Несколько раз станционный смотритель порывался сказать, что лошади поданы, однако не решался, видя, как хорошо разговаривают между собой два солдата. Наконец он не выдержал и вошел в комнату.
- Все Давно готово, господа, - сказал он. - И на Уральск, и на Оренбург.
- Уже? - печально воскликнул Сераковский. - В Уральске, между прочим, Плещеев.
- Страдалец... - Шевченко вздохнул. - Очень хочу повидать его.
- В Уральске, Тарас Григорьевич, денек, а то и два пробудем, впервые за все это время подал голос унтер-офицер. - Повидаете своего соизгнанника. И что у вас у всех за притяжение такое друг к дружке? И в глаза не видели и знать не знаете, а тянет вас как магнитом. Позавидуешь, ей-богу!
- Настоящих друзей, Петр Иванович, в беде находишь чаще, чем в радости и веселий.
- Все сроки нарушены, господа хорошие... Прошу! - напомнил смотритель.
Шевченко и Сераковский обнялись.
- Доведется ли свидеться? - спросил Шевченко.
- Доведется, Тарас Григорьевич! В Оренбурге, а то и в самой столице! И скоро!
Шевченко грустно улыбнулся.
К Оренбургу Сераковский подъезжал уж под вечер, на пятые сутки пути. В нескольких верстах от города надо было переправляться на пароме через вздувшуюся от дождей речку, но паром стоял на той, противоположной стороне, и унылый возница, придержав усталых лошадей, не торопился продолжал с равнодушным видом сидеть на облучке. Сераковский, напротив, нервничал, ему не хотелось задерживаться так близко от цели - уже видны были колокольни Оренбурга.
- Эй, там, на берегу! - крикнул он паромщику.
Тем временем подъехал еще один экипаж - почтовая таратайка, запряженная парой кляч, - и из него вышел зябко кутающийся в намокшую шинель маленького роста худенький старичок-офицер, которому Сераковский, не глядя, отдал честь.
Паромщик наконец подал признаки жизни и даже отчалил, как вдруг с той стороны дороги, к берегу, гремя колокольчиками и бубенцами, подлетела тройка лихих коней, запряженных в нарядный экипаж. Из него выскочил молодцеватый человек в штатском, в дворянской, с красным околышем фуражке и стал громко, размахивая руками, требовать паром к себе. Растерявшийся паромщик смотрел то на один берег, то на другой, пока не увидел, как офицер в шинели вяло махнул рукой в сторону штатского, мол, ладно, подавайте сначала ему.
Когда паром наконец причалил, старичок-офицер вынул табакерку, со смаком нюхнул два раза и подошел к нетерпеливому ездоку.
- Позвольте вас спросить, - поинтересовался он, - приподнимая фуражку, - кого я имею честь видеть перед собой?
- Я коллежский регистратор Рязанов, - ответил тот и смерил покровительственным взглядом неказистую фигуру офицера. - А вы?
- Гм... Я командир Отдельного оренбургского корпуса генерал-лейтенант Обручев.
Рязанов опешил.
- Простите великодушно, ваше высокопревосходительство, - пробормотал он, заикаясь. - Не признал...
- Ишь ты, чинов нахватался и воображает! - продолжал Обручев, не повышая голоса. - Попрошу совершить обратный вояж в сторону Оренбурга. На гауптвахту, милейший, на гауптвахту!
"Так вот почему мне показался знакомым этот человек", - сказал сам себе Сераковский, с интересом наблюдая сцену.
- А вы, ежели не ошибаюсь, Сераковский? - неожиданно спросил Обручев, останавливаясь возле Зыгмунта.
- Так точно, ваше высокопревосходительство! У вас отличная память.
- Пока не имею причин жаловаться, - буркнул Обручев. - Коль я уже вас встретил, то приглашаю сразу же зайти ко мне в штаб.
Съехав с парома, все три экипажа держались вместе. Первым уехала почтовая таратайка с генерал-губернатором, уткнувшимся носом в воротник шинели, за ней - карета Сераковского, и последней уже не летела, а плелась сдерживаемая кучером тройка, которая везла на гауптвахту незадачливого коллежского регистратора.
В штабе Обручев не заставил себя ждать, а немедля пригласил Сераковского в кабинет, уже памятный Зыгмунту и не вызвавший в нем особо приятных воспоминании.
- Я хочу в виде исключения, - Обручев подчеркнул это своим резким скрипучим голосом, - познакомить вас с документами, полученными мною из Третьего отделения. Насколько мне стало известно, вы писали Леонтию Васильевичу и просили его определить вас на Кавказ или же дать возможность держать экзамен на ученую степень в Казанский университет. Его сиятельство граф Орлов по просьбе Леонтия Васильевича направил мне отношение... Обручев подошел к шкафу, достал какую-то бумагу и поднес ее к близоруким глазам, - в котором, пересказав все ваши просьбы, поставил передо мной вопрос - что я могу сделать в вашу пользу? Я ответил его сиятельству, что Сигизмунд Сераковский... - Обручев достал еще одну бумагу, - "ведет себя в поведении и на службе отлично хорошо и что в уважение к этому можно предоставить ему право держать в Казанский университет с переводом из настоящего места службы в Казанский внутренний гарнизонный батальон..." Как видите, Сераковский, я хотел сделать для вас доброе дело.
- Благодарю вас, ваше высокопревосходительство, - пробормотал Сераковский, уже догадываясь, что ничего хорошего из "доброго дела" не получилось.
- Но есть люди, - продолжал Обручев, - которые стоят выше меня, гораздо выше! Граф Орлов недавно уведомил... Впрочем, вы можете познакомиться с этой бумагой сами.
- "Находя невозможным ходатайствовать о дозволении Сераковскому держать в университет экзамен на ученую степень, - прочел Зыгмунт, - и полагая, что он должен продолжать военную службу, в которую он определен по воле государя императора до удостоения его производства в офицерский чин, я до того времени ничего не могу сделать в пользу Сераковского".
- Вот и все, что я имел вам сообщить, - сказал Обручев, принимая от Сераковского бумагу. - А засим честь имею кланяться. Отправляйтесь в роту и доложите майору о своем прибытии... Да, и скажите ему, что я вам определил три дня отпуска.
Сераковского несколько обескуражил этот прием, такой непохожий на первый, когда Обручев направил Зыгмунта в самый глухой и дальний угол своих владений. А теперь? Может быть, начальника края привел в хорошее настроение случай на пароме?
Глава пятая
Стоял отличный майский вечер, и была суббота, когда можно отпроситься у ротного командира и покинуть казарму на две ночи и целый воскресный день. С некоторых пор это Сераковскому удавалось, он вообще чувствовал себя гораздо свободнее, чем прежде, особенно после того, как генерал Обручев мимоходом заметил ротному командиру, что Сераковский отдан в войско как юнкер, а не как рядовой, на правах по происхождению. И хотя эти права все еще не были подтверждены, относились к Сераковскому в роте не так, как к обычному рядовому.
Дорога была знакома, вот блеснул сталью Урал, уже вошедший в берега после весеннего разлива, еще один поворот направо, и можно заходить почти в любой дом - в каждом живут поляки.
Сегодня Сераковский шел в "поместье Венгжиновского", которое по привычке продолжал так называть, хотя пан Аркадий уже переехал в Одессу, но дом свой пока не продал, оставил землячеству; здесь останавливались прибывавшие в Оренбург гости, здесь же и встречались по субботам. Сераковский спешил как раз на такую встречу, весело насвистывая что-то: опаздывать он не мог, так как сам, по своему почину ввел эти субботние встречи.
В доме жила худенькая старушка-полька, которая топила зимой печи и убирала в комнатах. Звали ее пани Тереза.
Окна были открыты настежь, и в помещении стоял сладковатый запах сирени, наполнявшей палисадник, и чебреца; пучок этой сухой травки пани Тереза засунула за образ Остробрамской богоматери, перед которым горела толстая свеча. Слева от иконы висел большой портрет Тадеуша Костюшко в генеральской форме и с американским орденом Цинцинната, полученным за участие в войне североамериканских колоний за независимость. Посреди комнаты стоял длинный стол, и на нем несколько больших глиняных кружек по числу ожидаемых гостей.
- Что-то панство запаздывает, - сказала пани Тереза, перетирая полотенцем кружки.
- Многие из них подневольные люди.
- Да, да, я понимаю... - Она вздохнула.
Явились почти все сразу. Это была примерно та же компания, которая собралась в доме Венгжиновского в первый день приезда Зыгмунта в Оренбург. Пришел, попыхивая сигарой, бородатый Федор Матвеевич Лазаревский. Быстрым, торопливым шагом поднялся на крылечко ксендз Михал Зеленко, молодцеватой походкой вошел Карл Иванович Герн в ладно пригнанной форме штабс-капитана. Едва протиснулся в дверь сильно располневший за два года провизор Цейзик и со словами "Неужели я опоздал?" стал целовать руки пани Терезе. Затем на пороге показались еще трое, все в солдатских мундирах, - Бронислав Залеский со своим неизменным другом Людвиком Турно и Ян Станевич, прибывший в Оренбург менее года назад.
- Добрый вечер, господа! Здравствуйте, пани Тереза! - раздались приветственные возгласы.
Станевич сердечно пожал всем руки, глядя каждому в глаза и улыбаясь от того, что снова видит друзей. Был он молод, светел лицом, приветлив и, как все, носил короткие, аккуратно подстриженные усики. В Оренбург его перевели из Дворянского полка - за вольнодумство - и зачислили во второй линейный батальон, где "примерным поведением и усердием" он должен был заслужить офицерский чин, однако же не прежде 1855 года.
Каждый из пришедших что-либо прихватил с собой, и не только продукты, которые тут же уносила на кухню пани Тереза, но и нечто другое, например новую книгу, или письмо "оттуда", с родины, привезенное с оказией, а значит, минуя цензуру, или свежую газету, которую удалось выпросить у писаря на вечер.
- Господа, имею новость номер один, - нетерпеливо произнес ксендз Зеленко.
- А именно, пан Михал? - спросил Сераковский.