осел", - еще раз подумал Гумбольдт и откинулся на подушки.
В Орске ему отвели две крохотные комнатки в свежебеленой хатке; у батальонного командира и у коменданта в семьях свирепствовала простудная хворь.
Гумбольдт прилег на кровать. Против обыкновения он не потребовал сменить белье. Усталость взяла свое. Гумбольдт уснул.
Вечером, осматривая свое прибежище, он, к удивлению необычайному, обнаружил на самодельных полочках томик Вольтера, Пушкина, две свои книги и самое интересное - прекрасно составленные словари киргизского, татарского, персидского, афганского и узбекского языков.
На вопрос, кто автор этих интереснейших словарей, батальонный адъютант Попов не смог ответить ничего вразумительного. Не мог же он сказать иностранцу, что автор этих безделиц ссыльный в солдаты Виткевич. О ссыльных в России говорить не любили, так же как в семье о неудачных детях.
Под вечер на сенокос прискакал тот самый Попов, который принимал Гумбольдта. Он что-то быстро прошептал командиру и ускакал обратно. Следом за ним уехал и батальонный командир Бабин, приказав через своего денщика Виткевичу остаться на поле для охраны скошенных трав.
Иван удивился: раньше никто не оставался, потому что охранять сено было не от кого.
Стемнело быстро. В небе, затянутом низкими тучами, ворчал гром. Где-то на востоке, совсем над землей полыхали зарницы. Иван сидел на копне свежескошенной травы и, зажав между ладонями стебелек, высвистывал песенку. Сбившись, он запрокинул руки за голову и повалился на траву. Выпадала роса. Луг, темный в ночи, становился серо-голубым. А небо от этого казалось еще более темным.
Около полуночи приехал Ставрин и, остановившись подле стога, позвал сонным голосом:
- Иван Викторов, а Иван Викторов!..
- Э!.. - откликнулся Иван.
- Ты гдей-то?
- Здесь.
- Здесь, здесь... Нешто я филин, чтобы в ночи наблюдение иметь? Иван засмеялся.
- А ты найди.
- Ишь, озорник! Давай жылазь. Пойдем-ка спать ко мне.
- Это почему ж к тебе? Я к себе пойду.
- Не положено тебе сегодня к себе идти.
- Почему?
- А у тебя какой-то французский генерал остановился. Сказывают, Наполеонов брат али дядя. Худой, белесый, а глаза как все равно у волка голодного. Да вылазь, говорю!
Виткевич пошел к бричке. Лошадь тяжело вздыхала и переступала с ноги на ногу. По-прежнему ворочался гром. Чтобы не удариться, Иван выставил перед собою руки. Уперся в грудь Ставрина. Сел рядом, и Тимофей почувствовал, как дрожало мелкой дрожью плечо Ивана.
- Ты четой-то, Иванечка? - спросил он.
- Зябко.
- А я тебя дома погрею. Наталья хлебы испекла. Да и полуштофик у меня припасенный.
- Ты меня домой сначала завези.
- О, козьи рога, душа упрямая! Да не велено ж!
- Я только в окошко загляну. Интересно...
- Ох, от греха бы, Иванечка, от греха...
Не доезжая до того дома, где теперь жил Иван, Ставрин остановил лошадей. Виткевич соскочил с телеги и пошел прямо на светящиеся окна. Заглянул внутрь и сразу же отпрянул. Зажмурился. Не от яркого света, а от того, что представилось его взору. Он заглянул в окно еще раз: сомнений быть не могло. У Яновского был маленький портрет этого человека. За столом, устало опершись на руку, сидел Александр фон Гумбольдт. Человек, которого весь мир звал "придворным революционером". Человек, совместивший в себе блестящие дарования историка, естествоиспытателя, географа, лингвиста и этнографа.
Справа от него сидел батальонный командир Бабин. Он молчал. Он не знал, по-видимому, о чем следовало говорить со знаменитостью. Боевой офицер, рубака, храбрец, Бабин был человеком скромным, и поэтому многим, не знавшим истории его жизни, он казался скучным.
"Ах, сюда бы умницу Яновского, - с горечью подумал Иван. - Где-то он сейчас?"