Порою я задаюсь вопросом: каким образом Браманте удалось завоевать полное доверие и симпатию папы? В уме и деловитости ему не откажешь. Но всему же есть предел. А вот для него такового не существует. Где бы что ни строилось, он тут как тут. Один решает судьбу старинных и современных построек. То там, то здесь слышен его властный голос, заглушающий всех. Он любого готов подмять и подавить. Но только не меня. За мной дело не станет. Ведь я тут же приказал разобрать воздвигнутые им леса в Сикстинской капелле и, надеюсь, открыл папе глаза на положение дел со строительством нового собора св. Петра. Эти два моих поступка занозой сидят в сердце Браманте, и он не может мне их простить.
Говорят, он весельчак, увлекается даже стихоплетством, играет на лютне и наделен прочими достоинствами. Человек он, безусловно, разносторонне одаренный, но водит дружбу с людьми весьма сомнительного свойства. А впрочем, оставим его в покое, ибо все это касается его одного. Пишу о нем лишь для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, насколько же моя жизнь прямо противоположна жизни Браманте. Живу как каторжник. Мне не доставляет никакого удовольствия носить нарядную одежду, коротать вечера в окружении веселых друзей или занимать почетные посты, тратя попусту свое время... Мне, к примеру, никогда не стать хранителем печати или каким бы то ни было должностным лицом. Никогда не смог бы я потворствовать, а тем более соглашаться с неприемлемыми для меня взглядами.
Вся трагедия моей жизни в том, что сотворен я похожим только на самого себя. Ни с кем и никогда не изменю собственным принципам. Возможно, и рожден я для того, чтобы никому не нравиться. Я знаю это свое свойство. Оно мне известно по собственному горькому опыту, ибо принадлежит оно только мне одному. Все, что я вижу вокруг, мне докучает, и почти все меня раздражает. Мне не о ком сказать хорошее, от чистого сердца. Даже о своей семье. На меня наводит тоску и глубоко возмущает вся эта история с "индульгенциями", торговля которыми процветает. Говорят, что вырученные от продажи деньги пойдут на строительство нового собора св. Петра.
Если бы все это, не говоря уж об остальном, не огорчало так меня, возможно, и я мог бы казаться "веселым", как Браманте и все прочие, и даже вызвать к себе общую симпатию. Но мой лик отмечен печатью моих собственных горестей и страданий нашего народа. Я не в силах скрыть их.
* * *
Фортуна отвернулась от меня и на сей раз, в Сикстинской капелле, где теперь приходится мне трудиться. Вчера я обнаружил, что на некоторых участках потолка, уже расписанных мной, цвет заметно исказился. Поначалу я не хотел верить своим глазам. Подумал даже, что злую шутку играет со мной утренний свет, не успевший еще полностью осветить свод. Чтобы удостовериться в странном явлении, решил подождать, пока солнце взойдет еще выше. Только тогда я смог убедиться, что увиденное мною было вовсе не игрой света. Более того, на рассвете свет чуть брезжил и пощадил меня, не позволив разглядеть, как плесень проступила и на других участках фресок. Отослав помощников, я запер на ключ капеллу и отправился домой вне себя от горя. Лишь однажды мне пришлось испытать такое же чувство - в Болонье, когда не удалась первая отливка статуи. Пополудни я направился в Ватикан просить аудиенции у папы.
Сегодня утром я был принят и с болью в сердце попросил освободить меня от этой работы. В ответ на мои слова Юлий II посоветовал тотчас вернуться в Сикстинскую капеллу.
- В полдень пришлю вам Сангалло, - произнес он на редкость спокойным тоном и на прощанье добавил: - Ступайте и успокойтесь.
Позднее пришел мой друг Джульяно, который пояснил, что плесень вызвана излишком влаги в штукатурке и со временем должна исчезнуть под воздействием теплого воздуха.
Пока Джульяно растолковывал мне причину этой неудачи, я заметил, как стоявший рядом каменщик побледнел. Ведь именно он готовил известковый раствор. Что ты теперь ему скажешь? Дело сделано. Но доля вины лежит и на мне. Я должен был заметить, что оштукатуренная часть свода содержала больше влаги, чем это положено.
Что же теперь делать? Придется без толку терять время на выжидание. А что, если бы мне дозволили вновь взяться за прерванную работу над монументом папе? Это было бы самое разумное.
Должен признать, к сожалению, что помощниками я недоволен. Никто из них не работает, как хотелось бы, несмотря на мои каждодневные увещевания и просьбы работать старательно. Такое впечатление, что каждый из них действует во что горазд, а все вместе они собрались здесь только для того, чтобы каждую минуту отравлять мне жизнь. Все это уже начинает мне надоедать. Я испытываю неловкость перед Граначчи, Буджардини и Индако - дорогими друзьями моей ранней юности. Мне неловко и перед Бастьяно, племянником Джульяно да Сангалло, и остальными помощниками. Но моими сожалениями делу не поможешь. И я все более склоняюсь к решению остаться одному. Буду один продолжать всю работу, пользуясь услугами двух подмастерьев. Один мне нужен, чтобы растирать краски, а другой будет неотступно следовать за мной, менять воду в бадье и следить за кистями.
Мне уже слышится чей-то вопрошающий голос: так для чего же ты призвал к себе целую бригаду помощников? Что о тебе будут говорить эти молодые люди, вернувшись ни с чем во Флоренцию? Разве ты не знаешь, что никто тебе угодить не может? А если они тебя оклевещут так же, как Лапо и Лодовико, что ты скажешь в свое оправдание? Голос, задающий эти вопросы, по всей видимости, исходит от меня самого. Это голос моей совести, решивший подготовить меня к тому неприятному разговору, который вскоре мне придется вести с помощниками.
Я устал и вконец измотан. Взявшись за эту работу без особой радости, продолжаю ее чуть ли не на ощупь. Писать фрески - занятие не по мне. Мне никогда не приходилось ранее расписывать стены, и я хочу вновь повторить это папе, моему другу Джульяно и всем остальным. Готов заявить об этом даже моим соперникам. Стоит мне подумать об этом своде, как у меня начинается головокружение и кровь стынет в жилах. Свод преследует меня, как кошмарное видение. Ничем не могу отвлечь себя, чтобы избавиться от него. Свод постоянно у меня перед глазами, и я чувствую, как его огромная махина нависла надо мной, словно желая в любую минуту раздавить меня. У меня единственный путь к избавлению - возврат к скульптуре.
* * *
Вот уже несколько дней кряду замечаю, что работы в бывших залах суда продвигаются еле-еле, словно занятые там мастера утратили уверенность в свои силы. Давно не вижу Содому, Брамантино, Перуджино. Встречаю лишь кое-кого из их помощников, когда направляюсь в Сикстинскую капеллу или возвращаюсь оттуда. А недавно узнал, что папа распорядился приостановить все работы. Более того, он приказал даже соскоблить со стен уже выполненные фрески. В своей постоянной торопливости Юлий II дошел до того, что повелел уничтожить росписи, выполненные в прошлом веке некоторыми известными мастерами, среди коих Пьеро делла Франческа *.
Воля папы исполняется неукоснительно. И все это делается ради того, чтобы высвободить место вновь прибывшему. Я имею в виду Рафаэля, который получит максимальную свободу действия, работая в оголенных залах. Итак, Рафаэль прибыл. Уже было известно, что со дня на день он должен появиться в Ватикане, для чего ему расчищался путь. В этой подготовке все изощрялись понемногу: от римской курии и Браманте до благочестивых придворных красавиц из Урбино, перебравшихся в Рим в год восшествия на престол Юлия II. Словом, каждый старался замолвить папе словечко, дабы молодой маркизанец смог объявиться в Риме без малейшего промедления.
Видел сегодня только что прибывшего баловня судьбы. Мы поприветствовали друг друга, но не остановились. Я проследовал далее к дому, а он направился в Ватикан. Видимо, он шел из Борго *, где поселился. Его сопровождала целая свита прекрасно одетых молодых людей, веселых и душевных. И среди них выделялся Рафаэль, как всегда подтянутый, худощавый, с неизменной улыбкой на устах, одетый с еще большим великолепием и роскошью, нежели во Флоренции. Я же шел к дому в сопровождении моего подмастерья. Контраст с блестящей свитой Рафаэля был настолько разителен, что мне стало не по себе. Вдобавок ко всему мой подмастерье стал расспрашивать меня, кто эти молодые люди и тот, кого он сразу принял за их предводителя.
* Пьеро делла Франческа (ок. 1420-1492) - тосканский живописец. Испытал влияние Мазаччо, Брунеллески и нидерландского искусства. Его творчество, отличающееся величием образов, объемностью форм, прозрачностью колорита, последовательно перспективным построением пространства, заложило основы для развития ренессансной живописи флорентийской и венецианской школ. Среди его работ особое место занимают фресковые росписи в церкви Сан-Франческо в Ареццо.
* Борго - название одного из 14 районов Рима, расположенного между Ватиканом и замком св. Ангела, где селилось в основном высшее духовенство.
- Это Рафаэль, - ответил я ему, - а остальные - его ученики и друзья.
- Мастер, а почему у вас нет учеников?
Тут я не нашелся, что ему ответить, а он продолжал все спрашивать:
- Отчего всегда вы ходите один, мастер?
- Оттого что мне так удобно, - ответил я сухо.
- Рафаэль походит на князя, а вот вы...
- Что - я? Договаривай!
Мой парень совсем растерялся и замолчал. Но я продолжал настаивать, желая узнать, на кого же я похожу. Наконец он промолвил:
- Видите ли, мастер. Вы походите... на прямую противоположность Рафаэлю.
Впрочем, все это вздор. Знаю, что маркизанец уже приступил к работе в бывших залах апостольского суда. Пока мне доподлинно неизвестно, что он собирается писать. Но разные "советчики", богословы и эрудиты просвещают его, помогая сделать первые наметки предстоящих фресковых росписей. Известно также, что Юлий II призвал к своему двору Рафаэля, дабы тот запечатлел его образ. Папе хочется оставить прочную память о себе и своих деяниях. Говорят, что молодой живописец с готовностью взялся за исполнение этого пожелания. И не мудрено, ибо ему нет равных по части удовлетворения чьего-либо тщеславия. Рафаэль готов забыть самого себя, лишь бы ублажить того, кто заказывает работу. Со мной такого не случается. Никогда с заказчиками я не церемонюсь и не особенно считаюсь с их мнением.
Итак, Рафаэль приступил к делу. Но и я, как говорится, не сижу сложа руки. Особливо теперь, когда в Ватикане я уже более не в одиночестве. На своде Сикстинской капеллы можно видеть восседающего Захарию, одного из последних пророков. Мне удалось закончить фигуры пророка Иоиля, дельфийской сивиллы и написать сцены опьянения Ноя и потопа, обрамленные фигурами рабов. Закончены также рисованные архитектурные детали на этих участках плафона и сцены, украшающие распалубки.
Проделанная работа потребовала неимоверных усилий, которых я и не предполагал. И все же опыта во фресковой живописи у меня пока маловато. Не знаю, хватит ли меня на дальнейшую работу, а пока я сильно сдал. Но об отдыхе не помышляю, считая, что мое физическое состояние и настрой еще вполне сносны. Если бы я действительно решился поправить свое здоровье, мне бы следовало пожить в праздности по крайней мере месяца два. То же самое говорят здешние лекари. Но вряд ли я способен к такой жизни. Мой удел работать, не зная меры. Весь мой образ жизни мог бы показаться монашеским, но на самом деле живу я совершенно беспорядочно.
Что бы там ни было, продолжаю трудиться, насколько это в моих силах. В диком исступлении набрасываюсь на плафон Сикстинской капеллы, борюсь с глухой каменной громадой, пытаясь оживить ее на свой манер. Меня не оставляет надежда, что со временем обрету большую сноровку в этом новом для меня роде живописи и смогу работать еще быстрее, избавившись от пут, которые нередко мне связывают руки. Если мое усердие не принесет желанного результата, боюсь, что Юлию II придется искать более способного живописца, чем я. Конец сентября 1508 года.
* * *
Воспользовавшись тем, что я нахожусь вдали от Флоренции, мои братья обнаглели и ведут себя крайне непочтительно с отцом. Особенно изощряется по части брани с родителем мой братец Джовансимоне. Который год я обращаюсь к нему с увещеваниями и угрозами, призывая его жить в согласии с людьми и не нарушать семейный покой. Однако все мои усилия ни к чему не приводят. Если же он не прекратит свои споры с отцом и будет зариться на чужое, мне придется съездить во Флоренцию. Уж тогда я ему объясню, что все, чем мы располагаем, заработано мной. Придется поучить его уму-разуму и показать, как надобно обращаться с родителями.
Недавно обо всем этом я написал Джовансимоне. Что и говорить, мои домашние немало мне крови попортили. Вот уже более десяти лет я мотаюсь из конца в конец по Италии, тружусь непрестанно и терплю невзгоды. Все заработанное собственным горбом я отдал отцу и братьям и до сих пор продолжаю содержать всю семью. Но вряд ли я увижу когда-нибудь, что в семействе Буонарроти царит мир и согласие.
Мое здоровье расшатывается не столько от непосильного труда, как от неприятностей, которые мне постоянно доставляют мои домашние. Нынче вечером, к примеру, меня раздосадовал Джовансимоне, назавтра буду вынужден выговаривать Сиджисмондо, делать внушение Буонаррото или же расстраиваться из-за отца. И так бесконечно, словно других дел у меня вовсе нет.
В нашем доме живут по правилу: день прошел, и слава богу. Никто не хочет заниматься серьезным делом. А ведь все в доме умеют читать и писать. Даже обучены счету. Могли бы занять себя с пользой. Оставив место в лавке Строцци у Красных ворот, Буонаррото постоянно пишет мне о своем желании попытать счастье в Риме. И конечно, он рассчитывает на меня. А что я могу для него сделать? Не обращаться же за содействием к папе! Или мой братец надеется, что я пристрою его к носильщику, плетельщику или еще к кому-нибудь?
Мои домашние все еще не возьмут в толк, что семейство Буонарроти должно держаться достойно. По мне, уж лучше пусть братья бьют баклуши, чем служат приказчиками в торговых рядах. Если бы они имели наклонность к искусству, я держал бы их при себе. Но они ничего в этом не смыслят и в моем деле непригодны. Поэтому пусть себе Буонаррото остается во Флоренции, живет, как ему вздумается, и перестанет донимать меня невыполнимыми просьбами. То же самое хотелось бы сказать Джовансимоне и Сиджисмондо. Все чаще подумываю завести во Флоренции какое-нибудь дело, дабы занять моих домашних. Но люди они больно ненадежные. Не умея ничем всерьез и по-настоящему заняться, они могут вмиг все промотать. Тогда плакали мои денежки, а без того шаткое положение моей семьи еще более усугубится.
В моем доме среди братьев проявляется тяга к литературе. Им хотелось бы писать стихи и комедии, а также познавать мир, разъезжая по белу свету. Но я не поддерживаю такие наклонности, зная, насколько братья беспомощны там, где требуется настоящая работа ума. Мне более всего хочется, чтобы они занялись достойным делом и жили в мире и согласии, как и подобает уважаемым флорентийским семьям. Но видимо, я слишком многое от них требую. Нет, не могут они жить по-иному. Их удел - постоянно клянчить у меня деньги. Скрепя сердце мне придется то и дело писать им: "Ступайте в госпиталь Санта Мария Нуова и снимите со счета нужную сумму", вот чего ждут от меня в письмах отец и братья.
Хочу сказать несколько слов о помощниках. Со мной остались лишь Якопо дель Тедеско и Бастьяно, племянник Джульяно. Молодые люди послушны и привязаны ко мне. Но я не вижу от них никакого прока и вскоре распрощаюсь с ними. Особенно неловко перед Бастьяно, но ничего не поделаешь. Я не привык ни перед кем кривить душой, да и времени у меня нет, чтобы обучать молодежь. Я даже не знаю, чему ее учить. Мне нужны толковые люди, способные на жертвы и лишения, как и я. Но мне никогда таковых не сыскать, поскольку они еще не появились на свет божий. Убежден в этом. Работа над сводом в Сикстинской капелле раскрыла мне глаза и на помощников. Март 1509 года.
* * *
Папа неотступно следит за ходом моих работ, но не слишком задерживается, заходя ко мне. Навестив меня, он направляется затем к Рафаэлю, который работает в залах по соседству с Сикстинской капеллой. Обычно папа появляется в сопровождении приближенного монсеньора и двух камерариев. Не без труда взбирается на леса и принимается рассматривать фрески. Его интересует, какие сцены я намереваюсь далее писать. При этом он неизменно просит меня поторопиться. Я до сих пор не могу понять причину его постоянной торопливости. Юлий II во всем спешит: в разговоре, ходьбе, политических делах, решении разных вопросов, даже если позднее ему приходится отменять ранее принятое решение. Такова его натура. Порою он загорается какой-нибудь идеей до исступления, а спустя день или месяц способен отказаться от нее с полнейшим безразличием.
На днях, стоя на деревянных подмостках под сводом Сикстинской капеллы, он вдруг спросил меня, сколько мне еще понадобится времени для завершения работы.
- Не знаю, да и не могу знать, - ответил я.
- Извольте отвечать на мой вопрос, или вы не желаете?
- Вероятно, понадобятся еще года два, а может быть, и три.
Посох, которым он пользуется при ходьбе, задрожал в его руке.
- Отвечайте без обиняков. Два года - это слишком. Я не могу так долго ждать... Вам придется поторопиться...