Август 1502 года. Маршал Пьер де Роан * продолжает донимать просьбами, требуя статуи в награду за поддержку, оказываемую Францией. Года два-три назад ему отправили немало античных и современных скульптур. А теперь он домогается, чтобы ему подарили бронзовую копию с Давида работы Донателло. Флоренция не может оставить без внимания такие домогательства, особенно теперь, когда ей угрожают Медичи и Цезарь Борджиа. В одиночку республика не в состоянии сдержать натиск всех своих врагов и посему дорожит поддержкой Франции. Заказ на статую для французского маршала поручен мне. Я вынужден был согласиться, испытывая к Флоренции чувства глубокой привязанности, хотя мой Давид не дает мне возможности даже немного передохнуть.
* ... Повержена высокая колонна и зеленый лавр - первая строка сонета 269 Петрарки.
* Пьер де Роан (1451-1513) - выходец из знатного французского рода, маршал Франции с 1476 г. Потерпел поражение в битве при Форново в 1495 г. от объединенных войск итальянских княжеств.
Строительный двор собора завален грудами мрамора, и жара здесь как в пекле. Работаю до изнеможения, почти на пределе сил. Не успеет стемнеть, как я уже с нетерпением жду рассвета. Мне нужен свет во что бы то ни стало. Часто тружусь по ночам, расставив вокруг Давида коптилки. Но дрожащие тени перехлестываются, затрудняя работу. Да и сама статуя слишком высока - раза в три превосходит меня, а ведь на свой рост я пожаловаться не могу. Приходится постоянно придерживать ее в обхват, а резец так и ходит ходуном. По ночам действую с особой осторожностью, ощущая в руках какую-то робость. К сожалению, работа идет не так споро, как бы мне этого хотелось.
Видел сегодня Якопо Альберти, который порассказал немало сплетен о Медичи. До чего же он остер на язык. Куда мне до его красноречия, хотя вся эта болтовня редко меня занимает. На сей раз он решил удивить меня известием об открытии новых земель. Но мне было уже известно об отважном генуэзце, который из Португалии отправился в дальнее плавание на запад и после удачного путешествия по морю ступил на новую землю.
Во Флоренции мне не раз приходилось слышать о существовании неведомых земель, лежащих где-то за морем на западе. Несколько десятков лет назад впервые это предположение высказал наш Паоло даль Поццо Тосканелли * ученый муж, глубоко почитаемый всеми флорентийцами и своими учениками. Теперь его идею блестяще подтвердил генуэзец своим неслыханным открытием.
* Тосканелли, Паоло даль Поццо (1397-1482) - флорентийский математик и астроном, выдвинувший гипотезу о сферообразной форме Земли и изложивший ее в письме Колумбу 25 июня 1474 года.
* * *
Боюсь, что, если в скором времени не закончу Давида, дело может печально для меня обернуться. Чувствую, как постепенно теряю последние силы. Отец, Буонаррото, друзья - все наперебой увещевают меня всерьез подумать о здоровье. По одному моему лицу уже видно, как дорого мне даются последние усилия. Руки вконец затвердели, как у каменотеса. Иногда с тоской вспоминаю наших художников, которые заняты пустой болтовней и заботами о собственной персоне. Какие они всегда холеные, выбритые, сытые и отоспавшиеся, как, скажем, этот старик Перуджино. А уж о прихлебателях или всех этих прихвостнях, внимающих Леонардо как оракулу, и говорить нечего. Кажется, ничем их не проймешь, словно почивают они на лаврах славы. Видно, никто еще не удосужился им сказать, что искусство - жертвенность, испепеляющая страсть и адский труд. Посмотрел бы я на всех этих наставников с учениками, как они показали бы себя в настоящем деле, когда нужно гореть в работе, не жалея живота.
Все реже и реже сажусь за тетрадь и почти забросил свои записки.
* * *
Якопо Альберти как-то занес мне "Трактат о живописи" своего знаменитого родственника - зодчего и литератора. Наконец я смог без спешки почитать его на досуге. Сочинение это небольшое и написано ясным слогом на нашем языке. Наследники собираются его издать в Венеции или у нас на печатном дворе Гуасти.
Скажу сразу: меня этот "Трактат" мало заинтересовал. В основном Альберти поучает, отражая взгляды своей эпохи. Возможно, для того времени его труд, написанный живо и образно, представлял ценность. Чувствуется, что автор испытывает острую необходимость, чтобы его выслушали, и охотно делится мыслями. Словом, работа вполне поучительная... Убежденный в своей правоте, Альберти утверждает даже, что только те, кто следует его наставлениям, смогут добиться в живописи "абсолютного совершенства". И хотя подобные заверения грешат чрезмерным самомнением, не в них суть дела.
Прежде всего мне хочется отметить, что в данном сочинении почти слово в слово повторяются рассуждения Леонардо об искусстве. Оказывается, он говорит о вещах, о которых тридцатидвухлетний Альберти писал еще в 1436 году. Поразительное сходство между высказываниями Леонардо и мыслями из "Трактата о живописи". Такое впечатление, что наш нынешний оракул слышал их из уст самого Альберти. Теперь я читаю в манускрипте Альберти все то, что уже слышал от Леонардо. Те же разговоры о значении мнения друзей, оценивающих твои произведения, о необходимости изучать природу и тщательно продумывать все детали, прежде чем браться за работу, рассуждения о светотени, предостережения от погони за легкой наживой, призывы быть достойным и образованным, советы воспитывать в себе хорошие манеры и жить в одиночестве.
Теперь Леонардо с умным видом повторяет эти мысли, словно изрекает нечто новое. Неужели ему неведомо, насколько все это пето и перепето и должно бы уж набить оскомину всякому уважающему себя мастеру? Когда-то те же принципы отстаивал и даже изложил в специальном труде Лоренцо Гиберти человек, к которому я питаю истинное расположение. Как мир стары излияния безумной любви к природе и разглагольствования о ее нерасторжимой связи с живописью - любимый конек Леонардо. Мысли о природе можно найти на каждой странице сочинения Альберти. Так, по его мнению, за что бы ни брался художник, он должен черпать образы из природы и уметь возделывать эти "добрые всходы".
Вчера вечером в кругу друзей, собравшихся на углу Бернардетто, что на улице Лярга, Леонардо принялся рассуждать о той услуге, которую художнику может оказать зеркало. Но об этом я тоже читал в "Трактате". Чтобы развеять сомнения читателя, Альберти стремился прежде всего доказать, что в "наш век невозможно сыскать ничего нового" об искусстве живописи, о нем все уже сказано.
По мне, все эти поучения могут сослужить службу только робким душой и обделенным талантом. Но Леонардо раздает советы направо и налево, дабы преумножить славу великого знатока. Но кто у нас его слушает? Если в Милане ему удалось "поймать на удочку" несколько молодых живописцев, то здесь он может обворожить своими речами разве что какого-нибудь разуверившегося неудачника, вроде Рустичи *.
* Рустичи, Джованни Франческо (1474-1554) - флорентийский скульптор и рисовальщик, испытавший сильное влияние Верроккьо и Микеланджело: статуя Иоанна Крестителя над порталом Баптистерия (Флоренция).
Забыл еще сказать, что Альберти пишет также о божественности искусства и превосходстве живописи. Такие мысли особенно сродни Леонардо, хотя по времени гораздо его старше. Но, даже говоря о божественности искусства, Альберти подчеркивает, что живопись и скульптура суть порождение одного и того же гения, и не проводит между ними пренебрежительного различия, как это делает Леонардо. Во всяком случае, концепции Альберти более гуманистичны.
Я же считаю, что на земле нет ни богов, ни полубогов. Художники - такие же люди, как и все остальные смертные, а посему им следует быть ближе к человеку и земле, на которой они сами стоят обеими ногами. Однажды я все это прямо выскажу Леонардо. Разве должно художнику считать себя сверхчеловеком, забывая о простых людях, будь то пекари или землепашцы?
Чтобы закончить разговор о Леонардо, скажу только, что сейчас он пишет портрет красавицы Лизы Герардини - жены Франческо Дзаноби дель Джокондо, о чем известно всей Флоренции. Март 1503 года.
* * *
Прошло почти два года, как я принялся высекать Давида. Работа над статуей близится к завершению, и мне осталось совсем немного. Люди заходят на строительный двор собора, но не всем я позволяю взглянуть на свою работу. Терпеть не могу любопытных, особенно тех, что приходят сюда, не считаясь с моими вкусами и привычками. В их лести я нисколько не нуждаюсь, а их похвала, похлопывание по плечу или глупые отзывы, исходящие порой от чистого сердца, мне безразличны. Меня не трогают излияния чувств даже влиятельных особ. Всем своим нутром я ощущаю, что работаю для всех и ни для кого в отдельности.
Давид - воплощение моих эстетических и политических побуждений, всех моих страстей. В нем мое стремление первенствовать над остальными художниками, стоять обособленно, выделяясь в мире искусства, оставаться неизменно самим собой, ни на кого не похожим, быть в одиночестве. Все чувства и чаяния мои я передал Давиду, о чем известно только мне одному. Но как велика тяжесть ноши, которую я взвалил на себя. Над Давидом еще предстоит работать, а я уже обязался изваять для Попечительского совета фигуры апостолов, которые будут установлены в соборе. Обтесал пока глыбу, из которой собираюсь высечь апостола Матфея. Июль 1503 года.
* * *
Не успел Леонардо да Винчи вернуться во Флоренцию, оставив Цезаря Борджиа с его неудачами, как по городу вновь поползли разговоры о том, что живопись-де возвышается над скульптурой, являясь искусством просвещенных и благородных душ, а вот скульптура - это, мол, удел жалких бедолаг, насквозь пропитанных потом и залепленных с ног до головы пылью, ни на что более не способных, кроме тяжелого физического труда. Готов побиться об заклад, что, если бы я сейчас занимался живописью, утверждалось бы обратное.
Леонардо сознательно подливает масло в огонь вечных глупых споров, поскольку мой Давид не дает ему житья. Для него это всего лишь вымученная работа, сравнимая чуть ли не с трудом носильщика, таскающего кирпичи и камни на стройке. Он ни за что не согласится по достоинству оценить мое творение и постарается, чтоб и другие относились к Давиду так же. Леонардо никогда не допустит, чтобы кто-нибудь считал себя выше его. Он привык видеть себя в окружении юнцов с лакейскими замашками. Именно их он подбивает распространять повсюду мысли о благородстве и превосходстве живописи над скульптурой, где приходится только корпеть, тужиться и потеть.
Но разве смог бы тот же Гирландайо расписать хоры в церкви Санта Мария Новелла, если бы философствовал наподобие Леонардо? Для такой работы ему не хватило бы всей жизни и не помогли бы ни зеркала, ни простыни, развешанные над головой, дабы смягчить действие света на изображаемые предметы. И если вспомнить работы наших лучших мастеров, то нетрудно понять, что живопись это не спокойное времяпрепровождение перед мольбертом, вроде чтения книг.
* * *
По Флоренции молнией разнеслась весть, что в своих ватиканских покоях скончался папа Александр VI Борджиа. Что можно о нем сказать? Я видел его раза три-четыре по случаю религиозных торжеств. Он жил и умер не совсем в ладах с высокой миссией викария Христова. И все же я не считаю его отъявленным злодеем, хотя немало понаслышался о нем в бытность мою в Риме. Во времена его правления много было совершено такого, что никак не вяжется с понятиями веры. Достаточно вспомнить его многочисленное семейство - пятеро детей, из которых четыре сына герцоги и дочь, известная прелюбодеянием.
Теперь, когда папа мертв, я думаю о нем как об отце знатного семейства, истинном аристократе на словах и на деле. В этот час у его одра нет никого из детей. Наверное, и его возлюбленная Ванноцца Каттанеи уже успела сбежать из Рима. Вряд ли римляне его оплакивают, а флорентийцы недосчитались вчера одного из своих злейших врагов. А люди тем временем уже думают и гадают, кто будет избран новым папой. Август 1503 года.
* * *
Повернувшись несколько влево, Давид прямо смотрит перед собой. В его взоре уверенность и решительность, а глаза горят гневом. Он отличается от своих предшественников и уже не походит на женоподобного юнца, лишенного мускулов. Я опрокинул традиционное представление о Давиде. Мой герой не ровня существующим бестелесным творениям и статуям античной работы. Работая над ним, я меньше всего задумывался над тем, насколько голова статуи должна соответствовать ее высоте или ширина плеч должна быть пропорциональна длине рук. Все эти расчеты я охотно оставляю ремесленникам в искусстве.
Мой дорогой метатель из пращи, ты станешь новым героем в глазах современников. Еще до вчерашнего дня все тебя знали как юного полубога, а художники изображали тебя худосочным и низкорослым. Да разве смог бы ты тогда свершить свой беспримерный подвиг? И если бы я изваял твои запястья не толще пальца, неужели сильнее было бы восхищение, которое ты вызываешь?
Нет, я решил опровергнуть легенду об овце, одолевшей матерого волка. Я сотворил тебя себе подобным, как льва, готового с рычаньем броситься на врага. Мой бесстрашный воин, ты - Геракл, которому по плечу не один, а тысяча подвигов. И мы вместе с тобой еще немало их свершим.
Работая, я беседую с Давидом и делюсь с ним мыслями. Мы, как родные братья, уповаем только на победу, и надежда озаряет наши души. Никто лучше Давида не знает моих мучительных сомнений; никто, как он, не провел со мной столько бессонных ночей. Как часто я мучил и терзал его, когда исступленно вгрызался в мрамор, искал нужные черты образа, который вынашивал в себе. Сколько раз он выказывал строптивость, увертываясь от резца, когда мои руки каменели от усталости. Но едва заметив его непокорность, я тут же давал ему передохнуть, а сам в изнеможении валился на землю. В такие минуты я гасил свет чадящих коптилок, тени сгущались и все исчезало во мраке. Когда мои глаза ничего уже не различали, я заставлял себя подняться и подходил к Давиду, боясь, что он сбежит под покровом ночи. Но Давид спал стоя, не замечая меня. С первыми лучами нарождающегося дня он вырастал из тьмы молчаливый, постепенно занимая привычное место посреди мастерской. Это был самый прекрасный миг. В изумлении мы оба долго смотрели друг на друга, обмениваясь мыслями о предстоящих делах и заботах.
Сегодня ночью, сам того не ведая, я сложил четверостишие. Впервые я испытываю тягу к поэзии, и причиной тому мой Давид, пробудивший во мне пиита. Как сладостно излить в стихах всю сокровенность наших чувств...
Последний солнца луч угас, и мир забылся сном.
Для всех покой и сладостные грезы.
Меня печаль томит и душат слезы.
Один, простертый на земле, горю огнем.
* * *
Говорят, что у меня прескверный характер и что порою я бываю невыносим. Мне даже отказывают в здравом уме, подразумевая под этим отсутствие обходительности, мудрости и терпимости по отношению к другим художникам. Все это преумножает число моих недругов, считают друзья, которые иногда наведываются ко мне. Помню, как однажды Пьеро Содерини умолял меня вести себя "немного разумнее"; мой отец то и дело называет меня дикарем. Но с ним мы всегда можем поладить, чего не получается с остальными.
Но я вовсе не собираюсь переделывать себя и казаться иным, чем есть на самом деле, а тем более лицемерить и вводить кого-либо в заблуждение на свой счет. Никогда не кривлю душой ни перед домашними, ни перед остальными людьми и всегда говорю обо всем, что думаю. Льстить я не способен никому, да и сам в лести не нуждаюсь. По-моему, вся эта обходительность, хорошие манеры и прочие тонкости надобны одним лишь бездарям, мечтательным юнцам да старцам. Мне все это ни к чему.
Стало быть, характер у меня несносный и со мной невозможно ладить? На самом же деле никому не нравится выслушивать правду, а я ее высказываю открыто, особенно тем, кто домогается услышать мое суждение о своих творческих способностях. Да разве я принуждаю обращаться ко мне с подобными просьбами? Во Флоренции болтунов и бездельников - хоть пруд пруди. Но вся их натура видна как на ладони.
Дался им мой характер. А ведь никто не знает, сколько я натерпелся, прежде чем Попечительский совет собора решил наконец передать мне мраморную глыбу для Давида. Разве моя в том вина, что она оказалась неподвластна всем тем, кто над ней без толку провозился? Я хорошо помню разгоревшиеся тогда страсти. Неужели Сансовино вел себя достойно, выскочив вперед и начав поносить решение Попечительства? Мне известно, что на нее имел виды и Леонардо. Вернувшись из Милана после падения тамошнего правителя Моро, он потребовал, чтобы глыбу передали ему. Говорят, что он страшно сокрушался, когда его обошли и мрамор достался мне. Разве мог я тогда отказаться? Да и с какой стати я должен был кому-то угождать? Уж не для того ли, чтобы прослыть добропорядочным человеком? Представляю, как бы возликовали мои завистники, если бы я отказался от заказа, расписавшись в собственной неспособности. Нет, я принял вызов, согласившись высечь статую из многострадальной глыбы. Тем самым я спас собственную репутацию и выбил последний козырь из рук моих недругов. Такова истинная подоплека всех этих разговоров о моем "скверном характере".
Но Леонардо не таков, чтобы легко смириться с неудачей. Он одержим в своих желаниях, хотя и слывет галантным человеком. Как все люди его толка, он способен ловко притворяться и, собравшись с силами, нанести коварный удар, чтобы расплатиться за якобы нанесенную обиду. Не случайно он вновь поддерживает в городе разговоры о скульптуре как занятии плебейском, лишенном творческого начала. С его легкой руки повсюду судачат о скульпторах как о пекарях, вечно вывалянных в мраморной пыли, насквозь провонявших потом и живущих в грязи среди каменной крошки и осколков.
Но коль скоро таково его представление о скульптуре, то диву даешься, во имя чего он домогался этой глыбы и зачем теперь поддерживает в Рустичи его склонность к ваянию? Непостижимы его противоречивые поступки! Но о живописцах, а особенно о самом себе, у Леонардо совершенно иное мнение. Он тщится доказать всюду и всем, что искусство живописи чуждо плебеям, являясь достоянием талантов, отмеченных самим богом. Не в пример другим, Леонардо следит за своей внешностью и, даже принимаясь за работу, всегда одет с изысканным вкусом, как знатный синьор; кисти и палитра с красками - все у него безупречно, не говоря уж о доме (который, правда, ему не принадлежит), где он окружен дорогими красивыми вещами.
Ему никак не терпится сделать из Рустичи моего главного соперника, выпеченного из того же теста, что и я. Теперь он постоянно держит его при себе и поучает.