- Да тех, серебряных.
Я молча покачал головой. Смалодушничал. И как я ругал себя потом за это! Ведь проще всего было сознаться, и никакого шума не было бы.
- Понимаешь, пропали ложки, - продолжала тетка. - Три есть, а остальных нет. Я думала - может, у тебя случайно.
- Зачем мне ложки, тетя? - сказал я как можно спокойнее.
Она поверила и ушла. Совестно да и незачем было заходить в комнаты к родным. Я оставался в кухне. Я хорошо себе представлял, как тетка роется в сундуке, в десятый раз выдвигает все ящики буфета, заглядывает под кровати. Ложки были ей очень дороги. Самая ценная вещь в нашей семье. Я знал это, но пойти и признаться тетке у меня не хватило силы.
А погодя, когда затих в комнатах грохот ящиков, ко мне вошел отец. Я знал, что он зайдет, и приготовился к этому, но было очень тяжело выдержать первый его взгляд.
Войдя, отец плотно закрыл за собой дверь и сел на табуретку посреди комнаты.
- Василь!
- Что, тато?
- Давай поговорим с тобой, как товарищи. Скажи, ты взял ложки?
- Не брал, тато! - сказал я, колеблясь.
- Правда, не брал?
- Правда!
- Ну, а кто ж их взял?
- А я знаю? Может, украли.
- Кто мог их украсть, как ты думаешь?
- А я знаю? Может, чужой кто... Нищий.
- Василь, ты же знаешь, что нищие сюда не заходят: часовой нищего не пустит.
- А может, он через окно залез, когда тетки не было?
- Я спрашивал. Марья Афанасьевна говорит, что она еще ни разу окон на улицу не открывала.
- Ну, тогда я не знаю.
- Василь, сознайся сам, я тебе слова не скажу, вот посмотришь.
Еще минута, и я бы сознался, но не знаю, что меня дернуло, и я, отворачиваясь, промямлил:
- Мне не в чем сознаваться, тато.
- Не в чем? - Голос отца дрогнул. - Василь, скажи тогда, на какие деньги ты пировал у Шипулинского?
- Я взял взаймы у Петьки два рубля.
- У какого Петьки?
- У... Маремухи.
- Из Старой усадьбы?
- Ага.
- Правда, взял взаймы?
- Правда... А еще он мне рубль дал за голубей.
- Хорошо. Идем к нему.
- Куда?
- К Маремухе.
- Да его дома нет.
- Ничего. Найдется! - И очень спокойно отец надел соломенный картуз.
Едва передвигая ноги, я вышел за отцом во двор. Уже окончились занятия, и курсанты в ожидании обеда играли на площадке в футбол. Мелькнула среди играющих фуражка Марущака, и я отвернулся. Мне казалось, что курсанты уже обо всем знают.
Я шел за отцом, опустив голову, как арестант.
Скоро мы придем к Маремухе. Там, на глазах у Петьки, его отца, старого сапожника Маремухи, и Петькиной мамы, выяснится все. Все узнают, что я не только вор, но и трус.
Два квартала мы шли молча.
Только поравнялись с усадьбой ремесленного училища, показалась за углом мастерская Захаржевского. Сейчас меня увидит Котька Григоренко. Ведь это он, наверное, громыхает там кувалдой?
У афишной будки отец круто остановился.
- Василь! Мне стыдно за тебя, пойми. Я не хочу тебя позорить. Ты мой сын, Василь, а я коммунист. Я хочу, чтобы ты вырос правдивым и честным хлопцем. Когда я был в твоем возрасте, мне жилось куда тяжелее, но я никогда не обманывал своего отца, не обманывай и ты меня.
Прошла мимо какая-то тетка и с удивлением глянула в нашу сторону. Как только затихли вдали ее шаги, я, собравшись с силами, сказал:
- Тато! Я продал ложки!
- Кому?
- Я думал, что они мои. Тетка говорила...
- Кому?