Постоянные мысли о бедствиях войны глубоко печалят меня. Но в то же время напоминают мне, что прежде всего я человек, а затем уж художник. Однако оба они составляют во мне единое целое и стремятся полнее себя выразить. В той же Сикстинской капелле я выступаю как художник и человек. Мои гражданские чувства и мысли, мой художнический дар и умение - все это отражено в плафонных росписях. Это дано увидеть и понять только тем, кому не чужды страдания народа, зажатого в тисках войны.
На днях я закончил сцену сотворения человека. Обнаженный, он почти распростерт на голой земле, а парящий в небесах создатель вдыхает в него жизнь, касаясь своей дланью...
Кто создал целое, тот сотворил любую часть.
И, выбрав лучшую из них,
Явил творенье рук своих,
Искусства дивного пленительную власть.
Впервые появившийся на свет человек вроде бы предвидит, что его ждет в жизни. Протягивая руку создателю, он, кажется, не собирается порывать с землей, из которой рожден. Весь его облик полон грусти, а сам он вряд ли еще понимает смысл и значение дарованной ему жизни. Он наделен богатырским сложением, и от самой его фигуры веет героическим. Он человек, а посему его ждут трудности и лишения. Новорожденный предстает перед создателем и себе подобными в естественной первозданной наготе. Нет даже фигового листка, прикрывающего его мужское естество, - еще один признак, осуждающий наше лицемерие. Человек одинок. Вокруг него нет деревьев, растительности или чего-либо другого, что могло бы отвлечь внимание зрителя, смотрящего на перворожденного из реальности собственного бытия. Он силен лишь собственными мускулами и жизнью, которую был вынужден принять, дабы вырваться из небытия. Пока его единственная спутница - земля, на которой жизнь не существовала до его появления. Вот отчего он одинок. Но этот человек не вызывает еще жалости, ибо он силен. Вскоре он поднимется во весь рост и начнутся его муки мученические.
Мне еще предстоит написать сцены, в которых господь бог отделяет твердь от воды и сотворяет светила. Под конец изображу отделение света от тьмы, и мой труд будет завершен.
* * *
Вчера, 12 июня, папа Юлий возвратился в Ватикан после почти десятимесячной отлучки. Все это время он провел в Болонье, чтобы быть ближе к местам боев против французов. Брошенный испанцами и венецианцами и потерявший почти все войско, Юлий II вернулся в Рим больной и изможденный, но, видимо, не утративший решимости бороться до конца, дабы изгнать французов из Италии. Говорят, что он вынашивает планы мести, желая со многими расправиться. Но возможно, это только слухи, поскольку здоровье его настолько расшатано, что вряд ли он сможет выехать из Рима. Папа потерял Болонью, а захват Феррары так и остался его несбыточной мечтой. В довершение ко всему отколовшиеся от него кардиналы съезжаются в Пизу на Собор, который должен низложить его. В ходе этой войны папа Юлий лишился многих друзей, среди коих был кардинал павийский Франческо Алидози, чья смерть от руки герцога Урбинского подтверждена.
Здесь говорят, что все с тех пор было против папы Юлия и его планам не суждено было сбыться. Римляне, сохраняющие папе преданность, встретили его с холодком. Кто же может быть из них доволен исходом кампании? В Ватикане, а особенно среди придворных, царит растерянность и все ходят с унылыми лицами. Двор утратил былую беспечность.
И все же папа счастливо отделался, поскольку король Франции приказал своим войскам не вторгаться на территорию, находящуюся под господством Ватикана. К сожалению, этот жест великодушия по отношению к церкви со стороны Людовика XII обернулся подлинной трагедией для Флорентийской республики. Видя, что французы прекратили наступление, испанские войска получили свободу действия и двинулись на Флоренцию.
Сегодня папа Юлий побывал в Сикстине, осмотрев перед этим росписи Рафаэля в соседних залах. Он долго разглядывал мои фрески, открытые для обозрения с прошлого сентября, когда я покинул Рим. Судя по выражению его лица, он остался доволен живописью, которая произвела на него впечатление. Пока папа находился в Сикстине, к нему вновь вернулось утраченное спокойствие. Возможно, в эти минуты он забыл об ужасах войны и утраченных землях, а может быть, вновь обрел себя.
И хотя я работаю теперь, полный веры в свое дело, меня не покидает беспокойство за моих домашних, которым во Флоренции грозит серьезная опасность. Беспокойство мое возрастает по мере продвижения испанских войск по нашим землям. Особенно боюсь за отца, которому уже немало лет, да и братья еще молоды и неопытны. Напишу им на днях, чтобы пока где-нибудь укрылись в надежном месте и не думали о расходах. Тут уж придется на все пойти. Жизнь и здоровье родни для меня дороже всяких денег. Сегодня День тела господня 1511 года.
* * *
Наступили дни торжества для Рафаэля. Он закончил расписывать один из трех залов, предназначенных под покои Юлия II. Вся ватиканская знать и придворные эрудиты смогли увидеть ею творение. Все в один голос считают его верхом совершенства, все находят, что новое произведение Рафаэля не идет ни в какое сравнение с другими подобными росписями, существующими в Риме. Всеобщее восхищение и похвалы восходят до небес, а сам Рафаэль расхаживает, пряча удовольствие под маской подлинной или деланной скромности, которая всегда ему присуща.
Тем, кто знает толк в живописи, нетрудно, однако, понять причину столь шумного успеха в свете и оценить достоинства и недостатки самого произведения. В этом зале Рафаэль написал фресками крупные сцены, следуя традициям флорентийской школы. Но я не вижу в них подлинного шага вперед в развитии нашей живописи. Молодой художник действует здесь робко и очень осторожно, хотя по изощренности таких мастеров мало в наше время.
Вот написанные им две сцены - "Диспут" и "Афинская школа". Что же сказать по их поводу? Я мог бы долго говорить, но, как мне кажется, в этом нет нужды. Там, где нет новизны и смелости, я вижу лишь стройность, красоту форм и увлеченность перспективой. Маркизанец явно перебарщивает, прибегая к помощи перспективы. Видимо, в "советчиках" он не испытывал недостатка, да и портретов написал немало, хотя особой необходимости в них не было. Зато на обеих фресках людская спесь запечатлена с поразительной силой. Немало известных мне людей изображено здесь с редкой точностью. И уж конечно, портреты эти изобилуют золотом, пышными одеяниями, выразительными позами.
При виде этих сцен у меня создалось такое ощущение, словно одержимые манией величия люди специально собрались здесь вместе, дабы себя показать и своей роскошью похвастать. Неужли роскошь и тщеславие способны возвысить живопись? Нет, все это меня не трогает, и маркизанцу никогда не удастся ввести меня в заблуждение. В следующий раз я ему открыто скажу об этом, где бы мы ни встретились. Скажу даже в присутствии папы Юлия, чей портрет он поместил рядом с алтарем в сцене "Диспута". Разве мог он упустить такой случай и не поместить портрет папы среди стольких изображений! В другой сцене маркизанец изобразил самого себя и Браманте.
Если глаза мне не изменяют, он даже позволил себе шалость изобразить и меня *, сидящим в одиночестве на ступенях лестницы. К этому одинокому человеку никто из остальных персонажей не проявляет никакого интереса; он сидит в уединении, забытый всеми, словно его мысли недостойны внимания. В отличие от толпящихся за его спиной людей, он одет кое-как, выделяясь убогостью своего одеяния.
Вне всякого сомнения, этот погруженный в думы человек - Микеланджело. Все остальные персонажи ведут друг с другом оживленные разговоры, но только не он. И здесь, как и всегда, я один на один с собственными мыслями. Мои идеи об искусстве и взгляды на жизнь никто не разделяет, ибо все остальные считают меня безумцем и человеком ершистым. Ну что же, маркизанец неплохо задумал, изобразив меня одного на переднем плане. Так меня всяк безошибочно узнает. Но одиночество меня не удручает, и этот портрет правильно выражает мое состояние. Я на нем вполне похож на себя, да и задумка верна.
Рафаэль изобразил также и Леонардо *, который заметно выделяется со своей пышной бородой среди прочих ученых мужей "Афинской школы". Он идет с серьезным видом и оживленно разговаривает с собеседником. Я бы даже сказал, что он занимает привилегированное положение, будучи изображенным в центре всей композиции. Думаю, когда Леонардо окажется в Риме, ему будет приятно увидеть столь щедрое проявление к себе почтения со стороны маркизанца.
* ...позволил себе шалость изобразить и меня - Рафаэль изобразил Микеланджело на фреске "Афинская школа" в образе Гераклита, древнегреческого философа-материалиста, одного из основоположников диалектики, отдав тем самым дань уважения мастеру. Фигура Гераклита отсутствовала в подготовительном картоне и была написана Рафаэлем в последний момент.
* ...Изобразил также и Леонардо - Рафаэль изобразил на фреске "Афинская школа" Леонардо да Винчи в образе древнегреческого философа Платона.
Но я еще не все сказал. Более того, мне кажется, я несколько увлекся чисто внешней стороной "Диспута" и "Афинской школы". Не скрою, Рафаэль прекрасно справился с задачами симметрии и перспективы. Но что означают сами по себе симметрия и перспектива, как не подручное средство для достижения стройности произведения? Рафаэль нуждался в поводыре, и таковым оказались для него общепринятые правила. Однако, сослужив ему службу, они подавили в художнике стремление к свободе выражения. Вот отчего обе его фрески отмечены печатью спокойствия и соразмерности. Все в них устремлено к единой точке: и персонажи, и архитектурные детали, и даже изображенные облака. А человеческое чувство проявляется чисто формально, ибо его суть подавляется законами геометрической перспективы.
В верхней части сцены "Диспута" Рафаэль, не мудрствуя лукаво, скопировал "Страшный суд" фра Бартоломео из флорентийской часовни Санта Мария Нуова. Могу с уверенностью утверждать, что все написанное им в этой сцене поверх алтаря заимствовано у флорентийского мастера.
И не только это. Под стать нашему флорентийскому монаху-живописцу Рафаэль проявляет себя истым ревнителем догмы, не позволяя себе малейшего отступления от принятых канонов и строго следуя традициям. Начав все в той же сцене "Диспута" с целого сонма ангелов, парящих вокруг Всевышнего духа, он изобразил Христа, Богоматерь и Иоанна Крестителя, увенчанных золотым нимбом с ангелочками, а под ними поместил голубку в окружении младенцев со священными книгами. Еще ниже нарисованы облака, образующие полукруг с восседающими по обе стороны от Троицы патриархами веры и пророками. А в этих облаках все те же вездесущие ангелы.
Я нахожу смехотворными столь глубокую привязанность к традициям и верность советам теологов. Какое дело искусству до церковных догм? Художник не может и не должен выступать в роли их хранителя. Бросаясь в объятья церковников, он тем самым предает искусство. Видимо, молодой живописец из Урбино до сих пор не познал свободу творчества, ибо, судя по его работе, вполне без нее обходится.
Но зато его считают "благоразумным", а меня - "безумцем", поскольку я мыслю по-иному. Что бы обо мне ни говорили, я ни за что не отрешусь от своих взглядов на искусство и на роль художника. Знаю лишь одно, что искусство это каждодневный поиск свободы выражения, не имеющей ничего общего с ханжеством.
* * *
Хотя мои глаза вновь обрели способность смотреть только вверх и мне трудно засесть за эти записки, я все же вынужден пересилить себя и поведать об одном событии, которое привело меня в ярость. Недавно я узнал в Ватикане, что статуя папы Юлия, которую я изваял несколько лет назад, подверглась дикому глумлению. В который раз приходится видеть, как на моих собственных делах сказывается эта война.
Подстрекаемая местными правителями, толпа оголтелых фанатиков, вооружась ломами и веревками, сбросила статую папы с фасада собора св. Петрония. Несмотря на мягкую подстилку, которую распорядился положить на паперть главный зачинщик расправы (негодяй по имени Ардуино Арригуцци, которого я давно знаю), бронзовая статуя весом в четырнадцать тысяч либров * врезалась в землю и погнулась. Затем канальи разложили большой костер, расплавили статую и разнесли ломами и кирками на куски. Такова вкратце история этой дикой сцены.
* Либра - старинная итальянская мера веса (1 либра=300-350 г).
Многие болонцы решили таким способом отомстить за то "унижение", которое им пришлось вынести, когда статуя была водружена на фасаде их главного собора. За этой оргией наблюдал Франческо Франча с учениками и своим сыном.
В художественных кругах Болоньи было известно, что для отливки статуи понадобилось в свое время снять большой колокол с фамильной башни правителей Бентивольо. Еще один предлог, пусть даже бессмысленный, чтобы разделаться со скульптурой.
Мне приходят теперь на память слова Франчи, произнесенные им в тот самый момент, когда готовая статуя уже стояла на паперти и вскоре должна была быть водружена на отведенное ей место. В этом деле мне помогали мои подмастерья, тот же Франча и другие местные мастера, среди коих был Арригуцци, выдававший себя за архитектора. Помню, кто-то спросил Франчу, можно ли считать статую произведением искусства. Тогда он сказал в ответ:
- Бронза отменного качества.
- А статуя тирана? - вновь спросил кто-то из присутствующих.
- В ее брюхе колокол наших повелителей, - таковы были слова Франческо Франчи.
В те дни обстановка в городе была настолько накалена, что даже такой разговор мог перерасти в стычку, которые тогда то и дело вспыхивали в Болонье. И хотя Франча явно подзадоривал собравшихся, я сделал все возможное, чтобы дело обошлось миром. Как же он был тогда язвителен. Когда я узнал о случившемся, его слова вновь обожгли мое сознание. Пишу, а сам опять их слышу. Словом, Франча, Арригуцци и их сторонники могут ликовать *.
* ...Франча, Арригуцци и их сторонники могут ликовать - обломки статуи Юлия II были отданы феррарскому герцогу, который приказал отлить из них пушку, назвав ее "Юлия".
Бывшие правители Бентивольо вернулись в Болонью благодаря французам и мстят за ограбление их дворца и уничтожение (вернее было бы сказать исчезновение) многих произведений искусства, которые в нем были собраны. Со своей стороны Юлий II горит жаждой мести за надругание над ним, а я обращаюсь мыслями к создателю, дабы он умерил страсти и положил конец войне. Декабрь 1511 года.
* * *
Если никакие дела мне не помешают, если я и далее буду работать так же споро, как и в последние месяцы, то надеюсь к сентябрю все закончить. Я уже написал фигуру господа бога, отделяющего воду от земли. Вокруг этой сцены изобразил четырех рабов, предпринимающих отчаянные усилия, чтобы не погибнуть в буре, разразившейся по воле создателя. Они взывают о помощи, но изображенные рядом пророки и сивиллы не внемлют этим крикам, звучащим словно проклятия, и продолжают листать толстые фолианты, находясь во власти собственных дум. У меня такое ощущение, что эхо этих криков разносится только в Сикстине и к ним глух даже сам создатель.
Что касается самих фресок, могу добавить, что сцена сотворения солнца и луны была почти закончена, когда я заставил себя отправиться домой.
Вопреки обыкновению папа весьма редко появляется в Сикстинской капелле. Придет, второпях взглянет на фрески и на прощанье не преминет поторопить меня.
Постоянно получаю из дома письма. Сегодня написал отцу и пообещал, что отвечу Буонаррото, как только смогу. Ничего с ним не стрясется, если потерпит немного. Больше всего опасаюсь, что мои домашние начнут совать нос в дела, навалившиеся теперь на нашу республику. Пусть заткнут уши, наберут в рот воды и поболе думают о своих заботах, а уж Синьория как-нибудь без них управится с политикой. Да и мне будет спокойнее, если они будут помалкивать. Когда мои домашние во главе с нашим родителем Лодовико принимаются судить и рядить о политике, они несут несусветную чушь. Неотесанными мужланами их не назовешь, но им не хватает твердых убеждений, чтобы уметь соразмерять свои чувства и здраво судить о политике.
* * *
В последнее время работаю с огоньком и дело спорится. Надеюсь закончить роспись через несколько месяцев. Эта уверенность окрыляет меня и преумножает силы. Чувствую, что почти прирос к своду Сикстины. По утрам не успею проснуться, как тут же смотрю наверх, словно над головой у меня фрески, а руки тем временем тянутся к ящику с кистями и красками и я уже кличу подмастерьев. Такое состояние длится какое-то мгновение, когда я действую не по собственной воле. Затем я прихожу в себя и начинаю вновь обретать ощущение реальности, а потом опять оказываюсь в Сикстине.