- Порою поступаешь неразумно...
На сей раз Джульяно был прав. Что там говорить, я частенько веду себя неразумно, не прислушиваясь к голосу других людей. Но ведь и они не хотят вникнуть в мое положение. А вот Рафаэль обладает редким свойством понимать других и поступает так, что и его понимают. Словом, он всегда прав и спокоен, чего не скажешь обо мне.
Я часто бываю наедине с моим гением и разговариваю с ним. Вчера даже мой подмастерье Джованни заметил это. Он был тоже дома.
- Мастер, почему вы с собой разговариваете? - вдруг спросил он меня.
- Глупости. Я никогда с собой не говорю, - обрезал я его.
- Уверяю вас. Вы только что с собой говорили.
Джованни тоже прав, как, кстати, был прав и Джульяно в тот вечер в гостях у Галли. Едва речь заходит обо мне, как все оказываются правы или по крайней мере могут таковыми себя чувствовать. Один только я не прав. И все это по милости моего гения, который вдруг пробуждается в самый неподходящий момент и начинает будоражить меня. Беседую ли я с кем-нибудь или разговариваю сам с собой, он неизменно тут же дает о себе знать, и тогда я становлюсь "неразумным", как считает мой добрый друг Джульяно. Ноябрь 1510 года.
* * *
У меня было такое ощущение, причем не впервые, будто я захлебываюсь и тону в потоке собственных вожделений. Все мои помыслы были обращены к Сикстинской капелле, и только она одна являлась предметом моих мучений. "Что же делать? - спрашивал я самого себя. - Неужели продолжать бездействовать и ждать, пока будут выделены средства и придут распоряжения из Болоньи?"
Образ недописанного свода довлел надо мной, и голова шла кругом, ибо все мои мысли возвращались к этому. Каждый вечер я повторял одно и то же: "День прошел, а я ничего не смог сделать".
В те дни я часто возвращался мыслями к папе Юлию. Он представлялся мне полным сомнений, без былого ко мне интереса и целиком занятым войной, в которую он ввязался со своим войском под стенами Феррары. Я представлял себе, как Браманте просит папу забыть о Сикстине и советует ему еще нечто пострашнее. Маркизанец всегда готов был погубить меня. А там, в Болонье, находясь рядом с папой, он мог безнаказанно оговорить меня, и я ничего не смог бы предпринять.
Что же меня удерживало от поездки в Болонью? Тоска меня одолевала, и порою я сам себе казался смешон. Ведь затеяв эту войну, Юлий II поставил на карту и свое собственное будущее. До меня ли ему, коли голова его занята другим?
Мне казалось неразумным ехать к нему, чтобы затеять разговор о Сикстине и напомнить о нашем уговоре. Эти сомнения обескураживали меня, и я никак не мог решиться. Но после прошедшего рождества мое желание отправиться в путь окончательно окрепло.
Мой гений, этот вечный спутник жизни, не терпит никаких возражений. Именно он внушил мне мысль, что фрески в Сикстинской капелле гораздо важнее, чем война, и убедил в необходимости во что бы то ни стало повидаться с папой Юлием. Мой гений требовал, чтобы я незамедлительно отправлялся в путь, ибо время не терпит, да и папа стар. "Не ровен час... помрет папа, - нашептывал он мне, - что тогда? Ведь преемник может оставить в Сикстине все как было. И через тысячу лет люди, возможно, скажут, что ты сам забросил работу, а не по вине других".
И по другим вопросам мой гений высказался столь же определенно. Помню, что накануне отъезда он мне наговорил такое, о чем я ранее и не догадывался. Когда я выехал наконец из Рима, у меня было такое ощущение, что не я, а он подхлестывал лошадь, заставляя ее идти вскачь. В то утро он сказал мне: "Будь тверд и стой на своем. Ты нисколько не смешон, требуя денег для продолжения начатого дела. Смешны те, кто затеял эту войну".
Это были его последние наставления, и они для меня многое значили. Я принял наконец такое решение, что все разом встало на свои места, как, например, и эта стужа со снегом в январе.
У меня ушло около недели, чтобы добраться до Болоньи. Доехал я полуживой от усталости и тут же попросил аудиенцию у папы, но ничего не добился. Тогда я обратился к датарию и некоторым придворным из папской свиты, объяснив причину моего приезда. Все они не замедлили переговорить о моем деле с папой, и в счет обещанной мне суммы я тут же получил из казны несколько сотен скудо. Все это вселило в меня уверенность, и я обрел ясность, желая поскорее вновь взяться за дело, хотя некоторые обещания даны были лишь в устной форме.
Обратный путь я проделал со всеми удобствами вместе с папским датарием *. До самого Рима мы ехали в одной карете, беседуя всю дорогу напролет. Его слова еще более обнадежили меня в том, что папа по-прежнему интересуется моими росписями в Сикстинской капелле. И если он меня не принял, это отнюдь не означает его нерасположения ко мне. Хотя папа занят сложными делами, в разговоре со своими приближенными, которые изложили ему мою просьбу, он тепло говорил обо мне и интересовался ходом работ.
* Датарий - начальник папской канцелярии, ведавшей датированием документов и распределением пособий.
Сразу по возвращении я распорядился собирать леса на новом месте. Плотникам понадобится несколько дней, а я тем временем дождусь окончательных распоряжений и постараюсь получить оставшуюся сумму, обещанную мне в Болонье. Мне удалось уже переговорить об этом с папским датарием, прежде чем он отбыл обратно в Болонью, откуда обещал мне вскоре написать.
Если бы я не решился на эту поездку, до сих пор терялся бы в бессмысленных догадках. Полученные деньги позволят мне расплатиться с плотниками, подмастерьями и приобрести все необходимое для предстоящих росписей. Поездка в Болонью вернула мне веру, и я уже начинаю замечать, как все славно образовалось. Ни одна мрачная мысль не беспокоит более меня. Стоит подумать, что вскоре свод Сикстинской капеллы будет полностью расписан по велению папы и благодаря моим стараниям, как я чувствую себя окрыленным.
Что ни говори, а война внесла некоторое замешательство в мою работу и даже приостановила ее на время. Если говорить о Рафаэле, то ему, кажется, все нипочем. Для него война словно и не существует вовсе. Работает себе преспокойно в ватиканском дворце и других местах, ни на шаг не отпуская от себя свою возлюбленную Маргариту. Ему даже дозволено держать при себе свою красавицу во время работы. На исходе январь нового, 1511 года.
* * *
До сих пор не получил никаких вестей из Болоньи, а недели пролетают одна за другой. Леса в Сикстине почти готовы, а я все еще не могу приступить к делу. Ожидание распоряжений свыше явно затянулось, вызывая у меня самые невероятные предположения. Мне уже начинает казаться, что я вовсе и не ездил месяц назад в Болонью. Такое ощущение, словно все осталось на прежних местах и мне не удалось ничего предпринять. Коли так будет продолжаться и далее, вновь отправлюсь в Болонью, чтобы раз и навсегда договориться обо всем с папой, его приближенными или с любым влиятельным лицом, которое в состоянии решить вопрос о продолжении работ в Сикстине. На сей раз медлить не буду, иначе вконец измотаю себя догадками и мрачными предчувствиями. Нет, не хочу вновь мучиться, как в те злополучные дни, предшествовавшие моей последней поездке.
В Болонье мне немало было обещано. И все же мне следует быть начеку, не дать себя обмануть и по мере сил сохранять выдержку. Особенно обидно, что росписи в Сикстинской капелле занимают только меня одного. Никому до них нет дела: ни папе Юлию, ни римской курии, ни остальным влиятельным лицам. Ровным счетом никому. В этом я сам убедился. Наконец-то я прозрел. Папский датарий, некоторые приближенные к папе кардиналы - все стараются усыпить меня лицемерными обещаниями. Но все это пустые слова, которые ни к чему их не обязывают. Под стать всем им и болонский легат Алидози, личный друг папы Юлия. Всех их более занимает эта война против французов, Феррары и бывших болонских правителей Бентивольо, нежели мои росписи в Сикстинской капелле...
Куют шеломы и мечи из дароносных чаш.
Христова кровь в разлив течет водицей.
Крест, терн на щит и копья - все сгодится.
Воистину терпим Спаситель наш.
Его пришествия ты более не жди
Голгофе новой не бывать.
Коль в Риме верой можно торговать,
Добру заказаны пути.
Я отвергаю милость и блага.
Работы нет - конец терпенью!
Страшнее колдовства Медузы папская хула.
А небу надобны смиренье,
Страданья, боль и нищета.
Когда ж придет час искупленья?
* * *
Леса для продолжения работ полностью установлены. За время моей вторичной отлучки из Рима плотник Антонио и оба его подручных хорошо и с толком потрудились. Я был приятно удивлен, когда увидел леса на новом месте. Теперь ничего не остается, как приступить к росписи второй половины свода. Начну писать двух рабов, которые должны отделять уже написанное сотворение женщины от сотворения человека.
Но прежде всего хочу записать все, что касается моей последней поездки в Болонью. Мне пришлось вновь там побывать, дабы получить окончательно разрешение на продолжение работ и защитить тем самым свое достоинство художника. Мне хотелось также лично повидаться с папой Юлием. Постараюсь изложить все по порядку, полагаясь на память и документы, лежащие теперь передо мной. Думаю, что имеет смысл рассказать здесь о предпринятых мною шагах в защиту искусства. Это тем более полезно, поскольку в наши дни многие художники готовы порою переносить все, даже неуважение со стороны заказчиков.
В этом смысле я выгляжу белой вороной, о чем заявляю не без гордости. Мне хотелось бы служить примером для собратьев по искусству, которые должны наконец покончить с положением рабской зависимости от "его сиятельства" заказчика.
Художник не господь бог, хотя и по сей день кое-кто думает иначе. Однако и художник наделен собственным достоинством, которое отражено в его творениях, и унижать его не дано никому: ни папе, ни князьям, ни другим правителям. Любой подписанный контракт должен неукоснительно соблюдаться, ибо только он способен защитить наилучшим образом честь художника. Никакие причины не должны служить поводом для неуважительного отношения к труду художника. Даже война.
Убежденность в моей правоте заставила меня не медлить, и я отправился вновь в Болонью на несколько дней ранее, чем предполагал. Не стал ни с кем советоваться, прислушиваясь только к голосу моего доброго гения, который непрестанно призывал меня решиться на эту вторую поездку. Кстати, и первая не прошла без пользы, хотя поначалу я был ею разочарован.
В последние дни февраля я выехал из Рима в одной карете с двумя попутчиками - монсеньорами из ватиканской канцелярии. Они тоже направлялись к папе в Болонью. По приезде я вновь переговорил с папским казначеем, с болонским легатом Алидози и другими влиятельными лицами, не переставая, однако, настаивать на встрече с Юлием II. На сей раз я не особенно церемонился, считая себя вправе встретиться с папой, а его долг - принять меня. Когда наконец я оказался перед ним в правительственном дворце, мне показалось, что передо мной сидит не тот человек, которого я знал ранее. Юлий II выглядел постаревшим и отяжелевшим, словно груз войны придавил его. Я сразу понял, что папа был не расположен говорить и выслушивать меня. Он был раздражен, и в глазах его можно было прочесть горечь и печаль. Он смотрел на меня, но думал о своем.
Аудиенция была короткой, и на прощанье Юлий II успел мне только сказать, чтобы я возвращался в Рим, продолжал работать и ни о чем не беспокоился. Я покинул зал приемов, будучи убежден, что папа не изменил своего отношения к работам по росписи Сикстинской капеллы. Как бы ни тяжелы были заботы, навалившиеся на него в эти дни, папа проявил ко мне доброе, отеческое внимание, хотя и не дал возможности высказаться до конца. Уж слишком много людей, домогавшихся встречи с ним, толпилось в коридорах дворца.
Возможно, мой вторичный приезд и желание любой ценой повидать его тронули папу Юлия. Думаю, что на сей раз я добился, чего хотел, и душа моя может быть спокойна.
В Болонье я вновь увидел следы войны. Повсюду грубые физиономии турок, африканцев, испанцев и беглых каторжников. Весь этот сброд служит подспорьем папскому войску под командованием герцога Урбинского *. Солдатня прибыла сюда по приказу испанского императора, в союзе с которым Юлий II ведет бои с французскими войсками Людовика XII. Один вид этих наемников-грабителей, готовых на любую мерзость, настроил меня на грустный лад. Достаточно посмотреть на них, чтобы понять, как туго приходится от грабежей и насилий местным крестьянам. Ужасная вещь - война, доставшаяся нам в наследие от старых времен...