Что натворили б руки, останься ты со мной!
Болонья, декабрь 1506 года.
* * *
Сколько ни предупреждал я своих домашних, чтобы они не слушали болтовню Лапо и Лодовико, мой отец не только не внял моим советам, но в своем последнем письме встает даже на защиту этих каналий. Он особенно ратует за Лапо - этого пройдоху, который ловко скрывает свое коварство под личиной робкого добряка. Поначалу он мне казался воплощением самой добродетели, пока я не раскусил его и не прогнал прочь. Но ему удалось сманить с собой Лодовико, на которого я так рассчитывал как на умелого литейщика. Я особливо надеялся на его помощь, когда настанет черед отливки статуи в бронзе. Со мной остался один лишь молодой слуга из местных, который следит за домом, где я поселился. Мне позарез нужны подмастерья взамен Лапо и Лодовико.
Я относился к этим канальям как к родным братьям. В те немногие разы, когда папа заходил ко мне, чтобы посмотреть, как продвигается работа над статуей, я никогда не отсылал их прочь. Они постоянно присутствовали при наших беседах, а затем хвастали своим знакомством с Юлием II и рассчитывали на услуги, которые он им непременно бы оказал. Но они стали вытворять несусветное. Лапо ежедневно обворовывал меня, когда я отсылал его за покупками для дома и для работы.
Теперь мой отец выгораживает обоих дружков, выговаривая мне, словно я в чем-то провинился перед ними. Видать, они немало наговорили ему обо мне. Как же неумно ведет себя мой "достопочтеннейший родитель"! Ему бы следовало тотчас выставить их из нашего дома, едва они начали поносить меня. А он с интересом выслушивал их сплетни, тем самым доставляя им незаслуженное удовольствие.
Родители часто несправедливы в отношении своих детей, и мой папаша не являет собой исключение. В нем глубоко укоренилось непонимание всего, что касается меня. Причем это началось с той поры, когда я самостоятельно стал работать. Как бы мне хотелось сказать ему сейчас, что уважение между отцом и сыном должно быть обоюдным.
А тем временем Лапо и Лодовико распускают порочащие меня сплетни. Чтобы как-то оградить себя, я вынужден был написать Баччо д'Аньоло и Граначчи *, подробно сообщив им о проделках этих каналий. Порукой мне будут мои флорентийские друзья, а не отец. Вот как складываются дела в нашем доме, где оба клеветника обрели себе верных союзников.
* Граначчи, Франческо (1469-1543) - флорентийский художник, друг Микеланджело.
Во всей этой истории с Лапо и Лодовико я вижу что-то порочное. Постараюсь пояснить свою мысль. Лапо поведал моему отцу, что якобы я вел себя "странно" по отношению к нему. Мои странности касаются одного только меня, принося мне некоторое удовлетворение. Я живу ими, но ревностно храню их в тайне. Не знающие моей натуры злопыхатели начинают называть эти странности "причудами" и "безумством", что в конце концов вредит только мне одному.
Помню, как-то несколько недель назад мы остались с Лапо вдвоем в мастерской. Я приказал ему раздеться. Лапо поначалу заартачился, а затем спросил:
- С какой стати я должен сейчас раздеваться?
Его вопрос не был уж столь глуп. Но я был охвачен одной идеей, которую мне тут же хотелось воплотить в восковой модели. Перед глазами было крепкое, мускулистое тело, и мне не терпелось вылепить нужную форму.
- Раздевайся и стань поодаль! - приказал я ему и указал обычное место в углу мастерской.
Хныча, он стал раздеваться. Оставшись нагишом, он вдруг начал озираться вокруг и странно хихикать, отчего мне стало не по себе.
Не знаю уж, что ему взбрело в тот раз в голову. Помню только, что в ответ на его идиотское хихиканье я сказал ему пару слов, от которых, как говорится, мурашки могут выступить на теле. Услышав громкое ругательство на чистейшем флорентийском жаргоне, Лапо враз прекратил гоготать и присмирел, оставаясь в той позе, как мне хотелось. Но с того дня меня оставил созданный мной образ серьезного юноши.
Я всегда подыскиваю себе молодых подмастерьев, наделенных приятной наружностью, что тоже мне вменяется в вину как моя очередная "блажь". Но что я могу с собой поделать? Мне действительно приятно окружать себя здоровыми и красивыми молодыми людьми. Я постоянно влюбляюсь в красивые формы, и только они в основном меня интересуют. Где бы я ни оказался, даже в самых злачных местах, неизменно тянусь к молодежи. Впервые я увидел Лапо в квартале Сан-Николо на том берегу Арно. Лодовико я встретил в Сан-Фредьяно, а молодого болонца разыскал на городском рынке. Помню, как он выступал, словно истинный Аполлон, с чистыми ясными глазами и смуглым лицом. Он нес на плече корзину с каштанами, потупив взор. Это был идеал человеческой красоты, который мне тотчас же захотелось запечатлеть...
Можно было бы порассказать и о других моих странностях и напомнить о них отцу. Но с ним никогда ни о чем не договоришься. Добавлю, однако, что Лапо и Лодовико не только обворовывали меня и постоянно требовали невозможного, но и вдобавок старались приписать себе плоды моих трудов. Эти канальи настолько обнаглели в Болонье, что стали распускать слухи, будто они делают статую папы. Вот до чего дошли оба дружка.
На днях получил письмо от брата Буонаррото, в котором он просит меня удовлетворить просьбу Пьеро Орландини. Тому, видите ли, хочется, чтобы я заказал для него лучшему болонскому ювелиру дакскую шпагу. Неужели во Флоренции перевелись былые умельцы?
Мне предстоит также отговорить другого моего брата, Джовансимоне, от приезда в Болонью. Я уже отписал ему, что живу, терпя неудобства, в одной комнате с другими людьми, а посему не в состоянии принять его должным образом. К тому же у меня нет ни лишней постели, чтобы устроить его на ночлег, ни времени, чтобы заниматься им. Уж если ему так не терпится обзавестись лавчонкой за счет моих сбережений, то пусть повременит по крайней мере месяца четыре.
В эти дни папа мрачнее тучи. Вижу, как тревожные мысли терзают его и тяжелая тень легла на его чело после того, как сюда дошли неприятные вести из Венеции. Поговаривают, что французский король намеревается вынудить папу оставить занятые им провинции. Говорят также о намерении противников созвать в Пизе Вселенский собор, дабы низложить Юлия II. Словом, надвигается буря. А здесь волнения обостряются с каждым днем, чему способствуют подосланные эмиссары изгнанных правителей Бентивольо, а также сторонники венецианцев и французов. Опасность подстерегает чужестранца в Болонье на каждом шагу. Февраль 1507 года.
* * *
Работа, за которую берешься порою с неохотой, в конце концов может увлечь. То же самое случилось и со мной, когда я вынужден был принять заказ на изваяние статуи Юлия II. Принялся я за работу скрепя сердце, а ныне замечаю, что она все более захватывает меня, словно речь идет о самом главном творении в моей жизни. Живу теперь лихорадочной жизнью, испытывая небывалый прилив сил и творческое волнение, как в дни работы над статуей Давида. Ниша над порталом собора св. Петрония оказалась более значительной по размерам, нежели я ранее предполагал. Мне предстоит заполнить эту зияющую пустоту над просторной соборной площадью. Вот где я помещу моего сидящего героя колоссальных размеров.
Едва я осознал возможность создания монументального произведения, мое отношение к заказу папы Юлия резко изменилось. Вот тогда-то у меня и возникла окончательная идея относительно будущей скульптуры. С увлечением работаю над слепком, стараясь изобразить сильного волевого человека, гораздо моложе годами папы Юлия и внешне мало на него похожего. Я замыслил образ освободителя наших народов. Еще во Флоренции, прогуливаясь в садах Оричеллари, я не раз задумывался над необходимостью скорейшего избавления Италии от жалкой горстки правящих ею больших и малых тиранов. Помню, как кое-кто даже ратовал за скорейшее появление такого человека, пусть даже отпетого разбойника, который смог бы принести избавление, и его сразу признали бы освободителем. Если Юлию II удастся довести до победного конца свои усилия по изгнанию всех тех, кто держит Италию раздробленной, его деяния повсюду будут с радостью поддержаны. Хотя я придерживаюсь республиканских взглядов, от души желаю папе успеха в его начинании. Знаю, как далеко нацелены его планы. Он уже посматривает на Ломбардию и Венецию. Но мне известно также, что свергнутые им князья молят Францию о помощи.
Время рождения моей статуи освободителя мало благоприятствует занятию искусством. Все вокруг так зыбко, неустойчиво, и каждый момент могут произойти любые перемены. Но если хорошенько разобраться, то именно такая обстановка вынуждает к решительным действиям всякого, кто взялся за дело освобождения порабощенных народов.
Ничто не ускользает из поля моего зрения: слухи и крамольные призывы, козни врагов и надежды страждущих. Нынешнее смутное время я пытаюсь отобразить в фигуре сурового человека, готового встать во весь рост. Всем своим видом он предупреждает о нависшей опасности и десницей грозит тиранам. Эта скульптура будет так непохожа на традиционное изображение благословляющего порфироносца. Я мыслю себе совершенно иной образ. Мой освободитель предстанет человеком, охваченным земными страстями, способным увлечь за собой массы...
То, что я вынужден облачить его в сутану, ничего еще не значит. Конечно, я предпочел бы видеть его лишенным всяких облачений. Однако папа, изображенный нагишом, вызвал бы бурю протеста, и статую забросали бы камнями. Как мне хотелось бы видеть во весь рост обнаженного освободителя, наподобие того воображаемого героя, который должен еще явиться...
* * *
И на сей раз мне не удалось встретить в Болонье художников, склонных принять меня в свою среду или по крайней мере относиться ко мне без зависти и неприязни. Болонья так и осталась такой, какой я впервые узнал ее, будучи гостем Альдовранди, - ретивой и замкнутой в себе. Местные художники с болезненной подозрительностью относятся ко всякому пришельцу, опасаясь за свои привилегии, хотя после изгнания Бентивольо лишились своих меценатов. Когда им приходится оценивать чужую работу, то без иронии тут не обходится. Я сам стал очевидцем такого отношения. Ко мне в мастерскую недавно заявился Франча *, пожелавший посмотреть на статую. На прощанье он высказал о моей работе несколько слов, прозвучавших вызывающе, но я в долгу не остался, высказав мнение о нем самом. В его суждениях я почувствовал неприязнь и высокомерие. И хотя он считается первым мастером среди болонских художников, я не собираюсь ни в чем ему уступать.
* Франча, Франческо Райболини (ок. 1450-1517) - болонский живописец, испытал влияние Перуджино, вел переписку с Рафаэлем. ("Св. Стефан", галерея Боргезе, Рим; "Пьета", Национальная галерея, Лондон.)
Франча слывет здесь человеком веселым и, насколько я могу судить, балагуром и острословом. И на сей раз, расставаясь со мной, он признался, что люди на его картинах получаются гораздо хуже, чем в жизни. По правде говоря, я не понял смысла его слов и после его ухода расхохотался. Но сегодня я понял, в чем дело, когда встретился с его сыном - молодым человеком, одетым с иголочки, как знатный синьор.
- Мой отец прислал меня сюда поприветствовать вас.
Это было поистине прекрасное видение. Мне показалось, что даже серые стены мастерской оживились и заулыбались, а у меня тут же поднялось настроение. Этого юношу по праву можно считать лучшим творением Франча.
Красота всегда сочетается с грацией, и в то же время она приносит окружающим радость. И сын болонского мастера - это поистине источник радости, которой так и светятся его лучистые глаза.
- Мой отец хотел бы завтра навестить вас, маэстро, чтобы показать вам свои рисунки.
Я вдруг почувствовал, как своими словами этот юноша разом развеял все сплетни и предвзятость, вставшие стеной между мной и его отцом. Характер мой таков, что, отдавая должное красоте, я тут же становлюсь податливым и способен даже изменять своим привычкам. Весь сегодняшний день прошел под впечатлением несравненной красоты сына художника Франча. Как же должен быть счастлив мастер, создавший подобный шедевр!
Закончу описание этого дня сообщением, которое меня очень огорчило. Мне стало известно, что завтра Юлий II отбывает в Рим в сопровождении своих приближенных, среди коих и мой друг Джульяно. Врачи, кажется, настояли, чтобы папа незамедлительно покинул Болонью, поскольку здешний "нездоровый" климат крайне вреден для его подточенного болезнью организма. Ко всему прочему, здесь объявилась чума, а посему лучше всего подальше держаться от Болоньи. Город объят нескончаемыми волнениями, которые подогреваются недругами Юлия II, и здесь царит голод...
Несмотря ни на что и невзирая на усталость, продолжаю трудиться денно и нощно над изваянием. Мое единственное сейчас желание - это поскорее завершить работу. Сплю и вижу тот час, когда смогу наконец покинуть Болонью. У меня такое ощущение, что земля начинает гореть под ногами.
Тем временем мой братец Джовансимоне продолжает докучать мне своим желанием приехать ко мне погостить. Странная блажь, словно Болонья - рай земной. Видимо, он не знает, что за чужестранцами шпионят тайные агенты, которых не замечаешь, но ими кишит весь город. Возможно, ему неведомо также, что Болонья живет по законам военного времени. Горе тому, кто хоть словом обмолвится о голоде, чуме или предстоящем отъезде папы. Нельзя вслух говорить и о венецианцах, ломбардцах, французах. Более неподходящего момента для приезда сюда не сыщешь. Уж не знаю, какую причину отыскать, чтобы разубедить моего брата.
Забыл упомянуть, что папа назначил своим легатом * в Болонье кардинала Сан Витале, которого я давно уже знаю. Здесь он слывет человеком решительным и смелым. Видимо, нужно обладать недюжинными способностями, чтобы быть назначенным папским легатом в столь суровое время.
* Легат - папский посланник, который может отстранять от должности епископов и осуществлять полную юрисдикцию по отношению ко всем прелатам в пределах определенной территории.
Всякий раз, когда мне случается стать очевидцем сложных перипетий, в которые вовлечены народ, правители и честолюбивые политики, я начинаю забывать, что я художник, и уподобляюсь летописцу, наподобие тех, что в былые времена скрупулезно отмечали происходящие на их глазах события. В любом случае я чувствую нерасторжимую связь с народом, а посему считаю своим долгом жить его интересами. Не понимаю художников, укрывшихся в своих мастерских и не замечающих бурлящей вокруг жизни.
* * *
Буонаррото пишет, что шпага пришлась не по вкусу Пьеро Орландини. Сожалею, что занимался этим делом. Видимо, сей господин побоялся выглядеть смешным, прогуливаясь по Флоренции со столь дорогим оружием. Отпишу брату, чтобы он предложил шпагу Филиппо Строцци. Люди, мнящие себя синьорами, не должны носить ценные украшения. Но оставим их в покое.
Статуя папы Юлия близка к завершению. Чувствую, что силы мои на исходе, и работаю на последнем дыхании. Лишь бы поскорее покончить с делом, мешающим моему возвращению во Флоренцию. Желаю, чтобы схожесть изваяния с оригиналом была как можно менее значительной. Особенно много времени отнимает работа над лицом статуи. Придавая изваянию Юлия II героический характер, хочу, чтобы "папские" черты могли лишь только угадываться. Кроме того, мой герой должен предстать как освободитель. Правда, пока не знаю, посчастливится ли папе Юлию снискать себе лавры освободителя, ибо события развиваются не в его и не в нашу пользу.
На этих днях меня дважды посетил папский легат, отметивший, что "изваяние мало походит на его святейшество". Все это явно некстати и вынуждает искать неприемлемые для меня решения, а быть может, даже нелепые.
День отливки уже не за горами. А мне все еще не удалось отыскать в Болонье литейщика, способного справиться с моим заданием. Думаю обратиться к первому герольду Флоренции, прося его прислать мне на подмогу к нужному сроку первого литейщика республики. Знаю, что зовут его Бернардино. Он настолько преуспел в своем деле, что по мастерству ему нет равных во Флоренции. Имея его под рукой, я буду спокоен и уверен, что отливка статуи удастся на славу. У меня нет необходимого опыта, а Бернардино - мастер своего дела.
* * *
Растет недовольство болонцев политикой Ватикана. В городе то и дело вспыхивают беспорядки. Низы протестуют против притеснений и непосильных поборов, которыми их обложил папский легат. В кругах, близких к правительству, да и всем в Болонье, известно, что, пользуясь неограниченной властью, легат преумножает поступления в казну, которые расходуются далеко не по назначению. Могу даже утверждать, что он явно злоупотребляет властью, дабы нанести ущерб делу, начатому Юлием II. Легат творит свои беззакония при молчаливом попустительстве своих приближенных, которые не смеют даже пикнуть.