Зыгмунт осмелился утверждать, что русское общество делится на два класса - тех, которые секут, и тех, которых секут, на бьющих и битых. Века существуют в России для военных телесные наказания, и все это время они являются в русском праве центром системы, на которой держится мощь уголовной юстиции, охрана порядками государственного благосостояния.
В аудиторском департаменте он изучил многие сотни отчетов, представленных воинскими частями. Он разлиновывал чистые листы бумаги и заполнял их цифрами, каждую из которых он смог представить так, что она кричала, вопила о вреде телесных наказаний.
Работа, которую он проделывал, была уникальной. Никто в России до него не приводил в строгую систему все то, что связано с наказанием, не переводил эту нравственную категорию на язык цифр. Лучшие умы России возмущались, негодовали, протестовали против кнута и палки. И этот эмоциональный голос совести Сераковский дополнил трезвым голосом рассудка. Для доказательства своей правоты - телесные наказания портят войско, они зло в масштабе всего государства - он привлек статистику, науку, которая все шире охватывала разные области жизни. Он составлял таблицы зависимости дисциплины от телесных наказаний. Получив в аудиторском департаменте нужный отчет, этот вежливый поляк из Академии Генерального штаба вдруг преображался.
- Ага, я так и думал! Нет, нет, господа, идите сюда, идите все сюда! - кричал он, забыв о субординации и той самой воинской дисциплине, исследованием которой занимался. - Смотрите, это же так наглядно! Сравнивайте! Сопоставляйте! Благороднейший, умнейший майор Петров в своем батальоне не сек и очень осторожно пользовался карцером. И что ж, его батальон занял первое место на смотру! Он лучше всех стрелял! Он прошел мимо генерала так четко, что его превосходительство крикнул: "Молодцы!" Майору не с кого было взыскивать, ибо все служили в его батальоне не за страх, а за совесть!
Он читал новый отчет.
- А вот другой пример, противный этому. Рота, в которой порют несчастных солдат со страшной силой. Так и есть! Солдаты грубят офицерам. Часовой заснул на посту... Позор! Позор!.. Стреляли плохо.
- За то и били! - мрачно замечал старый офицер. - Ничего у вас, господин Сераковский, не выйдет. Били и будут бить.
- Не верю!
Работа поглощала его целиком. Иногда он вскакивал ночью, зажигал свечу и торопливо записывал осенившую его мысль.
"Только насилием и грубой силой можно заставить повиноваться грубому и необразованному человеку"... "Телесное наказание, поддерживая наружную дисциплину, убивает в то же время ту истинную дисциплину, которая рождается из сознания своих обязанностей, сознания важности своего призвания и святости долга".
Сераковскому не хватало дня. Профессора академии спрашивали строго. Не все лекции были одинаково интересны, не все в равной мере близки Сераковскому.
Скука на занятиях по тактике, которые проводил знающий, но не обладавший ораторскими данными профессор Мезенцев, возмещалась тем истинным удовольствием, которое получал Сераковский, слушая великолепные по мастерству и смелые по мысли лекции Обручева.
И может быть, потому, что времени не хватало, оно бежало стремительно, вскачь, неумолимо приближаясь к выпускным экзаменам. Им предшествовали практические занятия в окрестностях Ораниенбаума: надо было произвести рекогносцировку местности и представить снятую на глаз и вычерченную карту с письменным объяснением и диспозицией расположения, движения и действия войск. В "войско" назначались выпускники академии, которым и предстояло принять участие в маневрах.
Сераковский запомнил этот августовский, не по-петербургски жаркий день, короткие сборы после почти бессонной ночи, своего горячего коня. Тут же гарцевали приближенные нового начальника академии генерала Александра Карловича Баумгартена, начальствующие штаб-офицеры, обер-офицеры теоретического отделения, профессора и их адъютанты по военным предметам. Утром чуть было не получился конфуз: Сераковский с превеликим трудом удержался от смеха, впервые увидев на лошади комичную фигуру одного из профессоров, очень сутулого, длинноногого и никогда не ездившего на коне, напоминавшего обликом "печального рыцаря".
Выступили рано утром: два полуэскадрона и команда жалонеров, представлявших кадры пехоты и артиллерии. Сераковского назначили начальником авангарда, и он с явным удовольствием, соскучившись по быстрой езде, скакал по почтовой дороге впереди отряда или же мчался с донесением к Баумгартену. Маневры были не трудными и скорее напоминали увеселительную прогулку. Так на них смотрел и генерал, который уже к пяти часам пополудни расположился со своей свитой в селе Гостилец, в барском доме Потемкина. Прежде чем въехать в резные ворота усадьбы, он подозвал к себе Зыгмунта.
- Хочу обрадовать вас, Сераковский, - сказал начальник академии. Вашу записку о телесных наказаниях в войсках показали военному министру, она произвела на него впечатление, и он передал ее для прочтения государю.
Сераковский ахнул. "Ведь там же, - подумал он, - есть непочтительные высказывания об отце нынешнего государя, намек на его жестокость! А если к тому же Александр вспомнит, что автор записки находился в числе государственных преступников? Не слишком ли много чести для его скромного труда - быть удостоенным высочайшего внимания? Впрочем, будь что будет!"
...В то время выпускные экзамены обставлялись в академии торжественно. Прибыл сам военный министр генерал-адъютант Николай Онуфриевич Сухозанет, брат первого директора академии. Он выглядел старше своих шестидесяти пяти лет, плохо слышал и имел неприятную привычку задавать на экзаменах дополнительные вопросы. Вместе с ним явились несколько высших чинов Генерального штаба.
- Ну вот мы снова дрожим, будто и не было этих двух лет, - сказал Новицкий, нервно поеживаясь. - Хотя дрожу, кажется, один я!
Еще недавно экзаменуемый офицер обязан был отвечать не своему профессору, а военному министру, в то время как профессор, в парадном мундире и шарфе, стоял сбоку на благородной дистанции, навытяжку и поддерживал или же поправлял дрожавшего от страха офицера. Но вот уже несколько лет как порядки в академии упростились и профессор мог сидеть рядом с военным министром. Вызывали к экзамену тоже более демократично по желанию, и Сераковский пошел одним из первых.
За большим, покрытым зеленым сукном столом, посередине, сидел сухонький Сухозанет, справа от него - начальник академии Баумгартен.
Экзаменационные билеты лежали текстом вниз. Сераковский, закрыв глаза, взял три из них. Он все-таки остался немного фаталистом и никогда не раздумывал долго, прежде чем на что-либо решиться.
- Это Сераковский... - Начальник академии наклонился к уху Сухозанета. - Автор записки...
Военный министр поднял на Зыгмунта поблекшие, старые глаза и чуть заметно сжал губы.
- В таком случае, прапорщик, я вам задам вопрос, - сказал Сухозанет. - Будьте любезны доложить, по каким улицам вы пройдете к Эколь Милитер, прибыв в Париж на Северный вокзал... Уважающий себя офицер русской армии, - пояснил он, - не станет расспрашивать француза, как пройти по Парижу.
Сераковский напряг память.
- По бульвару, недавно переименованному в Севастопольский, до площади Шатле. Затем, пересекши по мосту Сену, я иду по бульвару Сен Мишель - это уже в Латинском квартале - до поворота направо, на бульвар Монпарнас. Выйдя затем на проспект, я увижу слева здание Эколь Милитер.
Благосклонная улыбка военного министра и легкое утвердительное покачивание головой показали, что Сухозанет доволен ответом.
По вопросам, значившимся в билетах, Сераковский доложил четко, а по одному из них - "Инородцы Оренбургской губернии" - еще и подробнейшим образом, приведя множество фактов, не значившихся даже в литографированных лекциях, которыми пользовались офицеры.
- Прапорщик Арзамасского драгунского полка господин Сераковский полный балл, - торжественно зачитал курсовой начальник.
Другие экзамены - последний уже в ноябре - Зыгмунт тоже сдал успешно, с чрезвычайно высокой общей оценкой - одиннадцать и две десятых - по первому разряду и, как положено перворазрядникам, получил в виде награды годовой оклад жалованья.
На прощальный вечер полагалось прийти в новой форме, и Сераковский по традиции заказал ее у Битнера, на "двора его императорского величества фабрике военных вещей в Петербурге".
В новом парадном мундире с черным бархатным воротником, шитым серебром, с серебряными пуговицами, в синих несколько мешковатых - так полагалось - панталонах, с саблей вместо шашки, которую он носил в академии, Зыгмунт выглядел нарядно и пока еще непривычно.
Столь же непривычно выглядели и остальные его сокурсники, когда по заведенному порядку явились в Зимний дворец, чтобы представиться государю. Начальник академии построил всех в Фельдмаршальском зале. Сераковский стоял во второй шеренге, справа. Как и все, он волновался в ожидании выхода царя.
Александр должен был появиться точно в полдень. За несколько секунд до этого в напряженной тишине Зыгмунт явственно услышал, как в соседней комнате кто-то пробежал два-три шага и затем вроде бы заскользил. Тут раздался бой часов, два арапа в чалмах и красных панталонах распахнули боковую дверь, и показался Александр, подтянутый, стройный, в мундире Семеновского полка. Сераковскому стоило немалого труда, чтобы не рассмеяться. Он представил себе, как российский император, словно мальчишка, только что проехался по скользкому паркету...
Глава третья
27 мая 1860 года генерал-квартирмейстер Главного штаба барон Вильгельм Карлович Ливен вручил Сераковскому предписание выехать в командировку за границу. Барон говорил по-русски с сильным акцентом, носил длинные пушистые баки и был изысканно вежлив. К тому же он отличался педантичностью, а посему не ограничился одним лишь вручением предписания и тут же прочел его вслух, дополнив документ своими пространными комментариями.
- Пункт первый и основной. Вы должны принять участие в Лондонском статистическом конгрессе. Далее, вам надлежит ознакомиться с материалами нравственной статистики европейских армий, собрать сведения, полезные для производства военно-статистических работ, приобрести печатные отчеты военных министерств Европы, изучить материалы для сравнительной истории законодательств некоторых стран...
На IV Международный статистический конгресс Сераковский ехал как представитель военного министерства. Командировка предстояла долгая - на год, и это тоже радовало: он увидит Францию, Англию, Пруссию, Австрию, встретится с польскими изгнанниками...
- Вы забыли о главном, Сигизмунд Игнатьевич, - о Герцене!
- Я мечтаю у него побывать прежде всего, Николай Николаевич.
Профессор Обручев тоже направлялся в Англию по делам академии, и они решили ехать вместе, в начале июня. Весь май в Петербурге стояла холодная, сырая погода, но перед самым их отъездом резко потеплело, рассеялись тучи и выглянуло жаркое солнце.
- Доброе предзнаменование, Сигизмунд Игнатьевич. Вы верите в приметы? - шутливо спросил Обручев.
- Верю, Николай Николаевич, - ответил Сераковский без улыбки.
Поезд отходил поздно вечером с Варшавского вокзала. Со вторым звонком кондуктора стали захлопывать вагонные дверцы. Через минуту станционный колокол ударил три раза. Послышался резкий свисток обер-кондуктора, и поезд тронулся.
В Пскове Сераковский и Обручев пересели в почтовую карету до Ковно, откуда ходил пароход в прусский Тильзит. В пограничном Юрбурге пассажиров задержали таможенники. Сераковский и Обручев тем временем сняли форму и надели партикулярное платье, а потом с любопытством осматривали друг друга - пиджачная пара, пышный бант, цилиндр... Русским офицерам не разрешалось носить за границей военную форму.
Ковенский пароходик довез только до Тильзита, а там пришлось дожидаться еще одного парохода - уже прямо на Кенигсберг. Неман в низовьях показался гораздо шире, чем в среднем течении, берега положе и скучнее, с чистенькими немецкими поселениями, одно из которых, под названием Русь (уже у самого устья), Костомаров считал родиной варяжских князей, будто бы призванных править Русью. Отсюда начался мелководный залив. Опасаясь наскочить на мель, капитан заставлял пассажиров перебегать с одного борта на другой, чтобы пароход, раскачиваясь, не завяз в песке. Это потешало Сераковского, и он с удовольствием выполнял команды капитана.
Через одиннадцать часов после отплытия из Тильзита показались черепичные крыши Кенигсберга. Здесь уже начиналась железная дорога, по которой можно было доехать до Парижа, а оттуда - и до Гавра.
Франция была освещена ласковым теплым солнцем. Свежая зелень травы и деревьев, глубокое синее небо без единого облачка, чистейшие бледно-кремовые тона береговых дюн. После недавнего шторма море казалось особенно спокойным, зеленоватым, открытым до самого горизонта.