Из Фландрии возвратился Алессандро Медичи. Он привез с собой эдикт Карла V, а вернее, послание к флорентийскому народу, в котором этот отпрыск Медичи объявляется пожизненным полновластным правителем. "В знак особого расположения к папе" император решил смилостивиться и "простить Флоренции ее тяжкую вину", вернув городу его неприкосновенность и привилегии, утраченные из-за "супротивного поведения" его граждан. Та часть императорского эдикта, где речь идет о передаче в случае смерти Алессандро всех постов его прямым наследникам, означает не что иное, как окончательную утрату Флоренцией своих свобод.
Как же просчитались все эти недальновидные господа, которые, поддерживая папу, надеялись тем самым спасти то немногое, что осталось от былых флорентийских свобод! Тирания торжественно провозглашена и закреплена все тем же императорским эдиктом, который был оглашен на заседании высшего органа власти, представляющего собой жалкое сборище прожженных льстецов и интриганов.
Спасибо хотя бы за то, что пощадили меня, не заставив заниматься украшением города по случаю прибытия этого ублюдка Алессандро и связанных с этим торжеств. 8 июля 1531 года.
* * *
Наследники Юлия II вновь принялись за свое, настаивая, чтобы я должным образом занялся их заказом, оставив все остальное. Обо мне распускают грязные сплетни и, чтобы добиться своего, на меня жалуются папе. Если они не угомонятся, не знаю, чем кончится вся эта канитель. Боже, как я устал от постоянных попреков и наветов. Дабы положить конец их уловкам и прийти к полюбовному согласию, направил им новые предложения. Хочу надеяться, что они станут окончательными.
В заключение отмечу, что и мои завистники без устали изощряются, лишь бы очернить меня в глазах папы и нынешних хозяев Флоренции. Правда, не в пример здешним господам в Ватикане не очень-то принимают близко к сердцу все эти наговоры. Насколько мне известно, папа Климент неизменно пожимает плечами, когда ему напоминают о моих деяниях во время осады Флоренции. Говорят, что недавно он изволил заметить: "Микеланджело не прав, ибо я не делал ему ничего дурного".
Никак не возьму в толк: а в чем, собственно, моя неправота?
Надеялся быстро поправить здоровье, но постоянные тревоги не позволяют мне окончательно прийти в себя. Тоска, страх, подозрения заставляют людей увядать, словно листья осенью, и они гибнут. Слышу, как порою за моей спиной говорят, что долго я не протяну и мне остались считанные дни. При встрече знакомые глядят на меня такими удивленными глазами, словно видят перед собой призрачное видение, мой вид пугает их. Но я тут же привожу их в чувство одним лишь взглядом или полусловом.
* * *
Мои друзья из других городов предупреждают, чтобы я был осторожнее в выражениях, поскольку мои письма приходят к ним вскрытыми. Очевидно, в глазах верных слуг Алессандро лицо я "подозрительное", хотя они всячески успокаивают меня и просят не верить слухам, что, мол, карающая десница уже занесена надо мной. Но мне доподлинно известно, какие чувства питает их господин к моей персоне. Отлично знаю, что не моргнув глазом он тут же приказал бы расправиться со мной, да руки коротки, ибо его желание идет вразрез с волей всесильного дяди - папы Климента.
Не знаю, насколько доверяет юный деспот донесениям ищеек, которые неотступно следуют за мной и уже успели, чай, изучить всю мою подноготную. Ума не приложу, отчего этот осел, ставший по иронии судьбы герцогом, так страшится несчастного беднягу, каким на самом деле я являюсь. Неужели он верит, что я продолжаю поддерживать связь с опасными лицами, объявленными вне закона?
Некоторые придворные Алессандро все еще негодуют, требуют возмездия, будучи не в силах простить, что я согласился занять пост генерального инспектора фортификационных сооружений. А иные раскрывают рты от удивления и не могут поверить собственным глазам, видя, как я преспокойно шествую по городу, ежедневно направляясь из дома в Сан-Лоренцо. "Не смотрите, что он художник. Прежде всего он человек, руководивший фортификационными работами", - говорят самые фанатичные из них. Такие голоса начинают причинять мне новые неприятности.
Униженный, находясь под постоянным наблюдением, живу здесь, словно в ссылке. Как только закончу работы в Сан-Лоренцо, постараюсь тут же покинуть Флоренцию, чтобы обрести покой где-нибудь на стороне. Я нередко вел разговоры о свободе в этих моих записках, но лишь в эти дни по-настоящему понял ее подлинный смысл. Видимо, чтобы полнее оценить свободу, нужно прожить под игом тирании по крайней мере пару месяцев.
Чувствую себя прескверно, постоянно болит голова. По ночам то и дело вскакиваю, пробуждаясь со стоном от страшных кошмаров, которые порою преследуют меня и днем. Всем своим обликом напоминаю душевнобольного, живущего во власти галлюцинаций и кошмаров. Но не прекращаю каждодневно трудиться, ибо руки и ноги пока послушны мне. Работаю, дабы отвлечься, успокоить душу, развеять мрачные мысли и предчувствия - словом, чтобы работой заглушить все то, что тревожит мое сердце. Работаю, чтобы жить. Если бы не работа, пришлось бы выбирать между кладбищем и домом для умалишенных...
Какое рабское унынье, какая в мыслях пустота,
Душа вся страхом обросла
И мне божественные образы ваять!
* * *
Специальным декретом папа пригрозил мне отлучением, если я позволю себе отвлекаться на иные дела, кроме гробницы Юлия II и работ в Сан-Лоренцо. Видимо прослышав о состоянии моего здоровья, он просил передать мне, чтобы я не слишком изнурял себя, работал спокойно, и даже посоветовал почаще бывать на свежем воздухе.
Несмотря на угрозу, содержащуюся в декрете, папа Климент явно хитрит, желая припугнуть и отвадить от меня не в меру настойчивых заказчиков, число которых растет изо дня в день. Я и сам старался всеми правдами и неправдами отклонять новые предложения. Теперь же, размахивая копией папского декрета, могу без утайки сказать красномордым сытым заказчикам: "Взгляните, синьоры, на эту бумагу. Если вы не хотите, чтобы меня отлучили от церкви, то не просите у меня ни статуи, ни картины и ничего другого". В конце концов я не оказался внакладе, а Климент проявил в этом деле удивительную сообразительность.
В местных кругах, где меня терпят скрепя сердце, любой мой отказ всесильным заказчикам порождал такое недовольство, что мне не раз приходилось серьезно побаиваться возможной расправы.
Алессандро отдал приказ изъять все оружие, находящееся в распоряжении флорентийцев, и отослал на родину ландскнехтов, заменив их головорезами из банды Алессандро Вителли. Племянничек Климента VII лишил тем самым флорентийцев права охраны порядка в городе, которым они спокон веков пользовались, прибегая к услугам ландскнехтов. Представляю себе, какие порядки установит во Флоренции весь этот сброд каналий!
Хочу отметить, что сегодня впервые случайно увидел самого герцога Алессандро, шествующего по улицам Флоренции. Никогда еще не видывал такого зрелища. Окруженный сворой образин в латах, стальных шлемах и с ужасными тесаками, входящими теперь в моду, молодой тиран гордо выступал, не одаривая даже взглядом толпы собравшихся простолюдинов. Трепеща от страха, несчастные изо всех сил пытались изобразить радость при виде герцога и хлопали в ладоши, как на представлении.
В былые времена флорентийцы встретили бы такой кортеж смехом и улюлюканьем, приняв его за шутовское шествие, какое нередко можно было видеть на городских улицах в дни праздничного карнавала.
* * *
Семейство Делла Ровере настаивает, чтобы готовые статуи для гробницы Юлия II были отправлены в Рим, где бы я лично проследил за их установкой и завершил всю работу на месте. Вижу, что племянникам папы Юлия просто невтерпеж. Но совесть у меня чиста, и им не в чем меня упрекнуть. Я уже сообщил этим торопыгам, как будут окончательно расположены все статуи, а посему пусть угомонятся и наберутся терпения. Боже, сколько же еще с ними возиться! Когда же этому придет конец?
Некоторые избранные, коим было дозволено увидеть завершенные скульптуры Лоренцо и Джулиано, в один голос выражают недоумение по поводу несхожести моих героев с прообразами и их удрученного, меланхолического вида. Всем этим ценителям я могу лишь посоветовать рассматривать искусство с несколько иных позиций и обрести хоть толику воображения. Люди, которые спустя века будут лицезреть мои статуи, вряд ли заинтересуются всей этой галиматьей. Однако никто не должен думать, что, отказавшись от передачи портретного сходства, я в какой-то мере хотел насолить семейству Медичи. Нет, совсем иные мысли занимали меня, когда я ваял эти "причудливые" статуи.
* * *
Сегодня до наступления темноты я решил остаться в Новой ризнице Сан-Лоренцо, дабы еще раз спокойно обозреть все, что пока мне удалось здесь сотворить. Услав по домам подмастерьев да и самого сторожа, я остался наедине с моими творениями, окунувшись в этот покой, тонущий в тишине. Как завороженный, не мог оторвать глаз от строгих стен часовни, украшенных скульптурными надгробиями. В какое-то мгновение у меня создалось ощущение, что каждая скульптура вбирает в себя другую, как бы сливаясь в единое целое, а все позы и жесты стали настолько одинаковы, что Джулиано выглядел как Лоренцо и, наоборот, День - как Ночь... Мне даже показалось, что статуи обоих герцогов и аллегорические фигуры стали разрастаться и превращаться в единого героя, вбирающего и олицетворяющего собой все пространство.
Это состояние созерцания монотонного единообразия начало меня тяготить. Но затем образ призрачного героя стал постепенно видоизменяться и растворяться у меня на глазах, а подавленность окончательно прошла, когда все четыре аллегории, отделившись друг от друга, заняли свои места, а оба герцога вновь обрели каждый свойственное ему выражение и позу.
Я почувствовал, как жизнь вновь наполнила пространство. Ночь склонила голову к груди, положив ногу на ногу; День уставился на меня из-за приподнятого плеча, словно выражая недовольство моим присутствием; утренняя Аврора делала над собой усилие, чтобы вновь не погрузиться в сон, и, наконец, Вечер в предвкушении предстоящего отдыха после трудов растянулся во весь рост на камне, породившем его, и приподнял слегка натруженные плечи, ожидая наступления сумерек.
Оба герцога сидели в тишине, погрузившись в свои думы и не замечая всего того, что творилось у их ног на каждом из надгробий. На дворе уже сгустились сумерки...
О, ночь, хоть мрачен твой покров,
Зато как спорится работа в тишине
И как просторно мыслям в голове!
Ты похвалы достойна мудрецов.
Уходят прочь усталость и сомненья.
Взамен даешь покой, бодрящую прохладу
И предрассветных снов усладу,
Что охраняют все мои стремленья.
О, призрак смерти, ты один
Кладешь конец душевной нищете
И служишь за страданья искупленьем
Над нашим бренным телом господин,
Ты осушаешь слезы на челе
И праведным даришь терпенье.
* * *
В замке Беттона умер Малатеста Бальони. Его скосила галлийская болезнь и желчь, разлившаяся от отчаяния, что папа так ловко обвел его вокруг пальца, не сдержав ни единого обещания в награду за низость и вероломство. Оставленный всеми, кто склонил его к предательству, этот господин кончил свои дни, как того заслужил. Первыми гибнут жертвы предательства, но рано или поздно и самих предателей карает заслуженное возмездие.
Рассказывают, что, когда бывший деспот Перуджии испустил дух, среди грома и молний над землей пронесся невиданный ураган. Декабрь 1531 года.