Не ведают того, что стоит кровь.
Проведя два дня в Болонье, я вдоволь наслушался о войне. Мне стало известно, например, что Флорентийская республика, дабы не лишиться покровительства французского короля, направила к местам боевых действий отряды своих солдат, сражающихся против союзников папы Юлия. Находясь под угрозой вторжения испанских войск, республика была вынуждена решиться на такой шаг, ибо ей необходима поддержка Франции. Как в Болонье, так и в Риме все обвиняют флорентийскую Синьорию, которой следовало бы не вмешиваться и держаться подалее от дел, не имеющих к ней отношения. Своими действиями она нанесла серьезный урон делам Ватикана и его союзников. А отсюда мораль: Флоренция должна понести кару.
Итак, найден предлог, чтобы распространить военные действия на территорию Тосканы. Правда, ни для кого не секрет, что тем самым хотят вернуть к власти Медичи и их сторонников. Ведь не зря же Медичи щедро ссуживают истощавшую папскую казну. Думаю, не долго придется ждать, пока разыгранная комедия не обернется подлинной трагедией. По своей сути история человечества столь же комична, сколь и трагична.
На обратном пути я остановился на день во Флоренции, дабы уведомить гонфалоньера Содерини обо всем, что мне пришлось увидеть и услышать в Болонье, особливо в кругах, близких ко дворцу. Без обиняков сообщил гонфалоньеру, что нашей республике грозит опасность вторжения испанских войск под командованием Кардоны. Испанцы не дождутся того часа, когда им будет дозволено поживиться за счет наших городов, чтобы как-то компенсировать скудное жалованье, выплачиваемое папой. Из-за скупости Юлия II они даже готовы оставить его. С другой стороны, Медичи тоже не дремлют и предпринимают все возможное, чтобы поскорее вернуться во Флоренцию, будучи уверенными в своих силах.
Обо всем этом я поведал Содерини по секрету в его рабочем кабинете. И хотя о многом он уже был наслышан, я все же исполнил свой гражданский долг истинного флорентийца. Если бы я поступил иначе, то был бы недостоин своих республиканских убеждений. Ведь возможный возврат Медичи был бы несчастьем для Флоренции, равно как и одновременное вторжение испанцев в Тоскану. А эти действия вовсю готовятся сейчас в Болонье.
В тот же день, расставшись с Содерини, я побывал у себя дома на улице Моцца. Братья рассказали мне о делах в наших поместьях и лавке. Я дал кое-какие советы отцу и тысячу наставлений всем остальным домашним, включая служанку, которая появилась в нашем доме после смерти Лукреции Убальдини, второй жены нашего родителя.
Буонаррото только что перенес тяжелую болезнь. Однако я нашел его в добром здравии, как и всех остальных. Единственное, что мне не удалось сделать, - это пресечь произвол в отношении творения Брунеллески. Я имею в виду Баччо д'Аньоло, который все еще не оставил мысль приложить руку к куполу собора Санта Мария дель Фьоре.
К этому краткому отчету о второй моей поездке в Болонью должен добавить еще кое-что весьма важное. На сей раз разговор пойдет о Рафаэле и его домогательствах новых заказов. Эту историю мне поведал Содерини, причем говорил он таким тоном, словно речь шла о сущем пустяке. А дело состоит в следующем.
В марте 1508 года, то есть когда я отправился в Рим, чтобы приступить к росписям в Сикстинской капелле, маркизанец обратился к Содерини с просьбой поручить ему расписать фресками обе стены в зале дворца Синьории, хотя, как известно, на эти работы давно уже были подписаны контракты со мной и Леонардо. Молодой живописец обещал расписать стены на любую тему, которую предложит сам Содерини или Синьория. Он мог бы также выбрать собственные сюжеты для фресок или же написать батальные сцены, которые выбрали мы с Леонардо. Словом, маркизанец согласен был на любые условия, лишь бы добиться такого заказа.
Слушая рассказ Содерини, я словно спустился с облаков на землю. Никогда не ожидал, что молодой человек из Урбино был настолько прыток, что мог увести у меня заказ из-под носа. Я до сих пор мечтаю написать "Битву с пизанцами" и никогда не заявлял об отказе от своего намерения. Да и сам Содерини все еще надеется, что Леонардо вернется во Флоренцию и вновь примется за дело, несмотря на неудачу, постигшую его при первой попытке написания "Битвы при Ангьяри".
- Я, конечно, не стал обескураживать юношу, - сказал Содерини. - Ведь ему так хотелось поработать в зале Большого совета. Но он все же не утратил надежду, хотя тогда я ничего определенного ему не смог обещать.
- А он, - спросил я, - как он себя вел?
- Юноша настаивал, и это меня забавляло... Ах, как ему хотелось оставить о себе память во дворце республики. И если бы речь не шла о Леонардо и о вас, я не задумываясь предоставил бы ему возможность расписать обе стены...
- Еще бы, на маркизанца вполне можно положиться, - заметил я. - Он всегда во всем точен.
- И не говорите, - перебил меня Содерини. - Он соблюдает все условия подписанных контрактов.
Гонфалоньер мило улыбался, видимо оставшись доволен своим рассказом. А на меня эта весть свалилась как снег на голову.
- Однако молодой человек понял, что ничего не добился, и решил обратиться за содействием.
- Все ясно, - сказал я. - Он, видимо, вновь обратился к герцогине Джованне, как и в тот раз, когда впервые объявился в наших краях?
- И не только к герцогине. Он вручил мне письмо от самого префекта Урбино, полное похвал на его счет...
- Это не юноша, а сплошная рекомендация, - съязвил я, не в силах сдержаться.
- Вы правы, - не понял Содерини. - Это действительно славный и серьезный молодой человек.
- И чем же все кончилось?
- Через несколько дней его призвали в Рим, и на этом дело кончилось, ответил Содерини и вновь воскликнул: - Ах, какой славный и серьезный человек этот Рафаэль!
Мне еще хотелось спросить его, не считает ли он и меня столь же серьезным, как Рафаэля. Но гонфалоньер уже поднялся с места, давая понять, что прием окончен. И наша беседа оборвалась как раз в тот момент, когда она меня особенно заинтересовала. Но я еще вернусь к ней, едва мне представится случай вновь наведаться во Флоренцию.
У меня стоят поперек горла все эти разговоры о серьезности, обязательности, благоразумии и прочих добродетелях Рафаэля, словно речь идет о высшем достоинстве художника. Нет, я придерживаюсь иного мнения, нежели Содерини и иже с ним. Однако эта история помогла мне увидеть и понять, чему Рафаэль обязан своей славой. Март 1511 года.
* * *
Продолжаю трудиться над росписями в Сикстине, чувствуя прилив сил и небывалую ранее уверенность в работе. Когда становишься мастером своего дела, работа спорится, принося радость и удовлетворение. Мне помогают только два подмастерья - Джованни и Бернардино, которых я оставил при себе, освободившись от помощников.
Чем более работа продвигается, тем более я убеждаюсь, насколько верен избранный путь, которому и буду следовать. Моя живопись современна, как, впрочем, современен любой мыслящий человек, живущий интересами своего времени. Не допускаю никакой мишуры в искусстве, ибо она мало что значит в жизни человека. Не верю в живопись, которая пленяется атласом, бархатом и драгоценными каменьями. Такая живопись не в силах помочь человеку познать самого себя и суть его бытия, ибо она отвлекает его от окружающей жизни с ее нуждами и интересами. Художники, заостряющие свое внимание на роскоши тех, кто лишен чувства простоты, прячут от нас подлинный облик человека и дают неверное представление о жизни общества.
Чтобы не иметь ничего общего с таковыми и подалее держаться от живописи, плененной суетой нашего века, я исповедую искусство, цель которого - выражать сущность человека. Пусть меня корят за неумение создавать богобоязненные образы для набожных людей. В ответ на подобные обвинения я отвечаю, что творю для всех людей и меня интересует только человек во плоти, а остальное не трогает мое воображение.
Утверждая этот взгляд на искусство и желая добраться до самой его сути, как и до сути самого бытия, я отказался от жалкого детского подражательства жизни. Долой фальшь и сюсюканье в искусстве! Долой все то, что искажает сущность человека и его бытия! Мы не нуждаемся в добрых наставлениях наших всезнающих мастеров. Научимся же наконец сами выражать подлинную сущность человека и понимать его...
Любой, о донна, истинный ваятель,
Желая чей-то облик в камне воплотить,
Стремится лишнее из глыбы удалить
И вырвать замысел из каменных объятий.
И точно так же доброе начало
Нам должно вызволить из скорлупы
Житейских мелочей, обид и суеты,
Чтоб плоть его пред нами в наготе предстала.
К тебе душой стремлюсь я. Где ты?
Придай мне силы, вразуми,
Как выбраться из плена тщеты!
Как бы хотелось, чтобы все мастера прониклись таким сознанием, хотя дело это непростое. Куда вольготнее забавляться игрой в искусство. Оно спокойнее и доходнее. А ведь все воспитаны на преклонении перед искусством, на верности старым добрым традициям. И боже упаси отступить от них! Но я все же хочу спросить: как сочетаются благочестивые мадонны, которые создаются в римской мастерской Рафаэля, с образом жизни мастера? Меня интересует и другое: верно ли, что из его мастерской выходят непристойные рисунки на потребу самым низменным вкусам?
Могу с гордостью признать, что храню верность собственным принципам. И пусть мои фрески в Сикстине раскроют подлинную сущность моих принципов для всех тех, кто отрицает или страшится их. Одного желаю, чтобы именно этим воззрениям более всего повезло в искусстве.
Война всколыхнула души и в Риме. Мне не раз приходилось видеть толпы возбужденных людей, а иногда даже и уличные беспорядки. На днях произошли стычки с властями, в которых принимали участие простолюдины, подстрекаемые уличными предводителями. Но в самом Ватикане эти волнения незаметны.
Сегодня отправил письмо Буонаррото, напомнив ему, что он, остальные братья, наш отец и все они, вместе взятые, живут во сто крат лучше меня. Необходимо почаще напоминать об этом моим домашним, ибо у них память слишком коротка.
* * *
Ходит слух, что папа оставил Болонью, а герцог Урбинский бежал из Эмилии после исчезновения кардинала Алидози. Кажется, испанцы вышли из игры, а тем временем папское войско беспорядочно бежит на юг под натиском наседающих французов под предводительством Тривульцио *. Порою здесь можно услышать самые невероятные слухи. Например, некоторые божатся, что герцог Урбинский собственноручно заколол в Равенне папского легата Алидози, обвинив его в измене. Не могу поверить, чтобы кардинал изменил Юлию II. Ведь Алидози - один из самых преданных друзей папы. Помню, как года два назад в Риме Рафаэль писал его портрет *. У меня до сих пор перед глазами этот высокий сухопарый прелат с четкими чертами лица и волевым взглядом вопрошающих глаз.
* Тривульцио, Джанджакомо (1441-1518) - маршал на службе Миланского княжества, а затем французских королей.
* ...Рафаэль писал его портрет - находится в музее Прадо, Мадрид (ок. 1511).