Все, что в мире создано великого, порождено творческой мечтой.
Очень хорошо все себе представляю.
Дедал летел правее, почти у самой воды, его тень бежала по гребешкам волн, и главной заботой его было – не задеть за эти гребешки, иначе беда: с воды не взлетишь. «Преодолеть простор моря» – одна мысль билась в мозгу Дедала.
Икар ликовал. Необыкновенный восторг охватил его, едва он почувствовал, что крылья несут его в воздухе, что его красивое молодое тело послушно ему в этой новой необыкновенной стихии, что он – летит! Его движения становились все увереннее, все смелее. Он чувствовал ласковые, нежные течения теплого воздуха, которые мягко влекли его в голубую высь, стоило только пошире расправить крылья. И он уже не думал о долгом пути, который предстоял им с отцом, он был уверен, что легко преодолеет его, потому что полет не требовал никаких усилий. Он ожидал труда, напряжения – а это наслаждение, волшебный сон. И плавными кругами, все выше и выше поднимался Икар ввысь, и хмельно кружилась кудрявая мальчишеская голова…
Дедал понял, что сыну грозит беда, слишком поздно. Он плохо видел Икара, слепило солнце, но по тому, как быстро уменьшался черный силуэтик в золотых лучах, он сообразил, что Икар уже очень высоко, и мысль об опасности обожгла его. Он рванулся вверх, что было сил взмахивая своими крыльями, но тут же почувствовал, что не догонит сына. Тогда он закричал, закричал изо всех сил, но Икар не услышал его.
…Воск начал плавиться на концах крыльев - в самом тонком месте. Икар не заметил этого. Он зажмурился, радостно подставив лицо солнцу и ветру. Он так и не видел, как ветер вывернул, поставил торчком, а потом вырвал из мягкого воска первое перо, и когда на секунду открыл глаза – какой-то крик почудился вдали, – увидел под собой уже целый хоровод орлиных перьев, которые, медленно кружась, опускались к морю…
А потом все произошло почти мгновенно. Икар не успел даже понять, откуда эти перья, как почувствовал, что крылья не держат его больше, что свист в ушах-это падение. Он падает!! И чем быстрее падал он, тем быстрее встречный поток воздуха разламывал его крылья, вырывая из них перья. Он обхватил руками голову и закричал, как может закричать человек, который живет последний миг своей жизни и знает, что это последний миг, и знает, что надежды нет…
Он ударился грудью о воду. Крови не было: волны сразу накрыли его. Дедал кружил над желтыми кусками воска, прыгающими среди ярких солнечных бликов. Воск не тонет. Он и сегодня где-то там: в Эгейском море и в скалах островов Самоса и Пароса можно найти древние желтые капли, если хорошо поискать…
Я просто пересказал вам вторую песнь из восьмой книги «Метаморфоз» Овидия – едва ли не самую известную легенду античного мира. Удивительно красивая легенда. И невольно думаешь: а может, и в самом деле жил когда-то такой великий архитектор и скульптор Дедал? Ведь лабиринт на острове Крит, строительство которого приписывает ему Овидий, действительно существует. Может быть, и в самом деле он построил крылья себе и сыну. Полететь он, конечно, не мог, это ясно. И воск – материал неподходящий: непрочный, тяжелый. Но, может быть, что-то было все-таки?… А?
Конечно, было! Мечта была. И пусть солнце растопило крылья Икара, пусть и другой герой Овидиевых «Метаморфоз», Фаэтон, взметнувший свою колесницу в небо, был сбит молнией разгневанного бога Юпитера, мечту эту утопить или низвергнуть было невозможно.
Многие повторяли полет Икара в своих мечтах, но находились мечтатели, которые хотели повторить его в жизни.
На туркестанский минарет поднимается Абу Наср Исмаил ибн Хаммад и кричит стоящим далеко внизу людям:
– Я делаю это впервые в истории! На свете нет ничего важнее полета!
Деревянные крылья его были, видно, под стать Икаровым: он разбился.
Вспоминаю старую «немую» кинохронику начала нашего века. Какой-то парижский портной сшил себе костюм-парашют и тоже захотел стать Икаром. Немолодой уже, смешной человечек в нерешительности топчется, переминается с ноги на ногу на перилах верхней площадки Эйфелевой башни, наконец решается, прыгает вниз. С земли другой киноаппарат снял маленький черный комочек, стремительно несущийся к Земле. Не раскрылись его крылья…
Икары… Сколько их было, этих икаров? И все ли знали античный миф?
Падение Икара. С гравюры XIX века.
Икар стал символом стремления в небо. Этот миф вдохновляет художников и поэтов уже четыре тысячелетия. Крылатый мальчик изображен на античном рельефе в Вилле Альбани в Риме и на памятнике замечательному советскому авиационному конструктору Н. Н. Поликарпову на Новодевичьем кладбище в Москве. Икар – словно нулевая точка в отсчете века авиации и космонавтики. Но справедливость требует поправки – Икар не был первым, безотносительно, существовал ли на самом деле этот мальчик.
Во время раскопок в Ниневии была обнаружена библиотека царя Ассурбанипала, «повелителя полумира», как он называл сам себя. Среди тысяч табличек библиотеки, на которых были записаны исторические хроники и астрономические календари, тексты магов и советы астрологов, был обнаружен довольно пространный эпос неизвестного поэта, герой которого – Этана – летал на выкормленном им орле. Сначала он поднялся не очень высоко, в обиталище бога Ану, откуда «горы кажутся как холм, а море как канава», потом повыше, где жила богиня Иштар, и стала «Земля теперь похожа на хлебец, а обширное море – на корзину для хлеба». Все верно и точно, если, подобно древним, считать, что земная твердь – лишь остров в безбрежном океане. Не буду пересказывать запутанный сюжет мифа, не в нем суть. Важно, что все приключения Этаны происходили пять тысяч лет назад!
Но я уверен, что и это не начало, не первый листок нашего космического календаря. Уверен, что нет вообще этого первого листка, потому что как только существо, которое мы вправе назвать человеком, увидело поднятую вихрем листву, парящую птицу, Луну или звезду, так мгновенно родилась у этого существа мечта о полете. Она родилась вместе с человеком и вместе с ним умрет. Сколько просуществует род людской – столько ей жить.
Согласитесь, вряд ли творец (или творцы?) великой индийской эпопеи «Рамаяна» читал глиняные таблички Ниневийской библиотеки. Их разделяет двадцать пять веков, но герой «Рамаяны» Сампати тоже летает и тоже описывает лежащую где-то далеко внизу Землю: «Леса под нами походили на ковры из дерна… Горы казались нам рассыпанными камнями, реки как ремни, опоясывающие землю… Гимават, Виндия и сам Меру – гигантские горы – казались слонами, находящимися в болоте». В народном эпосе «Калевала», этой жемчужине мировой фольклористики, сравнение со слонами в болоте невозможно: слонов не было в холодных скалах Карелии, но и там стремятся на небо, похищают Луну и Солнце. А за тысячи километров от неведомой ему финской области Похьолы герой арабских сказок Синдбад-мореход летал на спине человека из племени счастливцев, у которых каждую весну отрастали крылья (везет же людям). И хотя был Синдбад великим мореплавателем и объездил полсвета, вряд ли он подсказал великому персидскому и таджикскому поэту Абуль Касиму Фирдоуси один из сюжетов «Шахнаме», в котором шах Кей-Каус, составив упряжку из четырех орлов, летит завоевывать небо, Луну и Солнце.
Монголы в своих сказаниях зажгли на небе созвездие Большой Медведицы. Эти самые звезды похищает ведьма в ту переполненную приключениями «Ночь перед рождеством», которую подарил нам Николай Васильевич Гоголь. Положительный Конек-горбунок ничего не ворует, просто резвится на Луне, а заботливый добрый молодец в одной из русских сказок едет по цареву приказу на небо разузнать, отчего солнце три дня не светит.
Перечислять подобные примеры можно долго. Взгляните на географию этих цитат и ссылок: Индия, Карелия, Ближний Восток, Северная Африка, Монголия, Иран, Россия, – нет такого народа, в сказках которого как-то и зачем-то не летали бы люди. Мечта о полете – мечта безграничная не только в том смысле, что безгранично пространство ее воплощения, но и в том, что она не знает границ земных: государственных, этнических, языковых.
Икары… Сколько их было, этих икаров, в преданиях народов разных стран, в творчестве поэтов и художников Земли? На этой иллюстрации честолюбивый шах Кей-Каус, сидящий на троне, запряженном четверкой орлов, летит завоевывать небо, Луну и Солнце. Таким поэтическим образом великий персидский поэт Абуль Касим Фирдоуси, живший на рубеже X-XI вв., в своей поэме «Шах-наме» выразил извечную мечту человечества о покорении внеземного пространства.
Полет Кей-Кауса.
Подумайте только, разве это не прекрасно: на турецком языке понятия «рай» и «полет» обозначаются одним словом!
Не помню, кто написал не так давно фантастический рассказ, в котором объяснялось, почему всем людям, на всех континентах снятся сны, в которых они летают. Это потому, доказывал автор, что наши далекие предки умели летать, и в глубинах наследственного сознания до сих пор прячутся воспоминания о тех далеких годах. Не думаю, что мы – потомки птеродактилей, но ведь во сне мы, действительно, летаем. Сознание в забытьи, но даже подсознательно мы стремимся в небо. Это не тайна генетики, это – тень древней мечты.
Сны отражают работу воображения, но среди мифов и сказок из глубокой древности пробиваются к нам ростки иных мечтаний, где ясно видно желание как-то истолковать все, что творится над твоей головой, осмыслить небо, постичь космос. Честолюбец Кей-Каус на своем троне, запряженном четверкой орлов, не более как поэтический образ. Фирдоуси рассказывал о человеке, решившем завоевать Солнце, Луну и небо, – это ведь характер! И приключения Кей-Кауса, рассказывая прежде всего о человеческой натуре, выполняют главную миссию литературы. Но существовали сочинения, по сюжету своему не менее фантастические, но по духу – совсем иные. Их фантастика была лишь формой выражения собственных представлений, условной формой для высказывания неких предположений и гипотез. Она старалась постичь природу явлений мира, выполняя тем самым главную миссию науки. Одни бросали беспечного крылатого мальчика навстречу солнечным лучам, другие старались объяснить, что такое эти лучи, что их рождает.
К сожалению, у нас до сих пор никто не написал историю научной фантастики. Понимаю, что работа тут требуется преогромнейшая, зато исследование обещает быть крайне интересным. Если бы такая книжка существовала, явления, о которых мы говорили, проследить было бы легче. Я просто многого не знаю, не читал и могу сделать досадные упущения.
Очевидно, одним из первых научно-фантастических произведений, в какой-то мере отвечающих требованиям этого жанра, и первым из тысяч ныне написанных, повествующих о полете в космос, надо считать рассказ древнегреческого сатирика Лукиана Самосатского о его путешествии на Луну. Рассказ входил в книгу «Истинные истории», написанную Лукианом в 160 году н. э. С трогательной наивностью автор сразу «раскрывает все карты», дабы читатель не обвинил его в наглой лжи. «Я пишу о том, чего я никогда не видел, не испытал и не узнал от другого о том, чего нет и не могло быть на свете, и потому мои читатели ни в коем случае не должны верить мне», – предупреждает Лукиан. Он сам побаивается собственных фантазий. В общем, это логично. Объяснима же для нас робость первых попыток человека проникнуть в небо. И мечтал он об этом тоже поначалу робко.
Тема произведения Лукиана может о многом нам рассказать. Прежде всего об определенном мировоззрении автора. Ведь если его герой летит на Луну, значит, надо полагать, он считает Луну твердым телом, неким подобием Земли. А факт полета рассказывает нам о том, какими представляли древние иные небесные тела.
«… Около полудня, когда мы потеряли уже из виду остров, вдруг налетел смерч и, закружив наш корабль, поднял его на высоту около трех тысяч стадий и не бросил обратно, а оставил высоко в воздухе, – пишет Лукиан. – Семь дней и столько же ночей мы плыли по воздуху, на восьмой же увидели в воздухе какую-то огромную землю, которая была похожа на сияющий шарообразный остров… А страна эта… не что иное, как светящая вам, живущим внизу, Луна…»
Он описывает чертоги лунного царя, среди которых поразил его особенно колодец с большим зеркалом. Заглянув в зеркало, можно было увидеть «все города и народы (Земли), точно они находятся перед тобой». Хочу напомнить: пройдет более четырнадцати веков, пока Галилей изобретет телескоп…
Великий поэт эпохи Возрождения Данте в своем «Рае», написанном в XIV веке, путешествует на Луну, Солнце, посещает Меркурий, Венеру, Марс, Юпитер, Сатурн, звезды. В поэтическом и философском откровении Данте явное желание поделиться с читателем и своими знаниями: вот, смотрите, сколько миров уже известно нам, мы даже умеем отличить хоровод планет от неподвижных звезд.
Франсуа Рабле, автор «Гаргантюа и Пантагрюэля» уверен, что в недалеком будущем люди смогут изобрести нечто, что позволит им «посетить источники града, шлюзы дождя и кузницу грома; смогут ворваться в район Луны».
В 1656 году священник Афанасий Кирх ер, очевидно очень образованный для своего времени человек, подхватывает эстафету итальянского поэта и французского сатирика: герои его «Экзотического небесного путешествия» тоже путешествуют по планетам вплоть до Сатурна. Дальше, как говорится, идти некуда: надо подождать еще 125 лет, покуда Вильям Гершель откроет Уран. Следующие за ним планеты солнечной окраины потребуют сложных приборов и утонченной математики теоретиков: Нептун достанется веку XIX, Плутон – XX. А пока кольца Сатурна были той дерзостной границей, до которой допускались путешественники в космосе. Проходит еще сто лет, и великий французский философ Вольтер, «изобретя» своего Микромегаса – жителя Сириуса – ростом в 32 километра, облетает с ним Сатурн, Юпитер, Марс и благополучно возвращается на Землю, на северные берега Балтийского моря 7 июля 1737 года - завидная точность посадки.
Примерно через двадцать лет новый межпланетный круиз предпринимает шведский философ-мистик Эммануил Сведенборг, у которого астрономические сведения переплетаются с идеалистическими толкованиями самостоятельного существования человеческого «духа»: по планетам мечется только «душа» Сведенборга, а «тело» преспокойно наслаждается комфортом старого уютного дома в Стокгольме.
Однако в погоне за межпланетными летунами мы сами забежали несколько вперед. Вернемся в век XVII, время величайших открытий в истории астрономии. Не раз, наверное, приходилось вам читать о великой революции в физике, случившейся на границе XIX и XX веков и простирающейся вплоть до времени овладения энергией атома. Имена Рентгена, Беккереля, Кюри, Планка, Эйнштейна, Де Бройля, Бора, Резерфорда, Ферми, Курчатова и многих других определили лицо целой эпохи в истории мировой науки. Тот же период невероятного расцвета пережила астрономия в XVII веке.
Век начался трагично – в треске и пламени костра, на котором погибал несгибаемый Джордано Бруно: 17 февраля 1600 года после восьмилетнего заключения великий мыслитель был заживо сожжен «во славу господню» на площади Цветов в Риме. Через два года Тихо Браге создает свою ущербную систему мира, стремясь примирить Птолемея и Коперника, отыскать возможности сосуществования церковного мракобесия и материализма науки. Система Тихо Браге – это уже не Птолемей, но еще не Коперник. Проживет это дитя компромисса недолго, век ее отмерен, но система Браге заставляет думать, она, как питательный бульон, размножает убийственные для церковников бациллы сомнений.
Еще через год немецкий астроном Иоганн Байер выпускает первый атлас всех видимых звезд. В 1609 году Иоганн Кеплер, анализируя наблюдения Марса, открывает два закона движения планет, а Галилео Галилей конструирует свою зрительную трубу, положив начало астрономии телескопов. Он сообщает о горах на Луне, спутниках Юпитера и Сатурна, фазах Венеры. Это все события только первого десятилетия XVII века. А дальше – рождение и окончательное математическое оформление всех трех законов Кеплера, судилище над Галилеем, труды великого польского астронома Яна Гевелия, которого по праву считают первым селенологом, специалистом по Селене – так называли Луну. Дальше – классические труды голландца Христиана Гюйгенса о кольцах Сатурна и строительство им огромных телескопов. И как венец, обрамляющий все эти открытия и изобретения, выход в 1687 году великого творения Исаака Ньютона «Математические начала натуральной философии» (основы всей классической механики), где Ньютон излагает три закона движения и закон всемирного тяготения – те самые простые и великие формулы, которые войдут во все школьные учебники. (Трудно даже представить себе, что же надо сделать сегодня, чтобы навсегда войти в школьный учебник!)
Таков был век XVII в астрономии. Математик и механик Кардане (кардан в автомобиле – это его подарок нам с вами), перечисляя в своей автобиографии великие изобретения своего времени, заключает: «Теперь остается только, чтобы мы заняли небеса…»
Быстрые перечисления грандиозных открытий могут представить перед вами век XVII чуть не как «золотой век» науки. У науки не было «золотого века» и вряд ли будет: истина всегда добывается в мучениях и трудах. Пример тому – жизнь одного из ярчайших героев XVII века, великого немецкого астронома Иоганна Кеплера. Его бронзовый горельеф украшает стену Государственного музея космонавтики в Калуге не случайно. Не только потому, что на трех открытых им законах построено все здание планетарной астрономии. Не только потому, что бессмертная мысль его бьется в электронных мозгах вычислительных машин, прокладывающих траектории для полетов к Марсу и Юпитеру. Но и потому, что он умел мечтать, что ему принадлежат пророческие слова: «Если найдутся корабли или паруса, приспособленные для небесных ветров, найдутся те, кто не побоится даже такого простора. Поэтому давайте заложим основы астрономии для тех людей, которые появятся со дня на день, чтобы предпринять это путешествие».
Иоганн КЕПЛЕР (1571-1630) - выдающийся немецкий астроном, открывший на основе учения великого польского ученого Николая Коперника законы движения планет. Кеплеру принадлежат пророческие слова: «Если найдутся корабли или паруса, приспособленные для небесных ветров, найдутся и те, кто не побоится даже такого простора. Поэтому давайте заложим основы астрономии для тех людей, которые появятся со дня на день, чтобы предпринять это путешествие».
Вся жизнь этого противоречивого, путаного и несчастного человека словно протестовала против того, чтобы он стал ученым, ни в каком начинании судьба не благоприятствовала ему. Недоносок, обреченный на гибель в день своего появления на свет, чудом выжил. Шестилетний мальчик, брошенный родителями в бреду оспы, снова победил свою слабую плоть. В 13 лет он умирал в третий раз и опять не умер: не мог он умереть, не совершив в этом мире предначертанного ему. Его родители словно специально вытравляли из него пытливость живого ума. Отец, этот почитавший себя дворянином грубиян, наемник, без славы пропавший под турецким ятаганом, все-таки успел вытащить семилетнего сына из школы и сделать служкой грязного кабака. Мать, темная женщина, нищее детство которой прошло у тетки, сожженной за колдовство, не умевшая ни читать, ни писать, хозяйка мокрой стойки в липком от дешевого вина фартуке, – что она могла дать этому нелюбимому болезненному существу?
Дом Кеплера – это придорожный кабак, где разврат был перемешан с молитвами, его земля – унылые швабские поля, его любовь – цепь несчастий, его семья – потные флорины в кулаке, трижды отмеренные и рассчитанные. Всю жизнь сосала его мозг гнусная мысль: «Как достать денег?» Всю жизнь словно шептала ему злая судьба: «Исчезни, утони в вине, налети на пьяный нож, умри», а он шел, полз, продирался вперед, яростно вколачивая соленые от слез и скользкие от пота булыжники своих трудов, – строил дорогу на космодром.
«Он умер, – писал один из его биографов, – от истомления, печали и бедности 58 лет, в Регенсбурге, в 1630 году». Его многочисленные дети получили наследство: 22 флорина, 2 рубашки, 57 экземпляров «Эфемерид» и 16 экземпляров «Рудольфовских таблиц».
Среди бумаг покойного отца сын Кеплера отыскал рукопись, которую больной астроном писал в редкие минуты отдыха и, увы, гораздо более частые часы недомоганий. Это очень замысловатое по форме сочинение, некий гибрид юмористических мемуаров и астрономических фантазий. Он пишет о межпланетном полете. Однако полет Кеплера – это уже не колесница мифического Фаэтона, кони которого бьют копытами по облакам. Кеплер понимает, что попасть на Луну и жить там можно лишь при условии сходства атмосфер двух небесных тел.
Французский оптик Пена утверждал в 1557 году, что так оно и есть на самом деле. Он писал, что все «пространство, через которое искусно движутся планеты… есть животворный дух, распространенный во всей природе, которым мы дышим и который никак не отличается от воздуха».
– Нет! – категорически возражал Кеплер, – этого не может быть! Атмосфера простирается лишь чуть выше самых высоких гор. Если атмосфера распространяется беспредельно, значит, неизбежно трение небесных тел при движении, а значит – торможение, остановка небесной круговерти. Но остановки нет, значит, между атмосферами Земли и Луны – пустота, а следовательно, полет на Луну, как полет в воздухе, с научной точки зрения невозможен.
Он не хочет изобретать ирреальных кораблей – он попадает на Луну во сне. Предвидения Кеплера, имеющие самое прямое отношение к космонавтике сегодняшнего дня, поразительны. Он пишет: «Первое ощущение от полета человеком переносится с трудом, потому что он искривляется и выворачивается наизнанку, как бы выстреленный из пушки… Поэтому его предварительно нужно усыпить наркотиками и удобно расположить для того, чтобы удар распределился равномерно по всему телу…». Таким образом, Кеплер рекомендует космонавту при перегрузке воспринимать ее в направлении грудь – спина, это одна из аксиом современной космической медицины. Он замечает: «Затем появляются новые трудности: ужасный холод и проблема дыхания». Из века XVII ставит он инженерам века XX задачу: требуется создать нечто, что сегодня в космической документации называется сокращенно СЖО – системой жизнеобеспечения.
Еще в 1619 году Кеплер высказывает мысль о давлении света, которым совершенно правильно пытался объяснить направление кометных хвостов, обращенных от Солнца. И будет справедливо одну из фотонных ракет будущего назвать «Иоганн Кеплер».
Силой своего воображения великий немецкий астроном словно переносит нас в ту самую идеальную для астрономических наблюдений лунную обсерваторию, о создании которой стали говорить, едва появился над Землей первый искусственный спутник. «Хотя в Левании, – так называет Кеплер лунное государство, – видны те же самые неподвижные звезды, что и у нас, тем не менее движения и размеры планет там совершенно иные, и, значит, вся система астрономии должна быть совершенно отлична от нашей. Левания состоит из двух полушарий: одно обращено к Земле, другое – в противоположную сторону. С первого всегда видна Земля, со второго Землю увидеть невозможно… В Левании, как и у нас, происходит смена дней и ночей… Жителям Левании кажется, что она неподвижна, а звезды вращаются вокруг нее, точно так Земля кажется нам неподвижной. Ночь и день вместе равны одному нашему месяцу».
Ну какой же это «сон»?! Это просто беллетризованное изложение основных особенностей природы Луны. Это не фантазия, это – наука. Необычная по форме, удивительная по содержанию рукопись Кеплера в списках расходится по всей Европе. Он ждет отклика коллег: как оценят ее ученые. Никто не обратил на «Сны» никакого внимания. Зато враги Кеплера распустили слух, что все это не фантазии, а правда: он действительно летал на Луну и в этом богопротивном деле помогала ему мать – колдунья. В XVII веке, который чуть было не показался нам «золотым веком» науки, это было тяжкое обвинение. Матери Кеплера грозит костер. Именно за эту, пророческую книгу – костер! И Кеплер несколько лет хлопочет, и сует взятки, и пишет лицемерные письма. Он так и не успел опубликовать свои «Сны»: книга вышла через четыре года после его смерти…
Примерно в те же 30-е годы XVII века в Англии выходит еще одна книга: «Человек на Луне, или Рассказ о путешествии туда». Кстати, вышла она тоже после смерти автора, которым был епископ Френсис Годвин, человек солидный, с прочным положением в обществе, известный автор толстого каталога всех английских епископов. Решительно не понятно, что заставило его вдруг взяться за фантастику. Научное значение книги невелико, хотя там описывается, как ее герой, севильский дворянин Доминик Гонзалес, испытывал состояние невесомости. Да и доставили смельчака Доминика на Луну прирученные им дикие лебеди – прием не оригинальный. Но написано это сочинение увлекательно, можно сказать, с литературным искусством и стало в свое время весьма популярной книжкой, которую даже перевели на французский и голландский языки. Читателей подкупали детали, придающие всему сочинению четкие контуры достоверности. Ну, скажем, Гонзалес отправляется в свое путешествие не просто «когда-то», а в совершенно конкретный четверг 29 июня 1599 года. Или такая фраза, подкупающая своей искренностью: «Было так страшно, что, признаюсь, я наверняка умер бы со страху, если бы не обладал испанской решимостью и мужеством, достойным ее…»
Кажется, что сидит испанец не на жердочке, которую тянут лебеди, а верхом на «Зонде» или «Аполлоне», когда он рассказывает: «Казалось, передо мною медленно вращают большой глобус, на котором в течение двадцати четырех часов перед моим взором последовательно проходят все страны обитаемой нами Земли…»
Высокое положение автора этих приключений не позволяло ему находиться в стороне от всех тревожных, если не сказать пугающих, событий английской истории первой трети XVII века. Глубокий, затянувшийся конфликт короля Якова I Стюарта с парламентом породил смутное время необоснованных арестов, переполненных тюрем, разорительных штрафов и беззаконных налогов. Люди из окружения Годвина эмигрировали в Америку и Нидерланды. И если Кеплер в «Сновидении» рисует известные ему реальности лунного мира, то Годвин стремится к идеальной социально-политической гармонии, по которой он так истосковался. Луна для него райская страна, населенная умными и образованными людьми, не знающими нужды, голода, бесприютности, беспокойства и кровавых столкновений.
Великий писатель Виктор Гюго говорил, что наши мечты лучше могут рассказать о нас, чем наши труды. Я вспомнил эти слова, когда узнал сочинения Иоганна Кеплера и Френсиса Годвина…
Первый человек, который представил себе Луну, планеты, звезды как нечто вполне материальное, как некую твердь, подобную земной, должен был, несомненно, продолжить эту аналогию и сказать себе: «Раз возможен мир, похожий на мой мир, значит, возможно, что он населен существами, похожими на меня», – так ведь получается.
Гипотеза о множественности населенных миров обычно связывается с именем Джордано Бруно. Это правильно, но правильно и то, что гипотеза эта не менее конкретно и категорично обсуждалась задолго до его рождения.
Первым о существовании бесконечных миров сказал античный философ Анаксимандр. Затем ученик Пифагора Петрон насчитал 183 одновременно существующих мира. Выдающиеся умы древности Демокрит и Эпикур поддерживают эту гипотезу. Платон против нее, он считает, что «принятие бесконечного числа миров есть мнение подлинно безграничного невежества». Великий философ Аристотель, истины которого столь же велики, как и упорство в отстаивании собственных заблуждений, тоже полагает, что «невозможно быть многим мирам». Анаксагор, напротив, убежден, что Луна обитаема. В античном мире гипотеза о множественности миров – предмет споров, столкновений, как бы мы сказали сейчас – целых научных школ.
Примерно за семнадцать столетий до Бруно античный философ Лукреций утверждал, что «наш видимый мир не является единственным, и мы должны верить, что в пространстве существуют другие земли, другие существа и другие люди». Более того, Лукреций верил в доступность этих миров для нас, землян, и понимал безграничность небесного океана, куда люди направят свои корабли. «…Для полета всегда беспредельно продлится возможность», – писал Лукреций. И до Лукреция древние египтяне населяли Луну и планеты. И после Лукреция древние кельты – предки нынешних англичан – слагали песни о жизни на других мирах.
Если так, то почему именно Джордано Бруно вспоминаем мы, когда речь заходит о возможных братьях по разуму? Не потому ли, что гипотезу о множественности обитаемых миров и гибель Джордано Бруно на костре инквизиторов мы со школьных лет связываем в нашем сознании? Вроде бы за эту гипотезу, пусть даже изложенную в поэтической форме, его и покарали. Это не совсем так.
Религия по самой своей природе враждебна науке, поскольку мертвая, застывшая вера не может объединиться с живым и вечно растущим знанием. Но одновременно церковь всегда стремилась сделать науку своей служанкой, использовать ее достижения себе на пользу, сплошь и рядом извращая их смысл, искажая самую их суть. Еще в IV веке известный церковный наставник, некий Евсевий, писал: «Не по невежеству ставили мы низко науки, но из презрения к их совершенной бесполезности». Отвергалось и клеймилось лишь то, из чего для себя религия не могла изыскать какой-либо пользы. В XII веке на церковном соборе было запрещено чтение лекций по физике, в XIII веке папа Бонифаций VIII запретил препарирование человеческих трупов, в XIV веке папа Иоанн XXII «упразднил» химию.
Но вот, казалось бы, парадокс: гипотеза о множественности обитаемых миров поначалу не только не преследовалась, а даже поощрялась. Чем больше миров, тем более могущественным выглядит создатель, вдохнувший в них жизнь. В 1277 году, за 300 лет до того, как Бруно было написано стихотворение «О бесконечности», парижский епископ Этьен Темпье, исполняя волю папы Иоанна XXI, предал анафеме догмат о существовании только одного земного мира. Он доказывал, что астрономические открытия лишь подтверждают вездесущность и беспредельность божественных сил. Идея о множественности миров не преследовалась церковью до конца XVI века.
Бруно подлежал уничтожению не за то, что утверждал, будто миров много, а за низведение Земли в разряд рядового, ничем не примечательного (если не считать жизни на ней) небесного тела, за явную связь между утверждением, что Земля не одинока, как населенная живыми существами планета, с утверждением, что она движется, подобно многим другим (!!), вокруг Солнца. Вот этого уж никак нельзя было простить, поскольку любая религия первым своим принципом всегда провозглашает принцип неповторимости и исключительности ее бога. На ватиканских холмах сидели неглупые люди, они-то быстро сообразили, чем им все это грозит: грозит самым главным – сомнением, что они «самые главные», и, как неизбежный исход, – лишением прав на человеческие умы. У Бруно отняли жизнь, у Галилея честь, и оба расплачивались за Коперника. [1] Это была месть церкви за собственную ошибку. Ведь Копернику даже не угрожали. Недоумевали, критиковали, высмеивали в балаганных спектаклях этого нелюдимого каноника из Фромборка. Но что такое шутовской колпак комедианта в сравнении с холодом застенка Галилея, с жаром костра Бруно? Проглядели Коперника. Спохватились, да поздно: великая «ересь» его размножилась невероятно, завладела разумом прочно – не выбить, не выжечь. Лишь через 73 года после смерти Коперника главная книга его жизни «Об обращении небесных сфер» была «впредь до исправления» внесена инквизицией в список запрещенных. Четвертый век ждут исправлений. Ждут, но без дела, сложа руки, не сидят. Когда сегодня, из века XX, мы смотрим на костер Бруно, чудовищность этого преступления святых отцов невольно придает ему некую исключительность. Хотя в 1659 году в епископстве Бамберга было заживо сожжено 1200, а в архиепископстве Трира – 6500 «еретиков». Всем, кто отказывается служить церкви, была объявлена война беспощадная. И длится она до сих пор. Памятник Джордано Бруно на площади Цветов в Риме, где был сожжен великий итальянец, установили в 1889 году. Это уже просвещенный XIX век, ни о каких кострах и речи быть не может. Но как же бесновались духовные потомки палачей, когда открывали этот памятник! Сколько было угроз и протестов! Потом все-таки придумали, как отомстить за памятник. В 1931 году специальной буллой папа римский причислил к лику святых убийцу Бруно кардинала Беллармина. В 1977 году в газете читаю: сегодня на площади Цветов рядом с надписью на постаменте: «Бруно, от им угаданного века, на месте, где горел костер!» – красным мелом написано: «…Не забывайте, мы еще не отомстили за Джордано Бруно!» Борьба продолжается. И долго еще будет продолжаться, и мы – участники этой борьбы. Конечно, иные теперь времена. Необыкновенный прогресс знаний, успехи научно – технической революции заставляют церковь гибко менять тактику борьбы с наукой.
Кстати, именно эта гибкость в какой-то мере может объяснить живучесть церковных догматов. Как и раньше, везде, где возможно, стараются церковники приспособить науку к религии, примирить их. Этим занимаются не темные деревенские попики, а люди широко образованные, в совершенстве владеющие всеми методами современной пропаганды. Нельзя же теперь вослед за Евсевием серьезно говорить о бесполезности науки. Поэтому, едва родилась теория образования сверхновых звезд, сразу родилось «объяснение»: господь неутомим в трудах своих, не жалея сил, создает новые небесные тела. «Это удивительная и упорядоченная система качественных и количественных, частных и общих законов микромира и макромира, – говорил папа римский Пий XII. – Что же это, как не картина, пусть даже бледная и несовершенная, великой идеи и великого божественного плана, который был намечен духом Бога-творца как извечный закон вселенной?»
Джордано БРУНО (1548-1600) – великий итальянский мыслитель-материалист и атеист, сторонник учения Коперника. Он утверждал, что Земля не единственная населенная живыми существами планета, что она движется, подобно многим другим, вокруг Солнца, а «вселенная не имеет предела и края, но безмерна и бесконечна». Церковь жестоко расправилась с ученым, посягнувшим на святая святых религии – на принципы неповторимости и исключительности Земли.
Казалось бы, трудно найти факт более антирелигиозный, чем запуск в космос первого искусственного спутника Земли. Недальновидные церковники именно так его и восприняли: не дело, мол, без спросу лезть в ангельские обители. Дальновидные поняли: победа за спутником, плыть против течения глупо – снесет. Надо извернуться, что-то придумать. Во время работы международного салона по авиации и космонавтике в Париже узнаю совершенно случайно: оказывается, папа римский еще в 1958 году (завидная оперативность!) написал специальный трактат «Доказательства существования бога в свете современной науки» и учредил святого покровителя космонавтики. Им стал священник Иосиф де Купертино, живший в XVIII веке. Знаменит он был якобы тем, что обладал «божьим даром» левитации, то есть мог с божьей помощью привести свое тело в состояние невесомости и будто бы летал над головами своей паствы по церкви от двери до алтаря.
Бред полный, но получается: Ватикан шагает в ногу с веком – вниманием космонавтика не обойдена, у нее есть теперь свой святой покровитель!
В исторический день 12 апреля 1961 года, когда вся планета славила первого космонавта Земли, в день действительно Большого Праздника Науки, на событие это откликнулась и церковь. Вот ошеломляющий по своему выводу комментарий радиостанции Ватикана:
«Развитие техники, основанное человеческими руками, таит в себе огромную опасность. Человек может подумать, что именно он – создатель, что все созданное его руками – дело только его ума и рук. Но человек не создатель: он открывает лишь то, что доступно ему и на что указывает ему господь бог. Технический прогресс должен заставить людей пасть на колени и с еще большей верой молиться богу…»
Все, как видите, поставлено с ног на голову. В день величайшей победы труда и науки доказывалось, что победителя не существует. В день, когда человек достиг невиданных высот и распахнул двери в беспредельные просторы космоса, ему советовали пасть на колени.
Есть старинная пословица: «Все дороги ведут в Рим».
Дорога на космодром ведет в обратную сторону. Двум людям – в черной сутане и белом скафандре – не по пути.
Разговор о взаимоотношении религии и науки – тема серьезнейшая, многоплановая, мы ее только коснулись. Но не коснуться было невозможно: история космонавтики неотделима от истории наших представлений о строении Вселенной. Их питают общие корни материалистической науки. А нигде, ни на одном из фронтов вечной войны религии и науки, не шли бои столь яростные, как на фронте астрономии.
Но гипотеза о множественности населенных миров интересна не только своим глубоким философским содержанием. Для космонавтики она стала как бы катализатором, ускоряющим сложные процессы ее развития. Ведь насколько логична мысль: раз есть иные миры, значит, их могут населять иные существа, – настолько же логично и ее продолжение: раз есть иные существа, значит, надо с ними познакомиться. Подобно тому как человек мечтал о полете задолго до того, как смог такой полет осуществить, стремление к контактам с инопланетянами возникло задолго до того, как появилась хотя бы сколько-нибудь реальная идея осуществления таких контактов. И стремление это возбуждало, торопило, подталкивало техническую мысль.
Итак, была мечта, затем довольно абстрактные, общие предположения, постепенно переходящие в убежденность, и, параллельно, – поиски возможной проверки этих дерзких теорий. Успехи астрономии делали инопланетян все более реальными. Если Давид Фабриций в XVII веке утверждал, что он сам, собственными глазами видел жителя Луны, то для выдающегося астронома этого века Пьера Гассенди или оригинального физика – экспериментатора Отто Герике (того самого магдебургского бургомистра, который растаскивал лошадьми две полые полусферы, показывая, что такое вакуум) такая постановка вопроса была, как говорят ученые, некорректной: разумеется, «лунатика» они не видели, но существование его допускали вполне.
В 1796 году французский астроном Пьер Симон Лаплас опубликовал двухтомный труд «Изложение системы мира». Он развил и обосновал гипотезу, высказанную великим немецким философом Кантом, который утверждал, что небесные тела образуются из сгустков туманностей. Это была первая научная теория, как-то объясняющая происхождение Солнечной системы. И здесь Лаплас был очень осторожен в своих выводах и категорически ничего определенного не утверждал. Однако идею о множестве обитаемых миров, идею «скользкую», туманную, математически, по существу, не обоснованную, он отстаивал. Это было не похоже на Лапласа, которого современники знали как человека весьма осторожного, дипломатичного, умевшего в самые бурные годы истории Франции ладить со всеми ее правителями и отличавшегося удивительной политической беспринципностью и удивительным политическим чутьем. Поэтому убежденность его высказываний производила на современников особенно сильное впечатление.
«Благодетельное действие Солнца вызывает развитие животных и растений, покрывающих Землю, – писал Лаплас, – и аналогия побуждает нас предполагать, что производит подобные следствия на планетах; ибо естественно думать, что вещество, так разнообразно обнаруживающее перед нами свою плодовитость, не бесплодно на столь огромной планете, как Юпитер, который имеет, подобно земному шару, свои дни, ночи и годы и на котором наблюдаются перемены, указывающие на весьма деятельные силы. Человек, созданный для температуры, которой он пользуется на Земле, не мог бы, по всей вероятности, жить на других планетах; но не должно ли существовать бесконечное множество организаций, соответствующих различным температурам шаров этих миров? Если одно различие стихий и климатов вносит столько разнообразия в земные произведения, то насколько больше должны различаться произведения различных планет и их спутников? Самое деятельное воображение не может составить о них никакого понятия; но их существование, по крайней мере, очень вероятно».
Пьер Симон ЛАПЛАС (1749-1827) – выдающийся французский математик, физик и астроном. Он научно обосновал гипотезу, высказанную немецким философом Кантом, который утверждал, что небесные тела образованы из сгустков туманностей. Развив методы небесной механики, Лаплас завершил почти все то, что не удалось его предшественникам в объяснении движения тел Солнечной системы. В своих трудах Лаплас отстаивал идею о множестве обитаемых миров.
Согласитесь, что в приведенном отрывке Лапласа много здравых мыслей. И насчет воображения он прав: действительно, самое «деятельное воображение» сразу показывает свою ограниченность, как только речь заходит об инопланетянах. Можно было бы составить целый альбом их портретов, созданных художниками, писателями, да и учеными тоже. Кого вы там только не встретите: разноцветные люди и люди прозрачные; люди – монстры, у которых или чего-то не хватает: шеи, ноги, глаза, или что-то увеличено до небывалых размеров: голова, уши, руки.
Существа, составленные по принципу: «от каждой твари понемногу и все в один котел». Так появились шестиногие зайцы с хвостом крокодила, обитающие якобы на Меркурии, лягушка-червь с крыльями стрекозы, живущая на Юпитере, лунный крокодил на копытцах и множество других тварей. Очень немногие «родители» этих чудовищ удостаивали своих зрителей и читателей объяснениями, почему, собственно, они такие, а не иные. Чаще всего ответ был, прямо скажем, мало аргументированный: «Потому, что, мне кажется, на этой планете должны быть вот именно такие существа».
Так представляли себе художники обитателей других планет.
Человеческая фантазия оказалась ограничена человеческим опытом: нельзя представить себе нечто такое, чего ты никогда не видел. Можно, меняя масштабы, перекрашивать, перекраивать и смешивать, но представить себе нечто невиданное очень трудно. Только в самые последние годы фантасты предложили принципиально новые «модели», вроде Думающего Океана «Соляриса» Станислава Лема. И я невольно вспоминаю беседу с выдающимся советским физиком-теоретиком Л. Д. Ландау, который, объясняя мне суть одной из своих работ, сказал замечательную фразу:
– Видите ли, понять это можно, а представить нельзя…
Мысль сильнее воображения!
Пока фантасты «изобретали» чудовищ, астрономы пытались рассмотреть на соседних небесных телах нечто удостоверяющее их существование. Несовершенство тогдашних астрономических инструментов мешало вести такие наблюдения на поверхности Марса, Венеры и других планет. Поэтому главным объектом для наблюдений стала Луна. Сейчас, когда мы с вами знаем, что лунные экспедиции землян и автоматы, которые доставили на Землю образцы лунного грунта, доказали, что на Луне нет, не то что разумной жизни, но нет даже следов пребывания бактерий и вирусов, – конечно, странно, что в те годы на Луне что-то надеялись найти. Это тоже интересное свойство человеческой психологии: как только мы в чем-то убеждаемся, это тотчас кажется нам самоочевидным. А в начале XIX века многие серьезные ученые если не утверждали, что развитая жизнь существует на Луне, то уж, во всяком случае, не торопились категорически отрицать такую возможность, руководствуясь принципом «поживем – увидим…».
И увидели! Еще при жизни Лапласа в 1822 году сенсационное сообщение пришло из Мюнхена: Франц Гройтхойзен заявил, что ему удалось разглядеть на Луне «город, обнесенный стеной». Можно себе представить, какую сенсацию вызвало сообщение немецкого астронома! Сколько споров завязалось вокруг этой крепости селенитов! Через некоторое время другой немецкий астроном – Медлер «поправил» своего соотечественника, заявив, что никакого города нет и стены тоже нет, а есть просто скопление небольших горных хребтов. Позднейшие наблюдения показали, что оба немца напутали: всё, что они видели и зарисовывали, оказалось плодом их воображения.
Не успели утихнуть разговоры о «городе», как в Америке родилась новая сенсация. 25 августа 1835 года нью-йоркская газета «Сан», ссылаясь на перепечатку из приложения к серьезному английскому журналу «Эдинбург джорнел оф сайенс», начала серию публикаций, в которых сообщала, что находящийся на мысе Доброй Надежды Джон Гершель сумел разглядеть на Луне горы, леса, даже отдельные деревья, похожие на тиссы и сосны, луга, на которых паслись животные, похожие на бизонов, огромного «лунного единорога», многих других животных и птиц и, наконец, разумных жителей Луны, похожих на летучих мышей!
И снова только и говорили о Луне! Недавно перечитывал я прекрасную книжку В. Вересаева «Пушкин в жизни» и наткнулся на такую запись, датированную январем 1836 года: «Много толковали о мнимом открытии обитаемости Луны. Пушкин доказывал нелепость этой выдумки, считал ее за дерзкий пуф, каким она впоследствии и оказалась, и подшучивал над легковерием тех, которые падки принимать за наличную монету всякую отважную выдумку…»
Однако не у всех тогда хватало духу подшучивать над этими сообщениями. Ведь наблюдения приписывались английскому астроному сэру Джону Гершелю, чей авторитет в науке был чрезвычайно высок.
Этому авторитету он был обязан прежде всего своему отцу Вильяму Гершелю, который и до наших дней остался первым астрономом Британии. Любая строчка из длинного списка его открытий могла бы вписать его имя в историю мировой науки. Вильям Гершель считается основателем звездной астрономии. В выпущенных им каталогах двойных звезд, звездных скоплений и новых туманностей было свыше тысячи объектов. Он был первым, кто обнаружил движение Солнечной системы в нашей галактике. Он впервые исследовал инфракрасную – тепловую – часть солнечного спектра, построил величайший для своего времени телескоп, открыл планету Уран, два его спутника и два новых спутника Сатурна, – это я, конечно, еще не все перечислил.
Славу фамилии укрепляла младшая сестра Вильяма – Каролина Гершель, работавшая вместе с братом и самостоятельно открывшая 14 туманностей и 8 комет. Джон Гершель родился, когда отцу было 54 года. Но отец успел передать сыну страсть исследователя и свои мечты! О чем мечтал отец? Вот что писал он своему коллеге Невилю Маскелайну в письме от 12 июня 1780 года: «Что касается меня, то, если бы мне пришлось выбирать, жить ли на Земле или на Луне, я, не колеблясь ни одной минуты, выбрал бы Луну…»
Страстный интерес к Луне Гершель-младший пронес через всю свою жизнь, как эстафету. Для него это было не просто «интересной темой», а честью фамилии, почти семейным делом. Когда пришел его смертный час и священник, сидя у постели умирающего Джона Гершеля, тихо и вкрадчиво рассказывал ему о радостях загробной жизни, астроном остановил его слабым движением руки и сказал задумчиво:
– Все это прекрасно, но самым большим удовольствием для меня было бы увидеть обратную сторону Луны…
Вспомните эти идущие из самого сердца слова, когда вы равнодушно крутите лунный глобус…
Я специально, быть может, излишне подробно, рассказал об этой семье, чтобы вы поняли степень потрясения всех читателей нью-йоркской газеты: если уж САМ Гершель, президент Лондонского королевского астрономического общества, видел леса, гиганта-единорога и летающих лунатиков, значит, все! Значит, это факт неоспоримый!
Пожалуй, за всю историю существования журналистики не рождалась газетная «утка» столь невероятных размеров: ни одна газета мира никогда, ни до, ни после этого, не оскорбила ученых столь чудовищной ложью.
Джон ГЕРШЕЛЬ (1792-1871) – английский астроном, сын выдающегося астронома и оптика Вильяма Гершеля, открывшего планету Уран и впервые доказавшего на основе астрономических наблюдений действие закона всемирного тяготения за пределами Солнечной системы. Продолжая дело своего отца, Джон Гершель открыл свыше 3000 двойных звезд и определил их орбиты. Он был также одним из пионеров фотографии, ввел термины «негатив» и «позитив».
Из всего, что было напечатано, правдой было только одно: Джон Гершель действительно работал на мысе Доброй Надежды в Капштадте – так называли тогда город Кейптаун – и изучал звездное небо Южного полушария. Все остальное, включая эдинбургский научный журнал, горы, леса, единорога и лунатиков, присочинил, сидя в Нью-Йорке, сотрудник газеты «Сан» Ричард Локке. Безвестная газетенка, которая существовала до этого всего два года, благодаря сочинениям Локке мгновенно стала газетой с самым большим в мире тиражом. Расчет у ее хозяев был простой: до мыса Доброй Надежды далеко, пока разберутся, можно сделать «большой бизнес». Так все и случилось. В конце концов разобрались, конечно. Настала очередь делать «большой бизнес» журналу «Джорнел оф Коммерс», который с восторгом стал разоблачать газету «Сан».
Все это чистое хулиганство, на первый взгляд не имеющее отношения к теме нашего разговора. Но только на первый взгляд.
Мистификация американской газеты стала возможной прежде всего потому, что ее читатели хотели быть обманутыми. Вся эта история говорит о необыкновенном интересе людей к успехам астрономии, об их стремлении отыскать подобных себе если не по облику, то по разуму. Жители Луны оказались выдумкой, хорошо, пусть так. Но ведь есть Венера, Марс, быть может, мы все-таки не одиноки в Солнечной системе? И вполне возможно, марсиане даже превзошли нас по уровню технического развития и, если мы не можем добраться до них, они сами прилетят к нам. Надо только каким-то образом дать о себе знать, послать им сигнал, который был бы воспринят как сигнал существ разумных, – вот логичный ход мыслей, которые не раз высказывались в XIX веке учеными да и вообще просвещенными людьми разных стран.
Великий немецкий математик Карл Фридрих Гаусс предложил начертить на поверхности нашей планеты, например в Сибири, гигантское изображение теоремы Пифагора – те самые «пифагоровы штаны», которые «на все стороны равны». Это можно сделать путем прорубки многокилометровых просек в тайге или, наоборот, организовав огромные лесопосадки в степи.
– Если селениты действительно существуют и имеют понятие о геометрии, то они непременно ответят подобной же фигурой, – говорил Гаусс, – Таким образом, между Землей и Луной будет установлена связь, и не составит большого труда придумать алфавит, при помощи которого можно будет переговорить с обитателями Луны…
Гаусс считал, что можно также составить чертежи из зеркал, которые надо было бы регулировать так, чтобы они вспыхивали отраженным светом. Уже после смерти Гаусса ту же систему предлагали для посылки сигналов – «солнечных зайчиков» – на Марс.
– Не надо рубить леса, сажать деревья и строить дорогую зеркальную систему, – говорил известный австрийский астроном Литтров. – В качестве «классной доски» надо взять пустыню Сахару, прорыть в ней каналы в форме точных геометрических фигур, заполнить эти каналы водой, а сверху налить керосина. Ночью керосин надо поджечь. Такой сигнал сразу обратит на себя внимание инопланетян…
Пока шли все эти споры и обсуждалась логика некоего «галактического языка», понятного любым разумным (с нашей точки зрения) существам, астрономы продолжали совершенствовать свои телескопы, проводили новые интересные наблюдения. Приближался 1877 год, год Великого противостояния Марса. Событие это, когда Земля и Марс приближаются друг к другу на минимальное расстояние, случается приблизительно один раз в 15-16 лет. Таким образом, астроному удается за всю жизнь участвовать в двух-трех таких наблюдениях, и понятно, что во всех обсерваториях мира к году Великого противостояния готовятся особо: вероятность разглядеть что-то новое на поверхности нашего небесного соседа резко увеличивается. Готовился к встрече двух планет и директор обсерватории Брера итальянец Джованни Вирджинио Скиапарелли.
Джованни Вирджинио СКИАПАРЕЛЛИ (1835-1910) – итальянский астроном, исследователь планет Солнечной системы, а также метеоров, комет и двойных звезд. В 1877 году Скиапарелли обнаружил на Марсе сеть тонких линий, которые он назвал « canali » – «каналами» (по-итальянски слово « canali » в точном переводе означает «овраг»). Неточность перевода послужила основой для возникновения гипотезы, согласно которой «каналы» являются искусственными сооружениями.
Мог ли предположить этот уважаемый ученый, известный в астрономическом мире своими исследованиями комет и метеорных потоков, что сам он окажется в центре, наверное, самой грандиозной и наверняка самой широкой астрономической сенсации? Не мог, разумеется, хотя, как говорят люди суеверные, у него это «на роду написано было»: Скиапарелли родился в 1835 году – году «лунной аферы» газеты «Сан». Большой, солидный, похожий своими пышными вислыми усами на запорожца, Скиапарелли отличался тем не менее присущей итальянцам подвижностью, энергией и увлеченностью в работе. И вот, работая без отдыха все ночи напролет, миланский профессор делает поразительное открытие. Вся желтовато-красная поверхность Марса испещрена целой сетью темных прямых линий, сходящихся в темные пятнышки. Может быть, это овраги или русла рек, втекающих в одни пятнышки – озера или моря – и вытекающих из других? Через два года Скиапарелли выпустил научную книжку, в названии которой не было ничего сенсационного, напротив – название было деловито-скучное: «Топография планеты Марс». И вот тут началось!
Корень великой сенсации – в превратностях перевода. Дело в том, что для определения виденных им линий на поверхности Марса Скиапарелли употребил (и совершенно правильно, но не подумав о возможных последствиях) итальянское слово canali, что в точном переводе и означает «выемка», «овражек». На всех других языках слово «канал» непременно подразумевает некое искусственное, рукотворное сооружение. Каналы на Марсе! Да что тут еще объяснять, о чем еще говорить?! Итальянец из Милана открыл на Марсе каналы!!
Надо отдать должное Скиапарелли: он никогда категорически не настаивал на том, что открытые им образования имеют искусственное происхождение. Да ему и не надо было настаивать. Дальше все покатилось уже безо всякого его вмешательства и даже вопреки его воле. Вспомнили: да ведь еще Анджело Секки во время прошлого противостояния в 1859 году тоже писал о каналах! Вспомнили: по теории Лапласа Марс старше Земли. Значит, и цивилизация там старше, а следовательно – технически оснащеннее. Если нам таежную геометрию Гаусса и горящие реки Литтрова соорудить не под силу, то марсиане вполне что-то могли для нас «нарисовать»! Ведь Скиапарелли видел круг, внутри которого был прочерчен диаметр, а через два года он увидел в круге два взаимно перпендикулярных диаметра, каждый длиной без малого в полторы тысячи километров!
Карта Марса, нарисованная Скиапарелли в 1877 году.
Разумеется, находились другие наблюдатели, которые уверяли, что никаких каналов нет, что линии, которые зарисовал Скиапарелли, – прерывистая цепочка маленьких метеорных кратеров. От скептиков отмахивались. Гипотеза, невзначай рожденная Скиапарелли, обрела множество последователей, развивающих и углубляющих ее. Споры и пересуды длились десятилетиями и закончились совсем недавно, после детального фотографирования Марса с орбиты его спутника межпланетными автоматами. Мы знаем теперь, что есть на Красной планете и гигантские горы, и огромные кратеры, и каньоны, по размерам превосходящие все разломы земной коры. Все это есть, но нет ничего, что могло бы убедить в искусственном происхождении этих образований.
Но вновь повторяю, это мы теперь такие умные, а тогда возбужденное человеческое воображение требовало немедленных окончательных и бесспорных подтверждений существования марсиан. Величайший двигатель прогресса – человеческое любопытство требовало: лететь! Лететь и все разузнать. Но как? Как и на чем лететь?
Поэтов продолжал восхищать миф об Икаре, но инженеры понимали: ученые орлы Фирдоуси, бестелесные перемещения Данте, вещие сны Кеплера вопроса не решат. Это – драгоценные камни человеческой фантазии, но нельзя построить прочную, крепкую дорогу, если мостить ее драгоценными камнями. А дорога должна была быть очень прочная и крепкая, – дорога на космодром. И для нее был нужен материал более осязаемый, нежели мечта поэтическая. Требовалась мечта инженерная.
Это только у меня в книжке, как я ни стараюсь, получается вроде бы совсем прямая дорога от Икаровых крыльев к космической ракете. В жизни только глупость растет прямо, а каждая здравая мысль непременно изгибается, ветвится, переплетается с ошибками. И я очень не хочу, чтобы вы меня так поняли: задумали, мол, летать на лебедях, видят – не получается, начали придумывать ракету. Самое интересное, что лебеди и ракеты существовали одновременно, а случалось – принадлежали одному и тому же автору.
Отыскать начало попыток человека подняться в небо с помощью некоторого механизма, а не мускульной силы – своей или животных – тоже нелегко. Древний историк Страбон писал об античном племени карнобатов. Перевод названия получается какой-то странный – «ходящие в дыму». Позднее, уже в нашем веке, весьма вольно трактуя туманные намеки Страбона, о карнобатах писали как о предшественниках братьев Монгольфье с их воздушным шаром и даже более того – как о людях, которым был известен порох и которые предпринимали попытки послать в небо некую летательную машину. Что там было в действительности – никто не знает и вряд ли когда-нибудь узнает. У Гоголя в «Ночи перед рождеством», помните: «…через трубу одной хаты повалился дым и пошел тучею по небу, и вместе с дымом поднялась ведьма верхом на метле». Чем наша ведьма хуже Страбоновых карнобатов? Короче, слишком много дыма, чтобы в нем можно было разглядеть что-нибудь действительно существовавшее.
Есть древние упоминания – полуфакты-полулегенды о некоем Архитасе Тирентском, который построил деревянного голубя, и тот летал; о великом мастере Иоганне Мюллере, известном всем средневековым механикам под именем Региомонтануса, который в XV веке в Нюренберге демонстрировал императору Фридриху IV муху и орла из металла, и они тоже летали. Ссылаясь на них, англичанин Уилкинс в 1640 году настаивал, что для полета на Луну требуется как раз некий механический экипаж, а никакие не птицы.
По мере того как старания ученых привлекали на службу человеку все новые и новые силы природы, увеличивался и арсенал средств, пригодных для полета. В сороковых годах XVII века Эванджелиста Торричелли ставит свой редкостный по убедительности и простоте опыт с ртутью, чашкой и запаянной с одного конца трубкой. «Опыты с несомненностью доказывают, что воздух имеет вес…» – записал Торричелли. Он был человеком страстей необузданных, славился любовными похождениями, обожал дружеские пирушки, здоровья своего не щадил и умер рано – 39 лет. Побереги он себя, он вполне бы мог познакомиться с интересной работой своего соотечественника – профессора математики в университете итальянского города Феррары Франческо де Лана-Терци. Профессор-иезуит знал, что объем шара, если его увеличивать, растет быстрее, чем его поверхность. Раз воздух имеет вес, значит, можно сделать такой шар, который будет весить меньше, чем воздух в нем. И если весь этот воздух выкачать, создать в шаре вакуум, – шар взлетит!
Не знаю, пытался ли Лана-Терци построить свой летательный аппарат, если пытался – жаль: работу он делал зряшную. Безупречная логика шара Лана-Терци лопается в прямом и переносном смысле этого слова под действием земной атмосферы. Если бы ему и удалось отлить такой шар из стекла, как он предполагал сделать, то еще до того, как в шаре образовался бы вакуум, он бы лопнул под давлением окружающей атмосферы. Вакуум надо было заменить каким-нибудь другим газом, более легким, чем окружающий воздух.
Но до этого профессор не додумался. До этого додумались 5 июня 1783 года два брата из маленького городка Аннонэ на юге Франции. Фамилию их вы наверняка слышали – братья Монгольфье, которых считают изобретателями первого воздушного шара.
Впрочем, сильно сомневаюсь, что братья действительно были первыми. Во всяком случае, для таких сомнений есть немало оснований. В рязанском краеведческом музее видел я витрину, посвященную подьячему воеводской канцелярии в городе Переславле-Рязанском, который в 1731 году, за добрых полвека до братьев-французов, летал на воздушном шаре. Не удивлюсь, если завтра историки и архивисты отодвинут еще дальше от нас дату рождения аэростата.
Однако не будем вдаваться в подробности, ибо они грозят перетянуть нас из истории космонавтики в историю воздухоплавания. Растут они из одного семени, но дальше начинают ветвиться. История космонавтики по преимуществу есть, как мы увидим, история развития реактивного принципа движения. В истории воздухоплавания две главные ветви – аппараты легче воздуха и аппараты тяжелее воздуха. Далее и они начинают ветвиться. Так вот, о братьях Монгольфье я упомянул только в связи с открытием Торричелли.
Заставить работать вакуум – «торричеллиеву пустоту» – об этом мечтал не один Лана-Терци. Немец Киндерман был куда смелее в своих мечтах, чем итальянский иезуит. В 1744 году он описал путешествие пяти молодых людей на корабле, который влекут в небо шесть легких металлических шаров, внутри которых вакуум. Итальянец мечтал оторваться от Земли, а герои немца летят на Марс. На Марс за 39 лет до полета братьев Монгольфье!
Наверное, последним, кто предпринял воображаемое космическое путешествие на воздушном шаре, был человек, которого считают родоначальником приключенческой и фантастической литературы – американец Эдгар По. Его герой Ганс Пфалль, удирающий на Луну от кредиторов, кажется, последний простак, кто еще верит в беспредельность атмосферы Земли. Эдгар По поставил точку, чтобы другие начали с красной строки.
Исследования вакуума отнюдь не единственный пример возбуждения наукой человеческой фантазии. Тому примеров множество. Никто еще ничего не знает толком об электричестве, так, разрозненные наблюдения, заметки, догадки. Еще только начинает в далекой Америке Бенджамен Франклин писать свою азбуку электричества. Азбука в буквальном смысле – это он ввел такие термины, как разряд, заряд, батарея, проводник, конденсатор, обмотка. Азбуку, которой будут написаны труды Вольта, Ампера, Фарадея, Максвелла, Попова. Но все еще впереди. Работает пока, и очень плохо работает, одна из первых электрических машин уже помянутого нами магдебургского бургомистра Отто Герике, но никто еще и представить себе не может, какая выявится польза от этих электрических машин, и выявится ли, а француз Фоли в 1775 году описывает электрический аппарат, с помощью которого Сцинтилла, житель Меркурия, – прилетел на Землю.
Столь же малы и отрывочны сведения науки о магнетизме. В 1600 году англичанин Гильберт пишет труд «О магните, магнитных телах и великом магните Земли», собирает по крошкам все известные ему сведения, ставит примитивные опыты. А Джонатан Свифт, знаменитый автор «Путешествий Гулливера», описывает остров диаметром 7,2 километра, парящий над Землей при помощи магнитных сил. Люди, которым предстояло объяснить природу магнитного поля, еще и не помышляли тогда о своих опытах: Франклину было 20 лет, Ломоносову – 15.
К идее «приручения» земного магнетизма и использования его для полёта в мировом пространстве после Свифта возвращались много раз. Например, в конце XIX века англичанин Джон Эстор написал роман о путешествии на Юпитер и Сатурн трех ученых, космический корабль которых отталкивается от нашей планеты, каким-то образом трансформируя земной магнетизм.
Наука обгоняла фантазию, но фантазия тут же, едва дотронувшись до научных открытий, перегоняла науку в своих воплощениях ее достижений. Так было в давние времена, то же происходит и в наши дни: фотонные звездолеты летают пока только в романах фантастов.
Научная фантастика XIX века, века пара и электричества, века необыкновенных побед техники, изменила саму природу мечты о полете. Вера в технику безгранична. Русский писатель и философ, друг Пушкина, В. Ф. Одоевский со всей серьезностью говорит о космонавтике как о средстве борьбы с перенаселением нашей планеты. В будущем, которое он описывает, уже найден «способ сообщения с Луною; она обитаема и служит только источником снабжения Земли разными житейскими потребностями, чем отвращается гибель, грозящая земле по причине ее огромного народонаселения».
Адам Мицкевич пишет о постоянной связи между Землею и планетами и утверждает, что в 2200 году межпланетные полеты станут таким же привычным делом, как плавание по морю.
Александр Герцен свидетельствует: в сороковых годах русский изобретатель С. И. Астраков работал над проектом аппарата для полета на Луну, – до сих пор ничего больше не известно ни об этом проекте, ни об его авторе.
– восклицает восторженный лорд Байрон.
Но дойдут ли именно пароходы до Луны? Не есть ли это лишь поэтический образ, лишенный всякого научно-технического смысла? Одним из первых, кто начал задавать себе подобные вопросы, был молодой Жюль Верн. Он боготворил в те годы автора знаменитых «Трех мушкетеров» Александра Дюма, считал его своим учителем, делился с ним замыслами будущих работ, но, наверное, понимал, что они – люди разных эпох не по времени своего рождения, а по отношению к происходящему вокруг. В 1865 году Дюма посылает героя своей повести «Путешествие на Луну» в космос на орле, повторяя в сотый раз сюжет древних сказок. Жюль Верн не может идти по пути учителя уже потому, что в том же 1865 году вышла книга Камилла Фламмариона «Воображаемые и реальные миры», книга ученого-астронома и блестящего популяризатора астрономических знаний. Насколько смелее мысли Фламмариона о множественности миров, о жизни на планетах и космических полетах всех фантазий Дюма с его орлами, от перьев которых пахнет лежалой пылью! В том же году появился роман ныне всеми забытого французского романиста Ахилла Эро, герои которого летят с Земли на некоем аппарате с реактивным двигателем. Читал ли Жюль Верн Эро – не знаю. Он не ждет подсказок, он ищет свой собственный путь в небо.
Очень нелегко оторваться от привычных приемов. В романе «Гектор Сарвадак. Путешествие и приключение в солнечном мире» Жюль Верн, повторяя другого своего кумира – Эдгара По, возвращает унесенных кометой героев обратно на Землю на воздушном шаре. Он повторяется, но ищет. «Гектор Сарвадак» – «500 миллионов Бегумы» – «От Земли до Луны» – «Вокруг Луны» – вот выкованная гением великого фантаста цепочка его поисков. Он идет от воздушного шара к пушке, которая выстреливает на орбиту искусственный спутник Земли, и в том же 1865 году приходит к тому, что мы называем пилотируемым космическим кораблем, к своему космическому снаряду, пусть еще крайне наивному, даже смешному, если смотреть на него глазами современников «Союзов» и «Аполлонов». [2]
Я не буду пересказывать идею полета с Земли на Луну и все приключения отважных космонавтов Барбикена, Ардана и Николя в их снаряде. Это один из самых популярных романов Жюля Верна, он вошел во все собрания его сочинений и переиздавался в нашей стране множество раз. Хочу только сказать, что никакой другой роман знаменитого писателя не подвергался такой всесторонней, детальной, математически подкрепленной инженерной критике. В бесконечной веренице статей подробно растолковываются заблуждения Жуля Верна, доказывается безграмотность конструкторов пушки, физическая и физиологическая невозможность полета трех смельчаков. Никто не критиковал Дюма за орлов или По за воздушный шар, – на Жюля Верна обрушились все, хотя, строго говоря, его пушка по идее ближе к реальному заатмосферному полету, чем все орлы и монгольфьеры.
Мне почему-то очень обидно за героев Жюля Верна. Ведь не упрекаем же мы К. Э. Циолковского в том, что, оценивая идею пушки, он высказал в 1895 году мнение, что пушку такую, длиной в несколько сотен километров, построить можно и можно, пожалуй, выстрелить из нее ядром, в котором бы находился человек, только лучше человека этого, спасая его от перегрузок, погрузить в жидкость. Не упрекаем, хотя Циолковский тоже ошибался. И, разумеется, все критики Жюля Верна правы: пушка такая – чистая утопия, и перегрузки при выстреле действительно мгновенно погубят экипаж в снаряде, но ведь сколько в этом романе замечательных предвидений. Почему о них забывают критики? Снаряд сделан из алюминия. Мягкая обшивка кабины. Герметический люк и иллюминаторы. Возможность коррекции орбиты при ее изменении под влиянием астероида. Приводнение в океане. Перечислять можно долго. А главное, критики романа, как говорит поговорка, вместе с водой выплескивают и ребенка. Справедливо критикуя пушку, они забывают еще об одной важнейшей детали проекта: ведь в последнем «космическом» романе Жюля Верна «Вокруг Луны» его герои используют уже ракетный принцип движения, только поэтому они и возвращаются благополучно на Землю. [3]
Вот, наконец, и произнесено это слово – ракета. И мой строгий критик вправе сказать, что, собственно, отсюда бы и следовало начинать весь рассказ. Но я не согласен с ним. Знать только историю истины и не знать истории заблуждений – укорачивает ли это путь в поиске следующей истины? Не думаю. И если говорить о ракете, то, пожалуй, ни одна из истин, так давно известная людям, не ждала так долго часа своего триумфа. И если говорить о мечтателях и фантастах, они были первыми, кто придумал для ракеты новые, смелые области применения, связали ее с мечтой о полете.
Впрочем, говоря о прошлом, строго разграничивать мечтателей и ученых вряд ли можно. Кто был Лукреций Кар, автор знаменитой философской поэмы «О природе вещей»? Ученый? Поэт? С каким писательским блеском написаны диалоги Галилея? Да зачем углубляться в такие дали! Вспомним Ломоносова – гениального ученого и выдающегося поэта, реформатора русского языка.
Онорато Фабри, который жил в XVII веке, был священником, но, очевидно, хорошо знал и физику и литературу. В своем «Трактате о физике некоторых видов движения», написанном в 1646 году, он фантазирует о необыкновенной летательной машине.
«Сконструировав сосуд большой емкости в виде трубы, – пишет Фабри, – и впустив в него большое количество сжатого воздуха, который будет выходить толчками, получим такую подъемную силу, что полетит не только сама труба, но и более или менее значительный груз, присовокупленный к ней…» Фабри не останавливается на этом, он считает, что «если она (труба) будет снабжена рулем и в ней будет сидеть водитель, можно с уверенностью сказать, что она будет летать в воздухе, управляемая при помощи рукояти»… Очень смелые мысли высказывает этот монах в годы, когда по всей Европе пылали костры инквизиции.
Жюль ВЕРН (1825-1905) – замечательный французский писатель, основоположник жанра научной фантастики. Его романы поражают точностью предвидений. Так, американский космический корабль «Аполлон-9» не только имел такие же размеры и вес, как и снаряд Барбикена – героя дилогии Ж. Верна о полете на Луну, но и тоже стартовал с полуострова Флорида и приземлился всего в четырех километрах от точки, определенной писателем-фантастом. [4]
Современник Фабри Мэглинг тоже додумался до отверстий, через которые надо продувать воздух, создавая таким образом подъемную силу. И ему эти «ереси» сошли с рук. Но не всем так везло. Бартоломео Лауренсо Гусман, португальский иезуит, построил летательную машину с трубами, через которые должен был прогоняться воздух, создавая подъемную силу, и даже пытался испытать ее в Лиссабоне 8 августа 1709 года. Гусман был арестован святыми отцами, можно сказать – коллегами, и обвинен в магии и обмане. Вместо того чтобы смиренно покаяться, он начал защищать свое изобретение и в запале договорился до того, что его машина в состоянии подняться в небеса ко всевышнему вместе со всей инквизицией. Его бросили в темницу, труды и чертежи сожгли и, наверное, сожгли бы и их автора, но друзья организовали Гусману побег. Он умер в Испании, в изгнании, всеми забытый, и историки до сих пор спорят, где его могила: в Севилье или в Толедо. Афанасий Кирхер, о котором мы уже вспоминали во второй главе, предлагал в XVII веке построить несколько ракетных драконов для устрашения войск неприятеля.
Сирано де БЕРЖЕРАК (1619-1655) – легендарный французский поэт и писатель, автор философского утопического романа «Иной Свет, или Государства и империи Луны». В этом произведении, по словам профессора А. Плонского, Сирано де Бержерак «первым описал единственно возможный, по крайней мере с позиции современной нам науки, способ космического полета: герой романа достигает поверхности нашего спутника на многоступенчатом ракетном корабле».
Но из всех этих смелых проектов особенно восхищает меня проект одного из самых ярких личностей XVII века – французского поэта Сирано де Бержерака. Он стал особенно известен, когда его соотечественник поэт и драматург Эдмон Ростан написал о нем прекрасную пьесу, об этом строптивом длинноносом дуэлянте, прожившем полную авантюр короткую жизнь – он умер в 36 лет. Сирано Ростана прекрасен, но однобок. Дуэлянт был высокообразованным человеком, авантюрист слушал лекции знаменитого астронома Гассенди, спорил со своим другом Мольером и соглашался с идеями Кеплера. Трогательный длинноносый влюбленный встречался с Томазо Кампанелла – автором утопического «Города Солнца». Сирано де Бержерак еще не родился, когда арестованный инквизицией Кампанелла в полумраке своего застенка писал о гордых и прекрасных гражданах своего гордого и прекрасного города. Они уже «открыли искусство летания, которое разрешит все мировые проблемы, и ожидают инструмент для глаза, с помощью которого можно будет наблюдать невидимые звезды, и инструмент для уха, чтобы слышать гармонию планетных движений».
Эти слова были опубликованы уже после того, как Галилей сконструировал «инструмент для глаза». Кто знает, может быть, именно обо всем этом и говорили старый философ и молодой поэт во время своих парижских встреч? Может быть, смелые фантазии, сплавленные с неизбывной иронией и сарказмом де Бержерака, и побудили его написать роман «Иной Свет, или Государства и империи Луны», опубликованный уже после его смерти. В романе Сирано использует ракеты не просто для подъема в воздух, а для полета на Луну!
«…Ракеты вспыхнули, и машина вместе со мной поднялась в пространство, – пишет де Бержерак, – однако ракеты загорались не сразу, а по очереди: они были расположены в разных этажах (сейчас бы мы сказали: в разных ступенях ракеты, – Я. Г.), по шести в каждом, и последующий воспламенялся по сгорании предыдущего».
Какое точное описание ракетного полета! Как, каким образом ему это удалось? Советский ученый, доктор технических наук, профессор А. Плонский сделал интересное предположение на сей счет. Он считает, что Сирано мог читать о составных (многоступенчатых) ракетах в трудах К. Хааза, написанных в 1529-1569 годах, в книге итальянского инженера Бирингуччо «О пиротехнике», изданной в 1540 году, и в изданных двадцать лет спустя работах И. Шмидлапа. За пять лет до смерти Сирано де Бержерака о составных ракетах писал польский ученый Казимир Сименович. Может быть, его работы были известны поэту? Что это – случайное попадание мысли в цель или тщательно продуманный выстрел научного предвидения? Загадка де Бержерака не исключение. Как мог писать Джонатан Свифт о двух спутниках Марса? Ведь они еще не были открыты. Сирано де Бержерак был к тому же человек довольно скрытный, в жизни которого, по словам французского историка литературы Фаге, «немало загадок, а в произведениях немало преднамеренно темных мест».
Но может быть и так, что никаких из перечисленных книг де Бержерак не читал и сам измыслил такой несовременный принцип движения. Важен итог, и можно согласиться с профессором А. Плонским: «…именно Сирано де Бержерак первым описал единственно возможный, по крайней мере с позиций современной нам науки, способ космического полета». «Не отдавая себе отчета, – пишет американский историк космонавтики В. Лей, – Сирано совершенно случайно пришел к абсолютно правильному решению – принципу реактивного полета. Однако понадобилось еще 50 лет для того, чтобы Исаак Ньютон мог заявить, что реактивная сила действительно существует».
Наверное, и Жюлю Верну с его лунной эпопеей, и Ахиллу Эро с его «Путешествием на Венеру» было легче. Легче хотя бы потому, что для них Ньютон был не потомком, как для де Бержерака, а предком. Но с другой стороны – это только кажется, что легче. Мечтать всегда трудно. Для фантазии нужны знания и смелость, поэтическая мечта и крепкая вера, вера в Человека, в великое могущество его труда и разума. Вот почему В. И. Ленин говорил: «Фантазия есть качество величайшей ценности».
Мечта не может унести человека к звездам в буквальном смысле этого слова, но и уйти в такой полет без мечты нельзя. Из воды не выстроить дорогу, но нельзя замесить без воды бетон для того, чтобы ее выстроить. Вот почему все мечтатели всех веков и стран могут с гордостью сказать: мы тоже строители, мы тоже строили дорогу на космодром.
Беседуем с ребятами во Дворце пионеров. Рассказываю им о Гагарине, о Королеве. Одна девчушка, очень шустренькая, спрашивает:
– А кто все-таки изобрел самую первую ракету?
– Каракатица.
– Да, да, каракатица. Кто видел каракатицу?
Честно признались: никто не видел.
Если упрощать, каракатица – это живой мешок. Она наполняет свое тело водой, а потом сокращается и выбрасывает эту воду. Вода движется в одну сторону, а каракатица – в противоположную. Классический пример реактивного принципа движения.
– Так вы считаете, что люди подсмотрели этот принцип у каракатицы? – спросил черненький мальчик в очках, который до этого ни одного вопроса не задал.
Я, признаться, был в замешательстве и не знал, что отвечать. Тут все разом зашумели, и разговор получился у нас очень интересный. Черненький доказывал, что принять гипотезу о подсказке каракатицы – значит умалить возможности человеческой фантазии и разума.
– Вспомните: в природе нет колеса, а человек до колеса додумался, – горячился черненький. – Пусть и до нашего времени в труднодоступных районах земного шара живут племена, которые не знают колеса, пусть не все додумались, но большинство додумалось! Хотя в природе колеса нет и подсказать колесо человеку природа не могла…
– Почему не могла? А диск Луны, Солнца, да просто бревно с горы покатилось! – у черненького нашлись оппоненты.
– Луна и Солнце – это просто форма круга, а не принцип движения; а бревно – это еще далеко не колесо!
– Хорошо, пусть не колесо, а пропеллер?!
– Знаете, ребята, – сказал я. – А ведь он прав, пожалуй. Приоритет, конечно, за каракатицей: она использовала принцип реактивного движения, очевидно, за много тысячелетий до того, как его научился использовать человек. Но утверждать, что каракатица показала человеку этот принцип, по-моему, оснований нет. И разглядеть движение каракатицы в воде было трудно, и очень уж первые известные нам реактивные двигатели не похожи на каракатицу…
Первый из известных нам подобных двигателей построил за 120 лет до нашей эры в Александрии Герон. Он поставил на огонь закрытый бак с водой, а на крышке на двух трубках, через которые шел пар, укрепил шар так, чтобы он мог вращаться на трубках как на осях. Перпендикулярно этим трубкам приделал к шару еще две коротенькие, изогнутые в разные стороны. Вода в котле кипела, шар через трубки-оси заполнялся паром, который выходил через коротенькие трубки-сопла. Шар вращался, пока в котле была вода и горел огонь.
Героновская паровая реактивная машина никакой полезной работы не совершала – вращала сама себя, и только. В 1405 году в немецком городе Франкфурте некто Конрад Кейзер фон Эйхштадт якобы запускал воздушного змея с ракетами своей конструкции, он же составил описание конструкции боевой ракеты; а через 15 лет итальянец Джиованни Фонтана предложил проект реактивной тележки. Сохранились его рисунки, на которых изображены «реактивная птица» и «реактивный заяц» на подставке с колесиками.
Из их хвостов вырывается реактивная струя, очевидно образующаяся при горении пороха.
Надо сказать, что именно с изобретением пороха историки связывают рождение ракеты в нашем, сегодняшнем ее понимании. Большинство из них сходятся на том, что порох изобрели китайцы: в Китае существовали легкодоступные природные залежи селитры – одной из главных составляющих пороха. Случилось это где-то между VII и IX веками нашей эры. Во всяком случае, известно, что с IX-X века китайцы уже начали приметать порох в военных целях.
В древней хронике сохранилась запись об энтузиасте-ракетчике мандарине Ван-Гу. Он построил два больших воздушных «змея» с 47 ракетами, а между ними приделал сиденье. Усевшись на него, он приказал слугам поджечь ракеты и… взлетел на воздух. Но не в том смысле взлетел, что улетел, а в том, что взорвался.
Ракетные игрушки Джиованни Фонтаны.
Пусть мандарин был безрассуден, но он был прекрасен в своем безрассудстве, в своем нетерпеливом желании подняться в небо. И люди не забыли Ван-Гу. Его именем назван кратер, который разглядела советская автоматическая станция «Зонд-З» на обратной стороне Луны. Он лежит почти точно в центре невидимого нам лунного диска.
Еще в 1420 году итальянский пиротехник Джиованни Фонтана построил эти забавные, укрепленные на платформе с колесиками самодвижущиеся игрушки – зайца и птицу. Изобретатель использовал реактивную струю, очевидно образующуюся при горении пороха. Практического значения эти игрушки, конечно, не имели, но нам интересен сам факт одного из первых применений реактивного двигателя для создания движущейся установки.
Согласно легенде, китайский изобретатель Ван-Гу (ок. 1500), построив два коробчатых воздушных змея с сиденьем между ними, снабдил свою конструкцию сорока семью пороховыми ракетами, поджигавшимися при старте сорока семью слугами, и пытался совершить первый в мире пилотируемый полет, используя реактивную тягу. Но ракеты взорвались, и Ван-Гу погиб. Его именем назван один из кратеров на обратной стороне Луны.
В августе 1971 года в Москве проходил конгресс по истории науки. Я ходил слушать доклады 12-й секции, где речь шла об авиации, ракетной технике и космонавтике. Меня поразило сообщение турецкого делегата, доктора А. Терзиоглу, который рассказал историю, повторяющую легендарный случай с китайским мандарином. По его словам, в XVII веке во времена правления султана Мурада IV турок Лагари Хасан Челеби построил ракетный аппарат, зарядил его 70 килограммами пороха и в 1632 году в день рождения дочери султана взлетел на этой ракете в замке Топкапы. После того как порох сгорел, Челеби спланировал на крыльях, «подобных крыльям орла», опустился на воду и остался цел. Султан наградил отважного изобретателя кошельком с золотом. Последние годы своей жизни Челеби жил в Крыму, где и похоронен. Гость из Турции показывал копию гравюры, переснятую из старинной книги, находящейся в одной из библиотек Анкары, на гравюре был изображен этот полет. Существовали ли на самом деле Ван-Гу и Лагари Хасан Челеби, или это легенды, судить не берусь, но «хоцзян» точно существовали и не раз применялись китайцами в боях и осадах вражеских крепостей. «Хоцзян» в переводе значит «огненные стрелы». Это были самые обычные стрелы, к которым привязаны бумажные трубки с порохом. Порох поджигался перед тем, как стрелу выпускали из лука.
Историки спорят о том, можно ли считать эти стрелы прообразом ракетного оружия. Китайцы и другие древние воины издавна применяли зажигательные стрелы. К стреле прикрепляли кусок смоленой пакли или обматывали ее холстом, смоченным в масле, поджигали и выпускали. Попав в деревянную постройку, такая стрела легко могла вызвать пожар во вражеской крепости. Известный советский историк ракетной техники В. Н. Сокольский считает, что первоначально порох в «хоцзян» был просто заменой менее совершенных зажигательных веществ, пламя которых часто сбивалось во время полета стрелы. И только позднее какой-то безвестный воин-изобретатель заметил, что, придав пороховому заряду определенную форму, можно увеличить дальность полета стрелы, прибавив к энергии натянутой тетивы ту энергию, которую сегодня мы называем реактивной тягой. Сокольский и другие советские и зарубежные историки техники полагают, что пороховая ракета как двигатель появилась не раньше X-XIII веков. Известно, что пороховые фейерверки начали устраивать в Китае во второй половине XII века. Боевые ракеты в 1225 году приметал китайский император Пэн-Кинг, а позднее, в 1232 году, ими пользовались при обороне Пекина от монголов. По всей вероятности, новое оружие оказалось весьма эффективным и быстро получило широкое распространение. Бумажными воздушными «змеями» в виде страшных драконов с ракетами, изрыгающими дым и пламя, запугивали своих врагов и монгольские воины. В 1241 году пороховые ракеты приметались в битве при Легнице в Силезии. Интересно, что на месте этого сражения была построена церковь, на фресках которой изображены ракетные залпы. В 1249 году ракеты были использованы арабами при осаде города Дамиетты, в 1265-м – о них пишет Альберт Великий, считавшийся самым разносторонним и образованным человеком средневековой Европы, в 1285-м – упоминает арабский писатель Хассан-ар-Раммах, в 1288-м – «летающим огнем» пользуется арагонский король Яаим.
Порох в Европе утвердился в XII веке. Трудно сказать, привезли ли секрет его изготовления из Китая или европейские химики сами до него додумались. Скорее всего, порох был изобретен в европейских лабораториях независимо от китайцев, но, по обычаю того времени, изобретатели тщательно скрывали открытый ими рецепт его изготовления. Есть сведения, что турки, например, в XII веке сами нашли рецептуру пороха. Наверное, так было и в Европе. Римский поэт Клавдиан пишет, что на празднике императора Гонория в Милане в 399 году пускали фейерверки. Некто Маркус Грек якобы применял ракеты в 843 году. Как можно запустить фейерверк или построить ракету без пороха – представить себе трудно. Легче даже вообразить, что сверхсекретный его рецепт утрачивался со смертью изобретателя, порох многие годы не применялся, а потом его «открывали» вновь другие умельцы. Так или иначе, но с XII века рецепт изготовления пороха теряет свою секретность. Его все более широко применяют в европейских армиях.
В разных странах появляются всевозможные наставления, инструкции и руководства по изготовлению и применению ракет, пороховой рецептуре, способам достижения устойчивости в полете. В 1591 году бельгиец Жан Бови додумался до составных, или, как мы их сейчас называем, многоступенчатых, ракет. В трудах по теории артиллерии, количество которых нарастает буквально по формулам цепных реакций, ракетам отводят отдельные главы. Пожалуй, тут нельзя не сказать о книге польского генерала Казимира Сименовича, того самого, которого, возможно, читал де Бержерак. Его книга вышла в Амстердаме в 1650 году и была переведена на многие языки. В течение 150 лет книга эта считалась наиболее ценным руководством по артиллерии и ракетному делу.
Наряду с военными ракетами ведутся поиски мирного использования энергии пороха, и прежде всего для движения, для полета. Вослед ракетной тележке, «птицам» и «зайцам» Фонтаны, французы Миолан и Жанинэ задумали в 1783 году применить ракеты для управления воздушным шаром, который, к несчастью, сгорел при первых же испытаниях. На следующий год другой француз – Жерер предложил установить на свой «махолет» ракеты, которые и должны были приводить в движение огромные крылья его воздушного корабля.
Талантливым ракетчиком был итальянец Клод Руджиери, сын знаменитого мастера фейерверков Пьера Руджиери. Клод с малых лет помогал отцу и знал все секреты изготовления ракет. Он проделал эффектный эксперимент, который и через сто лет не так-то просто было повторить. Вот как описывает его французский историк воздухоплавания XIX века Депюи Делькур в книге, изданной в Париже в 1850 году: «Клод Руджиери, фейерверкер, имеющий много заслуг и умерший в Париже несколько лет назад, часто беседовал со мной о серьезном опыте, поставленном им в Марселе в 1806 году. При помощи летающих ракет он заставил подняться в воздух барана на высоту 200 метров, с которой животное легко спустилось с помощью парашюта, закрытого при подъеме аппарата и раскрывшегося в воздухе в тот момент, когда действие движущей силы пороха прекратилось. Несколько лет спустя некто, имя которого нам неизвестно, испрашивал в Париже разрешения публично повторить опыт на Марсовом поле, с тем чтобы поднялся он сам. Однако разрешение не было дано…»
Думаю, что марсельский старт Клода Руджиери – одно из самых интересных достижений в области практического использования ракет в летательных аппаратах в XIX веке. Хотя бы потому, что тут ракета существовала сама по себе, «в чистом виде», ни к чему не приспособленная.
Эти работы не имели продолжения вовсе не потому, что парижские власти запретили неизвестному смельчаку устроить на Марсовом поле ракетодром. Дело тут не в чьей-нибудь злой или доброй воле. Просто уже существовали монгольфьеры. И как бы ни были еще далеки от совершенства эти воздушные шары, как бы ни зависели они от воздушных течений и ветров, они все-таки были совершеннее, безопаснее, а главное – понятнее капризных, взрывающихся и не поддающихся никакой регулировке пороховых ракет. Они, эти шары, открыли эру воздухоплавания, они впервые подняли человека над Землей, перенесли его через реки и горы, дали, наконец, испытать ему долгожданный восторг полета. Ближайшее обозримое будущее воздухоплавания связывалось с монгольфьерами, и даже человек такой необузданной фантазии, как Жюль Верн, самый первый свой роман – «Пять недель на воздушном шаре» – посвятил монгольфьеру.
Время триумфа воздушных шаров оказалось коротким, около ста лет. Вскоре родится маленький силач – двигатель внутреннего сгорания, и начнется спор о преимуществах и недостатках аппаратов легче и тяжелее воздуха, – спор, который окончится поражением монгольфьеров в нашем с вами XX веке.
Впрочем, поражение – это несправедливое слово. Дирижабли соседствовали с самолетами, они применяются кое-где до сих пор, а некоторые специалисты предсказывают им большое будущее. Метеорологические шары-зонды поднимают в голубую высь аппаратуру, раскрывая перед нами секреты «кухни» земной погоды. Есть люди, которые и сегодня увлекаются полетами на воздушных шарах, построенных с использованием самых современных материалов и оборудованных по последнему слову техники. Они преодолевают моря и горные пики, и «Пять недель…» Жюля Верна уже вовсе не кажутся фантастикой. Я очень сожалею, что мне не довелось полетать на воздушном шаре. Мой давний товарищ, журналист Леонид Репин, летал и рассказывал, какое необыкновенное чувство восторга испытывает человек в этом плавном и бесшумном полете…
Наверное, монгольфьер может гордиться тем, что в дни своей молодости он победил ракету. Опытные работы над ракетами как транспортным средством – мы вернемся к некоторым из них – скорее исключения, чем правило для техники XIX века.
Ракета-оружие оказалась более жизнеспособной.
«Гетман… выслал отряд конницы с приготовленными завременно бумажными ракетами, кои, будучи брошены на землю, могли перескакивать с места на место, делать до шести выстрелов каждая. Конница оная, наскакав на становище татарское, зажгла свои ракеты, бросила их между лошадей татарских и причинила в них великую сумятицу». Так описывает историк военную хитрость гетмана Ружинского в стычках запорожцев с татарами в 1516 году. Но определяющим оружием в армии (какой она стала сегодня) ракета тогда не была. И чаще всего не столько поражала неприятельские ряды, сколько вносила в них вот эту самую «великую сумятицу», что, впрочем, в военном деле тоже немаловажно. Серьезно заговорить о себе ракеты заставили в самом конце XVIII века.
Как раз в это время англичане, стремясь расширить свои заокеанские колонии, вели в Индии войну с Гайдар-Али, раджой провинции Мейсор. Раджа был поклонником ракетного оружия. В 1766 году он организовал специальный корпус ракетчиков – 1200 стрелков. И вооружены они были уже не какими-нибудь стрелами с пороховыми трубочками, а весьма солидными ракетными снарядами весом до 6 килограммов. Снаряды эти были изготовлены из бамбуковых трубок или железных гильз с острием впереди, к которым привязывалась палка длиною до 3 метров, делающая полет ракеты более устойчивым. Сын раджи-ракетчика Типу-Сагиб увеличил ракетный корпус до пяти тысяч стрелков, и когда в 1799 году англичане осадили город Серингапатам, со стен древней индийской крепости раздался ракетный залп. Следом еще и еще. Ряды наступавших смешались: смешались: ничего подобного они не ожидали. Колонизаторы отступили. В далекий Лондон помчались гонцы с неприятной вестью: у индусов есть невиданное и могучее оружие – новые ракеты.
Более других этой новостью заинтересовался английский полковник Уильям Конгрев. Он родился в графстве Мидельсекс в 1772 году в семье генерала, окончил Королевскую академию и к моменту описываемых событий работал в Королевской лаборатории в Вулвиче, где и заинтересовался ракетами. В некоторых книгах ошибочно утверждается, что он был участником мейсорской кампании. На самом деле Конгрев никогда не был в Индии, но образцы ракет Типу-Сагиба у него, конечно, были, и он использовал их для совершенствования своих собственных конструкций. А совершенствования были необходимы. Первые ракеты Конгрева летали на 500 метров, а индийские – на километр. Работал англичанин энергично и увлеченно, да и события того требовали: началась эпоха наполеоновских войн, вся Европа клубилась дымами сражений, Англия воевала с Францией. И не случайно в 1805 году к Конгреву пожаловал сам премьер-министр Питт, которому были продемонстрированы новые ракеты. Но главное испытание для любого оружия – бой.
Конгрев со своими ракетами принимает участие в штурме с моря французской крепости Булонь. Штурм был отбит, ракеты испытания не выдержали. Один английский артиллерист писал: «Ракеты… (а было их выпущено около двухсот. – Я. Г.) летали по всем направлениям, за исключением надлежащего, некоторые возвращались даже на нас, к счастью не делая нам никакого вреда».
Видно, не зря существует пословица: «Первый блин комом». Конгрев вернулся в Вулвич расстроенным, но раскисать себе не позволил, напротив – энергично принялся за новые эксперименты. На следующий год, во время нового штурма Булони, французская крепость была, по существу, уничтожена ракетами Конгрева. В 1807 году массированный ракетный залп 25 тысяч зажигательных ракет сжигает большую часть Копенгагена. Применение ракет против французов под Лейпцигом и в Гданьске в 1813 году укрепило за ними славу грозного оружия. В английской королевской армии вводятся специальные ракетные корпуса.
Довольно успешно англичане приметали ракеты в войне с Соединенными Штатами. В Индии они требовались, чтобы завоевать новые колонии, в Америке – чтобы не отдать старые. Американцы ракетами не интересовались. Записан один исторический факт: 24 июля 1608 года английский путешественник капитан Джон Смит запускал ракеты, чтобы удивить индейцев. И все последующие два века о них, как говорится, ни слуху, ни духу. И вот началась война с Англией. Летом 1813 года защитники острова Крени на реке королевы Елизаветы в Вирджинии почувствовали на себе силу нового оружия. На следующий год в Канаде на реке Литл Колл английский лейтенант Балчид разгромил с помощью ракет значительно превосходящие силы американцев. В том же году в бою неподалеку от знаменитого Ниагарского водопада ракетой был убит американский генерал Якоб Браун. Неоднократно проводили англичане и обстрел ракетами портовых городов с моря.
Ракеты Конгрева заставили американцев с большим вниманием отнестись к новому оружию. Генерал Виндер сделал в конгрессе доклад о применении ракет. А когда изобретатель Вильям Гейл предложил купить у него мастерскую, в которой он производил боевые ракеты собственной конструкции, ему сразу заплатили 20 тысяч долларов. Эти ракеты американцы попробовали применить в войне с Мексикой в 1847 году, впрочем, без особого успеха.
Позднее, во время гражданской войны в США, 15 ноября 1862 года одна из ракет Гейла, взорвавшись на старте, чуть не убила президента Авраама Линкольна, когда он решил посмотреть, как испытывают эту военную диковинку. И северяне и южане пытались организовать в своих армиях отряды ракетчиков, но в конце концов из этого ничего не получилось. Американские историки техники признают, что своих ракет до XX века в США не было, применение их носило эпизодический характер, а если они и применялись, то наиболее успешно не ими, а их противниками англичанами.
Успехи англичан определялись не только конструктивными достоинствами их ракет, но и правильной тактикой их применения. Конгрев писал: «Главная суть и дух ракетной системы заключается в средствах одновременного запуска в короткий промежуток времени, либо даже мгновенно, большого числа ракет с использованием малых средств». Но, как человек увлеченный, Конгрев не всегда мог оставаться объективным. Он, например, ратовал за полную замену всей ствольной артиллерии ракетными установками, считал, что ракеты в ближайшие годы вытеснят все огнестрельное оружие. История показывает, что это ошибка. Но увлеченность и энтузиазм Конгрева, его безусловные конструкторские успехи привели к признанию ракет, помогли организации их производства, возбудили стремление к дальнейшим совершенствованиям. Ракетные войска появляются во многих армиях Европы: Франции, Италии, Австрии, Пруссии, Швеции, Испании, Дании. Даже далекая Бразилия и та решает купить английские ракеты. «Конгревовы» ракеты иногда копируют, но чаще заказывают в Англии. Не лишенный практической жилки, Конгрев быстро сообразил, что на всем этом деле можно неплохо заработать, ведь мир, наступивший в Европе после долгих кровавых лет наполеоновских войн, вовсе не означает, что его ракеты нигде не понадобятся. Полковник построил под Лондоном собственный заводик: оружейник превратился в фабриканта. Он подписывает контракты на монопольную поставку ракет. И вот уже не индийские образцы мейсорского раджи плывут в Лондон, а английские ракеты отправляются в Индию: колониальный разбой продолжается.
Уильям Конгрев умер во Франции в 1828 году, не дожив четырех дней до своего 56-летия. Лишившись руководителя, лаборатория в Вулвиче захирела. Директор завода Веде тоже не получал больших прибылей. В конце концов он решил ликвидировать свое производство и в 1842 году отправил в Петербург секретное письмо с предложением продать «Конгревовы секреты приготовления боевых ракет». Из России вскоре приехал толстый полковник с пышными бакенбардами, немногословный и внимательный. Осмотрев все хозяйство Веде, он уклонился от каких-либо комментариев, сказал только:
Я не имею полномочий объявлять мое личное мнение, но я приложу все усилия, чтобы ответ Военного министерства последовал незамедлительно.
Вскоре из Петербурга пришло письмо: предложение Веде отклонялось, Россия решила не покупать английские секреты. И правильно решила, потому что секретов не было. Во всяком случае, для России.
Уильям КОНГРЕВ (1772-1828) – полковник английской армии, создатель боевых ракет, которые с успехом применялись во время наполеоновских войн: при штурме Булони и Копенгагена в 1807 году, Лейпцига и Гданьска – в 1813 году. Ракетами Конгрева были вооружены также английские войска в войне с Соединенными Штатами в 1812-1814 гг. В конце своей жизни У. Конгрев, построив неподалеку от Лондона завод, стал первым в мире фабрикантом ракетного оружия.
…Рассказывая о детских годах в биографии боевой ракеты, я умышленно ничего не сказал о работах, которые велись в нашей стране, с тем чтобы выделить их особо: они того заслуживают. Мой патриотизм объективен. Наша родина сделала для ракетостроения так много, что, право же, не нуждается в том, чтобы ей приписывались чужие заслуги. Первая дорога на космодром пролегла по ее земле – этим уже все сказано. Объективность заставляет меня восхищаться удивительным предвидением Сирано де Бержерака и лихой смелостью Клода Руджиери. Уильям Конгрев строил хорошие ракеты и умел их применять, это правда. Но правда и то, что зерна, из которых выросли будущие всемирные победы космонавтики, были брошены в русскую землю давно, и история нашего ракетостроения небеднее, чем у англичан или французов. Россия в ракетных делах не только не отставала от других европейских стран, но очень часто перегоняла их. В старинных хрониках сохранились записи о том, что уже в XV веке Русь изготовляла много хорошего пороха. Войны Ивана Грозного увеличили это производство до 20 тысяч пудов в год. Это 320 тонн – для того времени величина громадная. Датский посол в Москве позднее, в 1710 году, писал: «…в России порохом дорожат не более, чем песком, и вряд ли найдешь в Европе государство, где бы его изготовляли в таком количестве и где бы по качеству и силе он мог сравниться со здешним».
Похоже, что датчанин прав: Россия была впереди не только в Европе, но, пожалуй, во всем мире. Во всяком случае, гораздо позднее, в 1775 году конгресс США вынужден был издать специальную рекомендацию о производстве пороха, поскольку существующее производство не в состоянии было обеспечить военную безопасность и внутренние потребности молодой независимой федерации.
И фейерверки, и зажигательные ракеты в XVII веке уже хорошо были известны русским пороховых дел мастерам. В самом раннем изо всех дошедших до нас трудов по артиллерии – в «Уставе ратных, пушечных и других дел, касающихся до военной науки», составленном пушечным мастером Онисимом Михайловым в 1607-1621 годах, уже есть описания русских ракет-«ядер, которые бегают и горят». «И то ядро годно к приступным (то есть штурмующим приступом, – Я. Г.) людям на победу», – писал Михайлов.
Массовое производство ракет потребовало в 1680 году создания специального «ракетного» заведения. Таким образом, уже в XVII веке можно говорить о русском ракетостроении, как о пусть маленькой отрасли промышленности.
Царь Петр I очень увлекался ракетами, правда главным образом праздничными. Он сам придумывал новые составы для фейерверков и всячески поощрял ракетное производство. Производство пороха в годы его царствования приближалось уже к 650 тоннам в год. В середине XIX века русский историк Н. Г. Устрялов писал, что Петр «на масленице непременно пускал большие фейерверки, которые сам устраивал, собственными руками, изготовляя на потешном заводе ракеты, звезды, колеса, «огненные картины». Грандиозный фейерверк, какого Москва еще никогда не видела, был сожжен на реке Пресне 26 февраля 1690 года… при несметном стечении народа. Разноцветные огни в замысловатых фигурах, придуманных самим Петром, горели далеко за полночь. То же повторялось и в следующие годы каждую масленицу».
В 1717 году в русской армии Петр ввел сигнальную ракету. Простота и надежность этой конструкции объясняют тот факт, что эта ракета без существенных переделок находилась на вооружении 150 лет.
В 1777 году майор артиллерии Михайло Васильевич Данилов издал книгу, в которой рассказывалось, как следует изготовлять ракеты. Он конструировал и лил пушки и, очевидно, был очень знающим специалистом в своем деле, о чем можно судить по написанной им в 1762 году книге «Начальное знание теории и практики артиллерии». Сейчас бы такую книгу назвали монографией: труд был действительно разносторонний. В этой первой книге Данилов уже отводит ракетам отдельную главу. Он называет имена других русских ракетчиков, которые работали над усовершенствованием ракет и способов их производства. Один из них – Алексей Петрович Демидов предложил пускать сразу пять ракет и сконструировал для этого специальный станок – первый наш «стартовый комплекс». Очевидно, идея мгновенного запуска большого количества ракет, которая приписывается Конгреву, принадлежит также и Демидову. И правильность этой идеи много лет спустя подтвердили далекие потомки русского изобретателя – творцы легендарных «катюш».
Таким образом, к моменту, когда Веде продавал завод Конгрева, в России существовали уже неизвестные ему (впрочем, и всей остальной Европе, всегда с легким пренебрежением относившейся к русской технике) глубокие ракетные традиции. И спокойствие, с которым русский полковник оглядывал старенькие прессы для формовки пороха, не было наигранным. Он действительно был спокоен, а может быть, даже разочарован. Он не слушал англичанина, который взахлеб расхваливал свое предприятие: он больше Веде понимал во всех этих делах, и рекламным напором взять его было трудно. Вернувшись в Петербург, полковник с полной ответственностью мог доложить военному министерству: Заводы Веде – дряхлейшее предприятие, а «секреты» Конгрева не представляют никакого секрета.
Пожалуй, в то время во всем мире не было человека, который бы разбирался в ракетах лучше этого русского полковника. Звали его Константин Иванович Константинов.
Константинов соединял в себе многие таланты. Это был высокоодаренный конструктор, крупный ученый, замечательный экспериментатор, умелый организатор. А главное, это был просто умный, здравый человек, который при всей своей горячей увлеченности оставался объективным и видел все происходившее вокруг себя таким, каким оно было, а не таким, каким ему хотелось или хотелось его начальству видеть. Читая труды Константинова, как-то сразу чувствуешь вот эту его черту, и человек этот невольно к себе располагает. В сочетании с этими качествами энтузиазм и энергия представляются особенно ценными. Константинов был крупнейшим русским ракетчиком-практиком XIX века, но при всем безусловном новаторстве его работ надо отметить, что они были построены на солидном фундаменте трудов его предшественников.
Костя Константинов был еще маленьким мальчиком, игравшим в саду отцовского купеческого дома под Черниговом, еще только мельком, полусерьезно, скорее лаская, чем наставляя, говорили в доме этом о его будущих офицерских эполетах, когда в Петербурге трудами генерал-майора Александра Дмитриевича Засядко было сформировано первое в русской армии регулярное ракетное подразделение – так называемая «ракетная рота № 1». Впрочем, не будем забегать вперед: о первом русском ракетном генерале надо рассказать подробно…
Засядко, как и Константинов, родился на Украине, в деревне Лютенке, Полтавской губернии. В восемнадцать лет он был уже артиллерийским офицером. И, едва превратившись в военного человека, попал Александр в такую круговерть событий, так закружили его вихри жизни, что лучшей школы для молодого человека и придумать было нельзя. В двадцать лет он уже участник знаменитого Итальянского похода А. В. Суворова – невиданного во всей истории ратного искусства по дерзости, смелости и расчету. Он не какой-нибудь сторонний наблюдатель – боевой офицер, храбрость которого отмечена в боях за Мантую. Проходит несколько лет, и Засядко в армии другого великого полководца: под командованием М. И. Кутузова он сражается с турками под Рущуком и на Дунае.
Год 1812-й, вторжение Наполеона в Россию. Засядко уже полковник, командир артиллерийской бригады, георгиевский кавалер. К концу Отечественной войны у него шесть орденов и шпага «За храбрость». 15-я артиллерийская бригада, которой командовал Засядко, прошла путь от сожженной Москвы до парижских предместий.
Александр Дмитриевич ЗАСЯДКО (1779-1837) – участник знаменитого Итальянского похода А. В. Суворова и герой Отечественной войны 1812 года, энтузиаст и практик ракетного дела в России. По инициативе генерал-майора Засядко было сформировано первое в русской армии ракетное подразделение – «ракетная рота №1», геройски отличившаяся во время русско-турецкой войны 1828-1829 гг. при взятии Варны, Браилова и турецкой крепости Силистрия.
Нет сведений, что в то горячее время Александр Дмитриевич интересовался ракетами. Скорее всего, не интересовался, не до ракет ему было. А между тем еще до начала войны, в 1810 году, военный ученый комитет при Главном артиллерийском управлении уже занимался ракетами: собирал все сведения о них, анализировал имеющиеся конструкции, изучал вопросы производства. Засядко воевал, а в Петербурге в пиротехнической лаборатории создавались боевые ракеты различного типа. В конце войны ракеты, изготовленные И. Картмазовым, одним из членов ученого комитета, испытывались на Волковом поле под Петербургом.
И вот долгожданная победа. Засядко – 36 лет. Он в расцвете сил и на вершине славы – боевой офицер, герой войны. Но, возвратившись в Петербург, герой, в глазах людей его круга, ведет себя довольно странно. Не дав себе и короткого отдыха, презрев все сладости бездумной столичной жизни, более чем когда-либо переполненной светскими празднествами по случаю великой победы, в которых по положению своему мог он принимать самое деятельное участие, никак не пожелав воспользоваться плодами своей заслуженной славы, Александр Дмитриевич продает доставшееся в наследство отцовское имение, а на вырученные деньги строит собственную пиротехническую лабораторию: страсть к изобретательству победила все соблазны. Он слышал о работах Конгрева, но отнюдь не собирается копировать английские конструкции. Напротив, даже с некоторой иронией относится к разговорам об английских «секретах», полагая их преувеличенными. «Вменяя всегда в священную себе обязанность и особенное счастье быть по возможности полезным службе… – пишет Засядко в докладной записке, – искал я открыть способ употребления ракет средством зажигательным, и хотя не имел никогда видеть или получить малейшие сведения, коим образом англичане делают и в войне употребляют, думал, однако же, что ракета обыкновенная, с должным удобством приспособленная, есть то самое, что они столь необыкновенным и важным открытием высказать стараются».
С 1815 года Александр Дмитриевич начинает разрабатывать ракеты и пусковые установки собственной конструкции. Прежде всего он изучает все написанное о ракетах, в том числе книги М. В. Данилова и А. П. Демидова, о которых я рассказывал. Разумеется, все нуждается в продуманном совершенствовании, и нужда эта не выдуманная, не каприз. Он помнит те неимоверные трудности, которые испытывали русские артиллеристы со своими тяжелыми орудиями в предельно сложных условиях Итальянского похода Суворова через Альпы. Этот добытый потом и кровью русских солдат опыт подсказывает ему: вот где ракеты были бы поистине незаменимы! Современной армии нужно мощное, но легкое, мобильное оружие, способное быстро менять свои позиции с учетом всех перипетий сражения. Конгрев ратовал за замену всей артиллерии ракетами, но не сразу сумел освободить новое оружие от того «артиллерийского наследия», которое мешало ему. Станки для запуска его ракет походили на орудийные лафеты, это были, по сути, те же пушки, и писали о них как о «больших тяжелых машинах, возимых разным числом лошадей». И прав был русский офицер Воронцов, наблюдавший их в бою, когда говорил, что «Конгревовы» станки «не суть иное, как дурная артиллерия». Нет, это должна быть артиллерия совсем другого рода!
Засядко конструирует легкий пусковой станок: деревянная тренога и труба, вращающаяся в горизонтальной и вертикальной плоскостях. В сложенном состоянии их мог нести человек, а того проще – навьючить станок на лошадь, никакой упряжки, никаких лафетов.
Почему весь упор англичанин делал на зажигательных ракетах? – рассуждал далее Александр Дмитриевич. Засядко конструирует помимо зажигательных «гранатные», то есть фугасные ракеты, расширяя возможности нового оружия.
После двух лет самоотверженной работы изобретатель, даже не испросив «вознаграждения за издержки», запрашивает у петербургского начальства разрешение официально испытать новое оружие. Опытные стрельбы проходят успешно. Теперь ракеты нужно передать в армию, научить артиллеристов обращаться с ними, создать специальные ракетные подразделения. Александр Дмитриевич уезжает в Могилев, где расквартирована Вторая русская армия фельдмаршала Барклая де Толли.
Всякий, кто бывал в Ленинграде, наверняка запомнил полукружье колоннады Казанского собора на Невском проспекте. У концов распахнутых крыльев этого величественного здания – два памятника: М. И. Кутузову и М. Б. Барклаю де Толли, одному из выдающихся военачальников Отечественной войны.
Князь Михаил Богданович был уже немолод, в его годы любые нововведения в армии встречаются если не враждебно, то с известной долей скептицизма, но ясный ум фельдмаршала быстро отделил запальчивую увлеченность изобретателя от действительных преимуществ нового оружия. После отъезда Засядко из армии он пишет ему: «В продолжение нахождения Вашего при Главной моей квартире для показания опытов составления и употребления в армии… ракет, я с удовольствием видел особенные труды и усердие Ваше в открытии сего нового и столь полезного орудия, кои поставляют в приятный долг изъявить Вам за то истинную мою признательность». И вот уже летит в Петербург на перекладных специальный рапорт Барклая де Толли: «…Полезность сих ракет неоспорима, равно как и необходимость иметь оные при войсках».
Талант и энергия Засядко победили. Он становится весьма авторитетным человеком в русской армии. В 38 лет он уже генерал-майор. Вскоре Александр Дмитриевич назначается начальником первого в России артиллерийского Михайловского училища. Ему поручается важнейшее дело: подготовка офицерских артиллерийских кадров русской армии. В руках этого энергичного человека постепенно сосредоточиваются те еще очень немногочисленные предприятия, которые определяют ракетный потенциал страны: Петербургская пиротехническая лаборатория – центр научно-исследовательских работ, основанный Петром I Охтенский пороховой завод – самый крупный поставщик взрывчатых веществ в России, наконец, Петербургский арсенал – хранилище оружия.
Военным историкам было бы трудно оценить все сделанное Засядко, если бы не русско-турецкая война 1828-1829 гг., которая стала экзаменом не только для ракет, но и для организационных и тактических принципов их производства и применения.
В конце марта 1826 года на Волковом поле – тогдашнем столичном полигоне – по инициативе Засядко создается специальное «ракетное заведение» для изготовления ракет. Понимая техническую слабость этого, в общем, довольно примитивного производства, Засядко тут же старается разместить его заказы на других, лучше оснащенных заводах и в мастерских Петербурга. Здравый смысл подсказал Александру Дмитриевичу, что не время организовывать в «заведении» полностью самостоятельное производство. Для этого потребовались бы годы, а русско-турецкие отношения явно накалялись, чутьем кадрового военного Засядко угадывал близкую войну. Он составляет план ракетных заказов: Охтенский завод поставляет пороховое сырье, Ижорский – медь, из которой на Петербургском казенном чугунолитейном заводе отливают трубы для пусковых станков. Обтачивают их на станках в мастерских Технической артиллерийской школы. Сегодня экономисты назвали бы это созданием сети предприятий-смежников. Тогда такой термин не существовал. Так что ракетчик Засядко преподал потомкам не только конструкторский и тактический урок, но и показал прекрасный пример в науке организации производства. Это позволило России в период 1825-1830 годов производить ежегодно более шести тысяч боевых ракет. Накануне войны, в 1827 году, Александр Дмитриевич назначается начальником штаба генерал-фельдцейхмейстера, что соответствовало бы сегодня начальнику штаба командующего артиллерией. Возможно, именно это обстоятельство и позволило ему быстро, без обычной для чиновничьей России волокиты [5] сформировать ту самую «ракетную роту № 1», с которой мы начали рассказ о Засядко, и провести в том же 1827 году большие маневры под Петербургом, во время которых было запущено более 500 ракет. Очевидно, человек этот обладал удивительной способностью убеждать всех в своей правоте и добиваться нужных ему решений. В Засядко видится прообраз Сергея Павловича Королева – человека еще более неудержимого напора и силы убеждения. Александр Дмитриевич добился вооружения ракетами Второй Армии и корпуса царской гвардии, разместил на заводах новые заказы, кои надлежало исполнять «сколь возможно поспешнейшим образом», доказал, что ракеты надо приготовлять не в Петербурге, а возможно ближе к фронтам будущих сражений, и организовал переезд «ракетного заведения» на юг России, в Тирасполь. После начала войны «ракетная рота № 1» под командованием подпоручика Петра Петровича Ковалевского в составе Гвардейского корпуса принимала участие в штурмах нескольких турецких крепостей. Ракетчики особенно отличились в боях за Варну – крупнейший морской порт братской Болгарии. Сегодня Варна прославленный на весь мир черноморский курорт, и трудно представить этот солнечный, веселый город в суровой одежде высоких крепостных стен и башен. Легкие ракетные станки позволяли ракетчикам быстро менять позиции, не отрываясь от атакующей пехоты. 16 сентября 1828 года рота участвовала в штурме крепости, за что ее командир был награжден боевым орденом.
Ракеты использовались в боях под Шумлой и Браиловом, но, наверное, лучше всего новое оружие показало свои преимущества в штурме турецкой крепости Силистрия. Впрочем, тут дело не только в оружии. Важно, в чьих оно руках, умело ли им пользуются и в состоянии ли оно все свои преимущества выказать, коль скоро они у него есть. Ракетная победа под Силистрией была победой второго ракетного генерала, замечательного русского военного инженера Карла Андреевича Шильдера.
Шильдера называли «горячим нововводителем по военным предметам». Этот человек беспрестанно искал и приспосабливал к потребностям армии всевозможные технические новшества. Он совершенно свободен от шаблонов, не терпит повторений, каждая оборона или штурм для него – акт творчества; и в тактике и в технике его девиз – поиск. Если позволительно сравнивать энергию и силу убеждения Засядко с чертами характера Королева, то изобретательность и смелость в поддержке всего нового, которые отличают Шильдера, много лет спустя, усилившись во много раз, повторились в образе выдающегося военачальника-новатора, одного из самых талантливых строителей Советских Вооруженных Сил, маршала Михаила Николаевича Тухачевского.
Уроженец Белоруссии, Шильдер, подобно Засядко, совсем молоденьким офицером получает все возможности для раннего доказательства своих незаурядных талантов. В двадцать лет он участвует в знаменитом сражении под Аустерлицем. Его интересуют в военной науке прежде всего инженерные проблемы, пионерная (саперная) и фортификационная (создание оборонительных систем) работа. В годы Отечественной войны он талантливо решает задачу организации системы укреплений на реке Припяти. Теперь на Дунае ему предстояло осуществить собственный план наступления. Шильдер понял, что Силистрию не так трудно взять, как подобраться к ней. Русская армия должна была переправиться через Дунай. Шильдер предложил создать плавучую переправу на плашкотах – плоскодонных баржах. Задача осложнялась тем, что саперные работы надо было вести не только под огнем крепостных орудий, но и в зоне весьма активного действия турецкой речной флотилии, довольно многочисленной и хорошо вооруженной. Саперов могла поддержать артиллерия с берега, но Дунай – река широкая, и Шильдер чувствовал, что требуется дополнительное прикрытие с воды. Ракеты – вот именно то, что ему требовалось. Легкие станки не перегружали паромы. Во время ракетного залпа не было отдачи, как у обычных пушек, значит, паром не будет вертеться на воде после каждого выстрела, и можно вести прицельную стрельбу.
Карл Андреевич ШИЛЬДЕР (1785-1854) – замечательный русский военный инженер, участник Отечественной войны 1812 года и русско-турецкой войны 1828-1829 гг. Генерал К. А. Шильдер сконструировал и построил первую подводную лодку, вооруженную ракетными установками. Он первым в мире предложил использовать для пуска ракет электричество, предвосхитив методику современного запуска космических кораблей.
Саперы не успели начать строительство переправы, как показалась турецкая флотилия. Не будем домысливать деталей боя, благо сохранились записи их непосредственного участника – русского офицера П. Глебова. Вот что он пишет, пусть немножко витиевато, но образно:
«Но в этот самый момент явился на сцену, и очень кстати, подпоручик Ковалевский со своими… ракетами, этими огненными змеями, которые своим гремучим и шипящим полетом в состоянии были поколебать не только заносчивое мужество азиатов, но и… прозаическую стойкость европейского строя. Надобно сказать, что силистрийские турки тогда еще и не имели понятия об этом огнестрельном снаряде, а поэтому и не мудрено, что удачное действие ракет привело турок в ужас и беспорядок, и они ударились наутек».
Осмелев, русские ракетчики на третий день с начала этой операции сами решили атаковать стоявшую на якоре турецкую флотилию, причем атаковать ночью. Очевидно, Шильдер понимал, что именно ночные ракетные залпы, огненные трассы летящих снарядов окажут на противника особенно сильное психологическое воздействие. Так и случилось. «Вслед за ядрами и гранатами, – пишет П. Глебов, – зашипели ракеты. Сперва одна полетела огненной змеей над темной поверхностью Дуная, за ней другая, и эта – прямо в канонерскую лодку. Искры, как будто от фейерверочного «бурака», блеснули от ракеты и обхватили весь бок неприятельской лодки. Потом показался дым, а за ним и пламя, как огненная лава, с треском взвилось над палубой. Все это было делом мгновения, и турецкий корабль, загоревшись, осветил дорогу нашим застрельщикам, которые тотчас же двинулись на своих… лодках к неприятельскому берегу».
Умелые действия ракетчиков помогли саперам навести мост, русская армия переправилась через Дунай и осадила крепость. И тут ракетчики действовали тоже весьма активно. В одной из боевых сводок особо отмечается: «Действие нашей артиллерии и ракет в течение последующих суток было также весьма гибельно для неприятеля. Город беспрестанно загорался, и одной прошедшей ночью было в оном до 7 пожаров».
Ракеты под Силистрией были тактической новинкой Шильдера. После окончания войны в 1834 году Карл Андреевич вновь показал себя новатором, но узнали об этом через 40 лет уже после смерти Шильдера. (Силистрия отомстила ему: именно под этой крепостью, во время новой войны с турками 1 июня 1854 года выдающийся военный инженер был тяжело ранен. Ему ампутировали ногу, но все усилия медиков спасти его жизнь оказались тщетными: через десять дней Карл Андреевич скончался.)
Сорокалетнее забвение нового проекта Шильдера объясняется вовсе не равнодушием или невнимательностью современников. Дело в том, что новое это изобретение было столь фантастично и, одновременно, сулило столь серьезные военные преимущества для российского флота, что те немногие доверенные люди из числа высших армейских чинов, которые были посвящены в тайну, сочли необходимым приложить все усилия для строгого засекречивания проекта. Специальное предписание, датированное 14 июля 1837 года, требовало, чтобы проекты генерала Шильдера «сохранялись в тайне и никаких сведений о них не было бы сообщаемо иностранцам». Ведь речь шла не более и не менее как о подводном ракетоносце.
По проекту Шильдера на Александровском литейном заводе в Петербурге была построена бронированная подводная лодка. Она весила около 16 тонн и вмещала экипаж в 10-12 человек. Этот гигантский для своего времени подводный корабль обогнал даже стремительную фантазию Жюля Верна: плавание его «Наутилуса» по страницам романа «20 тысяч лье под водой» началось лишь в 1870 году.
Лодка Шильдера могла погружаться на глубину до 12 метров, а для пополнения запасов воздуха достаточно было лишь на 30 секунд поднять над водой трубу воздухозаборника. Но главное – ее вооружение: ракетные установки, расположенные по бортам подводного корабля, позволяли вести огонь как по подводным, так и по надводным целям.
В этой удивительной по своей инженерной смелости работе есть еще одна конструкторская «изюминка». Все известные в ту пору ракеты запаливались, если можно так сказать, «живым» огнем. Под водой это сделать было невозможно, и Шильдер впервые в истории ракетной техники предложил воспламенять пороховой заряд с помощью электричества. Изобретение было по достоинству оценено специалистами. «Применение гальванизма к воспламенению мин, придуманное и введенное в употребление Карлом Андреевичем, – говорится в одном из отзывов, – составляет одну из неоценимых услуг, оказанных им военноинженерному искусству в России».
Электротехника в тридцатые годы XIX века переживала пору воистину младенческую, и, рассматривая новинку Шильдера сегодня в перспективе всей последующей истории ракетостроения, ее можно с полным правом назвать выдающимся изобретением.
И в наше время эта работа Шильдера недостаточно известна, особенно зарубежным историкам науки и техники. В 1960 году журнал «Зольдат унд техник» (ФРГ) утверждал, что впервые додумались применить ракеты фашистские подводники в 1942 году – проект Шильдера существовал к тому времени уже 108 лет.
Перешагнув в следующий век, Карл Андреевич стал соавтором и «Востоков» и «Сатурнов» – всех ныне существующих боевых, исследовательских и космических ракет, потому что у всех у них в основе системы пуска – электрическая цепь.
Вот такие замечательные предшественники были у Константина Ивановича Константинова. Безусловно, своими успехами, победами и находками он в чем-то был обязан Засядко и Шильдеру, недаром пословица говорит, что «начать – полдела сделать». Впрочем, Константинов – не просто талантливый продолжатель, наследник, умело приумноживший полученное им богатство. Тем-то и замечательны были все эти люди, что каждый из них непременно давал ракетному делу что-то свое, развивая достигнутое, привносил новое. Короче – все три генерала были по-настоящему творческими людьми.
У Засядко были – Суворов, ослепительный снег итальянских Альп, Кутузов и Барклай, турки на Дунае и ракеты. У Шильдера – остановленный и переломанный им строй наполеоновской гвардии, хитроумная система противоминных подкопов – новая тактика «подземной войны», талантливый ученик Эдуард Тотлебен, который еще не знает, что ему суждено стать героем Севастопольской обороны, подводная лодка и ракеты. У Константинова – ракеты. Всю жизнь ракеты.
Нет, Константинов вовсе не был узким специалистом, замкнувшимся в добровольном заточении однообразных интересов. Свое первое крупное изобретение – электробаллистическую установку – он подарил артиллерии, он пишет статьи о воздухоплавании, «о газовых машинах», «о гуттаперче», о буквопечатающем телеграфе, о механизированной и автоматизированной кухне, оборудованной «…механическими приспособлениями для месения теста, приготовления хлеба, пирогов и пирожков с отстранением почти совершенно прикосновения к тесту руками, для искусственного замораживания, охлаждения воды и выверчивания мороженого». Его все на свете интересовало. По свидетельству людей, долго знавших Константинова, его отличала «необыкновенная начитанность, восприимчивая память, сохранившая отпечатки всего им виденного, читанного или слышанного, при весьма обширном и основательном образовании». Константинов был из породы «всезнаек», но не тех «всезнаек», которые с легкостью порхают, лишь чуть задевая поверхность истины, и любят демонстрировать свое «всезнайство» в гостиных, повергая слушателей в восторг своей глобальной осведомленностью (и в наше время таких немало, и в школах есть, и в институтах, везде). Константинов был «всезнайка» серьезный, потому что во всем многообразии мира существовало нечто, чему он посвятил свою жизнь и что требовало от него универсальных знаний, оригинального ума, стремления к неизвестному, творческого воображения. Это была ракета.
Константин Иванович КОНСТАНТИНОВ (1817-1871) – крупнейший русский ученый в области артиллерии, приборостроения и автоматики, выдающийся ракетчик-практик XIX века, заложивший основы расчета и проектирования ракет. Им был создан ряд конструкций боевых ракет и пусковых установок к ним, а также разработан и научно обоснован технологический процесс изготовления ракет с применением автоматического контроля и управления отдельными операциями.
«Всезнайка» упорно учился. Он с блеском окончил Михайловское артиллерийское училище и был оставлен на два года «для продолжения изучения высших наук», сейчас бы сказали – в аспирантуре. И еще четыре года учебы: Константинова командируют за границу «для собирания полезных сведений, до артиллерии относящихся». Не только Засядко и Шильдер были его учителями. Он прекрасно знал всю европейскую литературу по артиллерии и ракетам, посещал, где было возможно, заводы, мастерские, полигоны – учился. Знал все ракеты Конгрева, ракеты для заброски линя на гибнущие корабли английского капитана Треугруза и немца Штейлера, ракетные снаряды австрийца Агустина и датчанина Шумахера, вертящиеся ракеты англичанина Гейла – и у них учился. Учился на чужих ошибках, чтобы своих было меньше. Во всей деятельности его проглядывается стремление давать на вопросы математически точные ответы, не прикидывать «на глазок», лишь до определенных пределов доверять жизненному опыту. Его возмущало, когда на том месте, где требовалось быть знанию, обнаруживал он в людях одно самодовольство: «Я на своем веку, слава богу, пороха понюхал, не вам меня учить». Учителя Константинова шагали под знаменами Суворова, последователи Константинова примыкают к годам первой мировой войны. Ему было особенно трудно, потому что он принадлежал двум эпохам. Трагизм его жизни в том, что первой он был уже не нужен, а второй – еще не нужен. Это он чувствовал, умирая в Николаеве. И едва ли не целый век потребовался, чтобы стало ясно, как нужен он был и своему и будущему времени, как высок подвиг его жизни.
Можно было бы рассказать о новых, усовершенствованных ракетах Константинова и объяснить логику мысли, которая двигала вперед его конструкторские труды. Интересно, что в движении этом он ни разу не вильнул, редко заходил в тупики. Теперь, из XX века, это хорошо видно: он шел ясной и прямой дорогой к современной ракетной артиллерии.
Не только сами ракеты, их производство и применение волнуют его. По характеру мышления Константинов стратег. Кажется, посадили тебя делать ракеты, ну и делай себе на здоровье, благо это тебе нравится. А он думает о реорганизации армии, мечтает о ракетных войсках (которые появятся только через сто лет), пишет: «Нам кажется, что выгоднее организовать из ракетчиков самостоятельное оружие, одаренное особенными качествами, которое зависело бы от главноначальствующего подобно тому, как подчиняется ему каждое из отдельных оружий, составляющих различные рода войск». Отличительные черты работ Константинова – широта кругозора, охват темы целиком, осмысление предназначения ракетного оружия сегодня и в будущем.
Созданная в 1844 году электробаллистическая установка К. И. Константинова позволяла определить скорость артиллерийского снаряда в любой точке его траектории и помогала выбрать наиболее оптимальную форму и вес снаряда. На основе этого прибора К. И. Константинов сконструировал в 1847 году так называемый «ракетный баллистический маятник», позволивший обнаружить закон изменения движущейся силы ракеты в полете.
Константинов еще только готовился к поступлению в Михайловское училище, когда Засядко конструировал свои ракеты, а Шильдер громил турок на Дунае. Их неоспоримые успехи в соединении с его молодостью, казалось бы, могли породить лишь слепое восхищение, стремление к подражанию – в лучшем случае. Он действительно восхищался победами ракетной роты, но восхищение это не убивало в нем разумного критического настроя. Ракеты были оружием кустарным, изготовлялись вручную, на глазок и уже поэтому не были одинаковыми: каждая хоть и немного отличалась от другой. Технология изготовления – вот причина разброса по дальности и кучности стрельбы, здесь корни всех скрытых пороков нового оружия. Требовалось, как он писал, создать «математическую теорию конструкции и стрельбы ракет». Теория требовала практической проверки, и Константинов стал первым в мире инженером, который понял, что качество ракеты нуждается в объективной научной оценке. Он ясно формулировал свое научно-техническое кредо: «Секрет приготовления боевых ракет заключается прежде всего в овладении способами фабрикации, производящими идентичные результаты, и это не только относительно физических и химических свойств материалов, из коих сделаны эти части, и, наконец, в удобстве производить многочисленные испытания при текущей фабрикации, без потери времени, по мере представляющейся в том надобности».
О чем говорит Константин Иванович? О создании научно-исследовательского центра с хорошей производственной базой – ведь так это теперь называется. «Способы фабрикации» не дают ему покоя. Он критически переосмысливает все существующие технологические процессы – это трудно: глаз привыкает, вроде бы все нормально. Вот бочки, в которых готовят пороховую смесь. Помогая перемешиванию, бочки стоя вращаются. Но ведь удельный вес веществ, из которых состоит пороховая смесь, различен. Значит, при вращении более тяжелые частицы центробежная сила отгонит к стенке, а более легкие окажутся в центре. Значит, сколько ни перемешивай, однородной смеси, «производящей идентичные результаты», не получится. Проверить. Так и есть, – состав пороха разный, стало быть, и в ракетах, которые набивают порохом из этих бочек, он тоже разный. Так что же удивляться тому, что ракеты эти по-разному летают?
Это только один пример, может быть, самый простой. Установил вращающиеся бочки лежа – и однородность смеси повысилась.
Константинов понимает: качество складывается по крупинкам, его определяет множество факторов. Нельзя перевооружить армию, не перевооружив производство. Он устанавливает новые обрезные станки, сверлильные машины, пуансоны для пробоя отверстий под заклепки, (заказывает французской фирме Фарко мощные гидравлические прессы для набивки, ракет. И на станине этих прессов выступают отлитые буквы: «Systeme de general Konstantinoff» – «Система генерала Константинова». В лаборатории появляются невиданные инструменты: лекала, проймы, шаблоны. Просто не узнать теперь «ракетное заведение». Даже в официальном донесении, сама форма которого осуждает восторженные эмоции, слышится ликующая нотка: «С вступлением в 1850 году в командование ракетным заведением полковника Константинова, офицера, одаренного отличными способностями и обширными познаниями, ракетное делопроизводство сделало у нас замечательные успехи».
Но ведь для того, чтобы появилось такое донесение, требовалось доказать, что труды его не пустые, что успехи действительно замечательны.
Впервые в мире Константинов строит то, что называется теперь ракетным испытательным стендом, конструирует баллистический маятник – специальный прибор, измеряющий реактивную тягу установленной на нем ракеты. Пусть в опыте не соблюдаются действительные условия полета – это он понимает. Требуются поправочные коэффициенты.
Но важно, что прибор «доставил нам многие указания, относящиеся до влияния соразмерности составных частей ракетного состава, внутренних размеров ракетной пустоты, числа и размеров очков – на порождение движущей силы и образа ее действия».
Испытания ведутся широким фронтом. Едва став во главе ракетного заведения, Константин Иванович уже к началу 1851 года провел анализ 120 ракетных систем, определил наилучшие рецепты пороховых смесей, исследовал процессы истечения газов из ракетной камеры.
Можно условно разбить научно-исследовательские работы Константинова на этапы, но только условно, потому что, в принципе, он их никогда не прекращал. Его интересовало все до ракет относящееся. Например, стабилизация ракет в полете, – когда он интересовался этой темой? Всегда. Вновь и вновь к ней возвращался, изучал влияние ветра, придумывал разные конструктивные ухищрения, критически разбирал идею вращения ракеты в полете за счет истечения части пороховых газов через специальные сопла, раньше других понял и объяснил, что идея имеет большие изъяны, очень ясно и точно объяснил: «При всех этих способах, тщательным исследованием предмета можно убедиться, что вращательное движение ракеты около оси… поглощает… часть движущей силы; этим уменьшается действие движущей силы по направлению полета, а поэтому скорость…»
Любил наблюдать полет ракет. И в эффектном этом зрелище отыскивал его взгляд то, что пряталось от других. Он подметил, что полет ракеты отличен от движения обычного снаряда. Снаряды летели, словно привязанные к невидимому пунктиру траектории, ракеты были свободнее. Увы, свободнее, поскольку эта свобода и мешала точности стрельбы. Отчего так? Вес снаряда в полете неизменен, вес ракеты ежесекундно меняется: порох горит, газы истекают. И в зависимости от того, как он горит, где, по какой поверхности, метается положение центра тяжести всей ракеты. В снаряде же центр тяжести всегда на одном месте, – оттого и устойчив его полет. Значит, прицельность – характеристика чисто внешняя, связана с тем, как организован чисто внутренний процесс горения пороха в ракете. Так Константин Иванович вплотную подошел к теории движения тела переменной массы, созданной замечательным русским ученым Иваном Всеволодовичем Мещерским через 26 лет после смерти Константинова.
В середине XIX века Константинов доказывал, что ракеты не целесообразно приметать там, где скорости невелики, что как двигатель для саней, лодок и экипажей ракета бесперспективна. Подумать только, в эту истину уверовали лишь в начале 30-х годов нашего века, после бездны затраченных средств и трудов!
Практика опережала теорию, умели больше, чем понимали, и все-таки ни одно свое наблюдение или открытие не торопился Константин Иванович поскорее «внедрить», хоть подчас уверен был совершенно, что прав. Правоту должен был подтвердить опыт – это закон. Все изменения в чертежах «делались с самой крайней осторожностью и ни одно изменение в фабрикации или в самой конструкции ракет не вводилось, как бы оно ни было незначительно, без должных опытов».
Как современен этот подход! Какая продуманность, какая логика в действиях нашего ракетного генерала! Удивительно ли, что ракеты Константинова были самыми совершенными в мировой ракетной технике второй половины XIX века?! Прочитав книгу Константинова, французский генерал Сюзанн признал, что факты, приведенные русским ученым, «изорвали почти все завесы, в особенности в том, что касается до французских ракет». А французы всё секретили свои работы, запрещали всякие публикации о ракетном арсенале в Меце или публиковали вымышленные данные о чудо-ракете с дальностью в 8 километров. Константинов понимал: ложь, нет у них таких ракет, просто пугают. Так и оказалось: предельная дальность французских ракет редко превышала 3 километра, наши летали и за четыре.
Когда испанцы решили создать в Севилье свое «ракетное заведение», они потребовали от поставщиков оборудования, чтобы все станки, прессы и приборы были выполнены по чертежам генерала Константинова.
В 1848 году англичанин Ноттинген предложил русскому военному министерству купить «непревзойденное и самое мощное оружие» – ракеты англичанина Вильяма Гейла. Константинову поручили разобраться с этим делом.
Константинов уважал Гейла. В принципе они были единомышленники. Он тоже, как и Константин Иванович, боролся с кустарщиной в производстве, искал способы повысить точность стрельбы и многого добился: ракеты Гейла были лучше, чем у Конгрева. Но при всем уважении к англичанину Константинов объективно оценивал его работы. Он видел: ракеты Гейла хуже наших, но понимал: чтобы убедить министерских генералов, одного доклада мало. Предложил устроить совместные стрельбы наших и английских ракет. Назначили специальную комиссию, поехали на Волкове поле стрелять. В отчете комиссии убедительные цифры: из 10 ракет Гейла в цель не попала ни одна; из 10 ракет Константинова – четыре.
Да, русские ракеты были самыми совершенными. Они доказали это и на Дунае в войне с турками летом 1854 года, и на Кавказе в сражении при Кюрюк-Дара, когда умелое использование ракет позволило 18-тысячному русскому отряду разгромить 60-тысячную турецкую армию, и даже единичные случаи применения ракет в Севастопольской кампании тоже доказывали, что оружие это может быть весьма эффективным. Константинов знал об этом, читал донесения командиров.
Артиллерийский офицер Врочинский докладывал: «…Есть много случаев, когда ракеты бывают незаменимы… Оружие это может быть сильным вспомогательным средством для артиллерии, лишь только оно было бы употреблено там, где должно и как должно…»
«Я не слепой защитник ракет, – писал ученик Константинова поручик Иогансен, – не фанатик в этом деле, всегда готов сознать их недостатки, но где однажды убедился в их пользе, там считаю долгом по возможности переубедить каждого, иначе их понимающего».
Милый поручик! Но ведь «переубедить каждого» невозможно! Сколько раз уже пробовал это сделать Константин Иванович…
Генерал понимал: самая совершенная теория, самые доказательные опыты не помогут делу, если не будет людей, ему преданных. Поэтому Константинов никогда не отделял научную работу от преподавательской. Преподавать стал рано: в 20 лет уже обучал ракетчиков в дивизионной фейерверкерской школе, в 21 год был помощником заведующего учебной лабораторной команды, в 28 – назначен командующим «школой – мастеров и подмастерьев порохового, селитренного и серного дел» при Охтенском пороховом заводе и продолжал преподавать, когда эта школа была преобразована в специальную Пиротехническую школу. Уже генералом читал лекции в Артиллерийской академии. 10 июля 1861 года Константин Иванович прочел лекцию о боевых ракетах в Парижской Академии наук. В том же году во Франции вышла его книга «О боевых ракетах», переизданная в Петербурге три года спустя. Ему очень нужны единомышленники, много единомышленников. Удивительно: чем лучше, совершеннее становились его ракеты, тем все труднее и труднее приходилось ему в борьбе за утверждение нового оружия.
Константинов понимал: артиллерия тоже не стоит на месте и успехи ее несомненны. В 1860 году в русской армии появились новые нарезные орудия. Дальность достигала 3,5 километра, прицельность выросла в пять раз. Все это факты неопровержимые. И они искренне радовали Константина Ивановича и как человека военного, отдавшего армии всю жизнь, и как патриота. Но при чем здесь ракеты?! Ужели ракеты плохи только потому, что пушки хороши?! Генерал, как и тот молоденький поручик, тоже не был фанатиком. «Мы всегда воздерживаемся от превозношения в каких бы то ни было случаях действия ракет над действием обыкновенной артиллерии, – писал Константинов, – От нас весьма далека мысль, чтобы ракеты могли соперничать с обыкновенной артиллерией». Он признавал: «Верность стрельбы наших ракет заставляет желать еще многого». Он даже соглашался с некоторыми своими оппонентами: да, действительно, «ракетные батареи должны быть употребляемы лишь в решительные моменты и сколько возможно не должны оставаться долго в бою». Но при всем при том никто не может поколебать его твердой убежденности: «Ракеты… есть оружие, могущее быть полезным в военном деле даже в своем нынешнем состоянии и сверх того подлежащее усовершенствованиям, которые призовут его оказать важные услуги военной силе нашего отечества». В это он верил свято. Но как доказать это начальнику штаба всей русской артиллерии генералу Крыжановскому, который считает, что ракеты – это «игра, которая не стоит свеч», что двух ракетных батарей вполне достаточно для всей русской армии?!
«Не лишайте Россию весьма полезного предмета» – это не просьба, это крик души Константина Ивановича.
«Высочайший указ» от 30 апреля 1856 года повелевал ракетную батарею расформировать, часть личного состава передать в «ракетное заведение», а других – откомандировать в артиллерию. Само «ракетное заведение» было решено в Петербурге не расширять, а перевести в Николаев. После долгой волокиты в конце 1862 года были наконец отпущены деньги на строительство Николаевского ракетного завода на речке Ингул. В 1864 году петербургское «ракетное заведение» прикрыли совсем, хотя строительство в Николаеве не было даже начато: для этого потребовалось еще два года. В продолжение следующих пяти лет в России не было изготовлено ни одной боевой ракеты. Это было самое большое поражение, которое испытали русские ракетчики за всю свою историю. Поражение от скудоумия и недальновидности, от бюрократизма чиновничьего аппарата царской России и невежества людей, которым было доверено будущее армии.
Впрочем, справедливости ради надо сказать, что неверие в возможности боевых ракет было характерно не только для русских военных чиновников. В 1867 году расформировывается ракетный корпус в австрийской армии, хотя австрийские ракетчики доказали совершенство новой техники во время войны с Италией и Венгрией в 1848-1849 гг. В 1872 году расформирована ракетная часть в прусской армии. Дольше других держались англичане: ракетные подразделения существовали в их колониальных войсках до 1885 года.
В 1867 году Константинов окончательно перебрался в Николаев. Он приехал смертельно усталым от заседаний, комиссий, споров, от сознания невозможности доказать другим вещи для него очевидные. Последним его доказательством была ракета системы 1862 года – лучшая из всех его ракет, вобравшая в себя все его знания и опыт. Он надеялся начать выпуск этих ракет на новом заводе. А время шло. Медленно текли дни, недели, месяцы, складывались в годы ожидания и надежды. Он работает в недостроенных заводских корпусах, в домашней лаборатории, совершенствует, «доводит», как говорят инженеры, свою последнюю ракету. Он очень верит в нее. «В ракетном деле, после многолетних упорных усилий, которым многие из нас посвятили почти всю жизнь, приближающуюся уже к ее крайнему пределу, мы, можно сказать, находимся накануне окончательного успеха». Он верит! Он не сдается! Михайловскую премию – высшую награду за развитие артиллерийских наук – присудили Константину Ивановичу, чтобы как-то задобрить, чтобы хоть ненадолго оставил он в покое Петербург с этими своими ракетами…
На Николаевском заводе в новых цехах устанавливали привезенные им из Петербурга новенькие станки и прессы. Он редко показывался на стройке – болел. Так хотел увидеть свой завод наконец завершенным, готовым к работе, к продолжению дела всей его жизни. И не увидел. Константинов умер 12 января 1871 года. Ему не было и 52 лет. А завод пустили уже глубокой осенью…
Ну, вот и подошел к концу рассказ о трех ракетных генералах. Генералов было, конечно, больше. Я мог бы рассказать вам и о других, тех, кто продолжил дело этих трех, – о Викторе Васильевиче Нечаеве или Михаиле Михайловиче Поморцеве, – это были очень талантливые инженеры-ракетчики. Но все-таки их вклад в русскую ракетную технику много скромнее.
Я предугадываю, что кто-нибудь из моих читателей сочтет рассказ о трех ракетных генералах отступлением от темы. Они могут сказать, что, строго говоря, Засядко, Шильдер и Константинов строили дорогу не на космодром, а на военный полигон, что их труды венчает не спутник, а те грозные ракетные установки, которые проносятся в дни парадов на Красной площади. Это неверно. Ракета стала оружием прежде, чем она устремилась в космос. Даже больше: ракета стала оружием для того, чтобы она смогла устремиться в космос. «Катюши» приблизили 9 мая 1945 года – День Победы. Но тем самым они приблизили и 12 апреля 1961 года – день Гагарина.
Три ракетных генерала добывали материал, совершенно необходимый для постройки дороги на космодром: опыт. Никакие фантастические проекты не могли заменить его. Огненные хвосты ракет перечеркивали неверие и скептицизм. В арсеналах хранилось не просто оружие – хранились собранные по крупицам знания, наблюдения, догадки. Без этих накоплений невозможно движение вперед, движение по трудной дороге на космодром.
И еще я рассказал о трех генералах, чтобы вы узнали, какие замечательные люди жили в нашей стране, и сохранили память о них, потому что они достойны нашей памяти.
Когда речь у нас зашла о триумфе монгольфьеров, я обещал вам вернуться к рассказу о попытках создать летательные аппараты с использованием ракетных двигателей, хотя попытки эти в XIX веке нельзя, повторяю, назвать многочисленными. И о приоритете говорить тут довольно трудно, поскольку все эти изобретатели, даже живущие в одной стране, никак не были между собой связаны. Каждый, очевидно, считал, что идея впервые пришла в голову именно ему, и если мы будем ссылаться на каких-то предшественников, то это вовсе не значит, что эти предшественники были им известны. Уверен, что почти все герои этой главы никогда друг о друге не слышали. История выстроила их работы в какую-то хронологическую цепочку, в жизни цепочки не было, были отдельные разрозненные звенья. Только одно принципиально важное обстоятельство объединяет все эти проекты – ни один из них не был осуществлен. Почему так случилось – вопрос особый, мы к нему вернемся, а пока подобное грустное признание может вызвать законный вопрос: если все эти аппараты «летали только на бумаге, стоит ли о них вообще говорить? Мало ли что нарисовать можно…
Нет, говорить о них стоит. Нарисовать, конечно, можно все, что угодно, но это были не просто рисунки. Большинство из этих работ были все-таки инженерными проектами, в которых делались инженерные расчеты, опирающиеся на инженерные знания. Правильными или неправильными были эти расчеты – опять-таки другой вопрос, но это были расчеты, а не мечты.
И еще почему об этих проектах стоит говорить: в них хорошо прослеживается эволюция инженерной мысли – от вспомогательных ракет на воздушном шаре, к самостоятельному ракетному летательному аппарату.
Началось с монгольфьеров. Можно ли ими хоть как-то управлять? Поднимать – опускать, это ясно. А в горизонтальном полете? А если надо лететь против ветра? Нельзя ли тут использовать ракеты? Константинов, например, был противником подобных предложений. Он считал, что ракета «не способна для перемещения больших масс в продолжительное время на значительные расстояния». А если все-таки попробовать?
В 1849 году в Тифлисе – так назывался тогда нынешний Тбилиси – царский наместник Кавказа князь Воронцов получил рукопись в 208 листов, озаглавленную «О способах управлять аэростатами» и подписанную неизвестным ему именем: «инженер Третеский».
Не знаю, прочитал ли ее граф, оценил ли оригинальность предложений ее автора, думаю, вряд ли. Скорее всего, он тут же переправил ее в военноученый комитет на рассмотрение технических экспертов. Эксперты полистали рукопись, посовещались и пришли к выводу, что проект невыполним.
Между тем ничего невыполнимого в нем не было. Третеский предлагал установить на аэростате выхлопные сопла, направленные во все стороны и соединенные с неким «аккумулятором давления» – так он называется на современном инженерном языке. Это может быть сжатый в баллонах воздух, газ и пар, полученный из воды на мощной спиртовой горелке, – выбор предлагался довольно большой. Автор проекта приводил в рукописи расчеты, показывающие, что предложение его вполне обоснованно, но они показались экспертам малоубедительными.
Через 21 год Третеский предложил использовать для управления аэростатом пороховые ракеты, и этот новый проект опять-таки не нашел поддержки. Судьба изобретателя поистине трагична: всю жизнь посвятил он работе, по сути новаторской, и ни разу не получил поддержки. «…В нашем отечестве мысль о воздухоплавании во мнении многих сделалась даже как бы смешной… – с грустью писал Третеский. А как история вообще изобретений человечества свидетельствует, что все первоначальные мысли подвергались неудачам на опыте и борению умов с препятствиями и лишь постепенное усовершенствование не одним, а многими умами отдельных элементов изобретения наконец приводило до искомой пользы, то и нужно желать, чтобы подобного рода сочинения выходили в свет».
Больше повезло адмиралу русского флота Н. М. Соковнину. Его сочинение – проект дирижабля с реактивным движителем – «вышло в свет».
Николай Михайлович был на флоте человек весьма уважаемый, состоял членом Морского ученого комитета, и даже публикации в «Морском сборнике» ряда статей по воздухоплаванию – теме крайне легкомысленной – не помешали его авторитету. Хорошо разбираясь в проблемах воздухоплавания, Соковнин пришел к выводу, «что воздушный корабль должен летать способом, подобным тому, как летит ракета». Так родилась идея оригинального реактивного дирижабля. Расчеты были выполнены астрономом К. X. Кнорре. В 1866 году даже удалось издать маленькую книжку «Воздушный корабль». Книжка быстро разошлась, выдержала несколько изданий; казалось бы, общественное мнение поддерживает проект Соковнина, но претворить его в жизнь адмиралу тоже не удалось.
Реактивную струю в проекте Соковнина должен был создавать воздух, засасываемый прямо из атмосферы, а затем сжатый с помощью дополнительного двигателя. «…Может быть, окажется возможным вместо сжатого воздуха для труб-двигателей употреблять заряды пороха». – писал Соковнин. Таким образом, он очень близко подошел к той схеме, которая сегодня называется турбореактивным двигателем – основным двигателем современной авиации. Как точно подмечает Лев Экономов в своей книге «Повелители огненных стрел», «если бы Соковнии додумался до того, чтобы сжигать в струе воздуха какое-то горючее, то его двигатель в принципе мало бы чем отличался от современного турбореактивного двигателя».
Идея использования в дирижаблях пороха, высказанная русскими изобретателями, нашла поддержку и в других странах. Но опять-таки нельзя говорить о развитии идеи, поскольку, я убежден, все эти работы независимы, что, разумеется, идет им только во вред.
Через 16 лет после выхода книжки Соковнина, в 1882 году некто Пульк Рабек вновь вернулся к идее реактивного дирижабля, засасывающего воздух и двигающегося за счет реактивной силы, возникающей при его истечении. Дирижабль длиной 100 метров, объемом в 6515 кубических метров тоже не был построен.
Вряд ли и мексиканец Николас Петерсен читал книжку Соковнина. В 1892 году он предложил свой проект реактивного дирижабля. Двигатель представлял собой барабан наподобие барабана револьвера. Пулями в таком барабане служили пороховые ракеты. «Отстреливаясь», дирижабль Петерсена толчками должен был двигаться вперед.
Револьвер – хорошо, а пулемет – еще лучше. За два года до проекта мексиканца американский инженер Самтер Бэтти предложил приделать к хвосту дирижабля взрывную камеру, которую, впрочем, с полным основанием можно считать и орудийным стволом.
Специальный автомат должен подавать в камеру взрывчатку в виде шариков.
Не знаю, как вам, а мне все эти проекты не нравятся. Не нравятся своей бескрылостью, в прямом и переносном смысле этого слова. В переносном – потому что нет в них полета фантазии, а есть простая компиляция. Берутся две известные уже вещи: воздушный шар и реактивная струя и соединяются вместе. Как видите, гибриды, которые выводили путем такого технического скрещивания, быстро увядали и потомства не давали. На первый взгляд все вроде бы правильно и логично, но только на первый взгляд. Несовершенство этих проектов не их вина, а их беда. Еще не существовало теории реактивного движения, которая показала бы бесперспективность поисков на этом пути. Константинов, как вы помните, предупреждал, что не следует приспосабливать ракету к таким транспортным средствам, которые двигаются сравнительно медленно, но совет – это еще не теория.
Аппараты легче воздуха, с их огромными баллонами, гигантским сечением, а значит, и большем сопротивлением окружающей среды – воздуха – при движении, не могли летать быстро. Тут заколдованный круг. Подумайте сами, даже если бы удалось изобрести какой-нибудь фантастический двигатель, очень мощный, легкий и компактный, и поставить его на монгольфьер, или дирижабль, – ничего путного не получилось бы. Сопротивление воздуха при быстром движении или затормозило бы такой аппарат или – деформировало и разрушило бы его.
Но ведь можно усилить конструкцию и не дать ей разрушиться, скажете вы.
Можно. Но будет ли тогда этот аппарат легче воздуха? Сумеет ли он сам себя поднять?
Природа воздушного шара и ракеты несовместимы, а при попытках совместить их мы, как видите, приходим к аппаратам тяжелее воздуха. Но ведь таких аппаратов в XIX веке, можно считать, не существовало. Поэтому проекты таких аппаратов с использованием реактивной тяги – это уже не искусственное соединение известного, а подлинное новаторство, для своего времени стоящее на грани фантастики. И опять-таки очень интересно проследить эволюцию идеи, ее движение от ракетной «птицы» к ракетному кораблю.
Идея орнитоптера – «махолета», то есть летательного аппарата с подвижными крыльями, имеет многовековую историю. Ими занимался Леонардо да Винчи и занимаются современные авиаконструкторы.
Среди бесчисленных систем «махолетов» есть и реактивные. Вслед за Жераром, о котором я уже рассказывал, ракетный орнитоптер конструировал его соотечественник Густав Трувэ. В 1891 году он представил в Парижскую Академию наук проект фантастической машины, перепончатые крылья которой придают ей сходство с ископаемым летающим ящером.
По идее Трувэ, если в согнутой трубке, опять-таки с помощью револьверного барабана-автомата, взрывать периодически патроны с гремучим газом, трубка будет периодически разгибаться. Остается лишь передать это движение крыльям.
Самое интересное, что этот проект технически, пожалуй, самый сложный из всех до сих пор перечисленных, отчасти был осуществлен.
Трувэ построил модель весом в 3,5 килограмма, которая летала.
Двенадцати газовых патронов было достаточно, чтобы она пролетела 75 метров.
Я верю в «махолеты». Мне приходилось беседовать с энтузиастами «машущего крыла», и они убедили меня, что применение новых материалов и технических новинок, недоступных инженерам прошлого, позволит наконец решить уже в XX веке эту задачу, над которой люди бьются так долго.
Но подобно тому, как неандерталец не стал предком современного человека, орнитоптер Трувэ не станет предком «махолета» будущего. Это – тупиковая ветвь.
Есть картинка, датированная серединой прошлого века. Корытце на четырех колесиках. Изогнутые назад крылья. Дельтовидный хвост. Наверху торчит какая-то трубка. Историки спорят относительно автора этого проекта. Одни считают, что он создан в 1837 году нюрнбергским механиком Ребенштейном, который предлагал использовать для полета реактивную силу струи пара или сжатого углекислого газа. Другие считают, что «летающее корытце» сконструировал Вернер Сименс – талантливый инженер и очень оборотистый делец, основатель огромного промышленного концерна «Сименс верке». И случилось это якобы после 1845 года.
Дело в том, что как раз в 1845 году немецкий химик Христиан Фридрих Шенбейн случайно получил пироксилин – сильнейшее для того времени взрывчатое вещество.
Вот эту невероятную и, как всегда бывает, поначалу наверняка преувеличенную силу только что открытого пироксилина и задумал использовать Сименс в своем «ракетном самолете». Очевидно, какие-то новые, более реалистические идеи захлестнули Сименса, и проект остался неосуществленным.
Сейчас многие крупные ученые утверждают, что наиболее интересных открытий надо ждать на «стыках» наук. Но ведь и в прошлом есть масса примеров таких плодотворных «стыков». Так, успехи химии в XIX веке, безусловно, возбуждали инженерную мысль. Открытие гремучего газа – смеси кислорода и водорода – поразило воображение современников: оказывается, столь сильное взрывчатое вещество можно получить из такого доступного сырья, как вода! Газогенератор, в котором вода разлагается электрическим током, представлялся вполне доступным. Он, собственно, и был доступен. Другое дело, что, как выяснилось позднее, сам этот процесс энергетически неэкономичен: та энергия, которая требовалась для генерации электрического тока, разлагавшего воду, не окупалась энергией получаемого гремучего газа. Но, повторяю, это выяснилось позднее, а поначалу гремучий газ всех окрылил. Если вы помните, гигантские гальванические батареи, изобретенные капитаном Немо, разлагали воду, и энергия гремучего газа двигала «Наутилус» Жюля Верна.
Бельгийские инженеры Айгуст Ван-де-Керкховэ и Теодор Снирс поверили фантасту и решили не отстать от капитана Немо. В 1881 году они взяли патент на ракетный двигатель, который состоял из электрических батарей, газогенератора и взрывной камеры с коническим соплом. Изобретатели считали, что их двигатель универсален и может приметаться на суше, на море и в воздухе. Но, увы, и он остался только на бумаге.
Француз Бюиссон пять лет спустя задался целью приспособить пороховые ракеты к лодке, он мечтает о корабле, способном обогнать все парусники и пароходы мира. 16 декабря 1886 года Бюиссон и один из его друзей погибли во время первого же опыта на Сене – их лодка взорвалась.
Во второй половине XIX века в разных странах мира выдаются различные патенты на аппараты, двигатели и просто оригинальные конструкторские решения, так или иначе использующие принцип реактивного движения. Есть старинная карикатура: длинноногий джентльмен несется в небе верхом на снаряде, из которого извергается реактивная струя. Так высмеивали англичане Чарльза Голяйтли, который еще в 1841 году получил патент на машину, приводимую в движение реактивным паровым двигателем. Патент не был даже опубликован, и, если бы не карикатура, о самом изобретателе, умершем в бедности и забвении, возможно, никогда не вспомнили бы.
Подобные патенты были у француза Бурдона, стремившегося приручить ветер; немца Геберта, газовый двигатель которого по формам своим так похож на современный авиационный, а по сути все-таки очень далек от него; итальянца Леваренно, запатентовавшего двигатель с одной камерой и двумя соплами, который, увы, не дал в будущем никакого инженерного «потомства». Все они не оказали существенного влияния на техническую мысль своего времени и не определили главных направлений ее развития: XIX век вошел в историю как век пара и электричества.
Не знаю, существовало ли уже это определение и было ли оно известно киевскому архитектору Федору Романовичу Гешвенду [6], но как раз про него можно сказать, что своей неколебимой верой в пар он доказал верность своему времени – XIX веку.
В 1887 году Гешвенд издал брошюру с занятным названием: «Общее основание устройства воздухоплавательного парохода (паролета)». Реактивная сила паровой струи должна была поднять в небо четырехколесный снаряд с острым носом, увенчанный двумя эллипсовидными крыльями – одно над другим. Конструкция с виду была, как мне сейчас кажется, довольно смешная, и если бы такая штука действительно полетела, это было бы занятным зрелищем.
Работа Гешвенда – не случайность в биографии архитектора. Вопросами использования реактивной силы он интересовался и раньше. За год до «паролета» он выдвинул идею применения реактивной тяги на железнодорожном транспорте. Очевидно, он давно размышлял на эту тему. Возможно, толчком в этим размышлениям послужили его наблюдения за полетом боевых ракет: известно, что Федор Романович был в инженерных войсках под Плевной и Ращуком, где ракеты приметались, как вы помните, во время русско-турецкой войны в 1878-1879 годах. Известно и другое: Гешвенд одно время работал в инженерном управлении Киевского военного округа под руководством Третеского. Третеский бывал в Рыбном под Киевом, где Гешвенд с увлечением строил модели «паролетов», эстакаду для их взлета, проводил опыты по аэродинамике. Третеский покровительствовал увлеченному Гешвенду.
В изданной в Киеве брошюре были приведены расчеты изобретателя. Из них следовало, что с пятью остановками в пути по 10 минут «паролем» совершал перелет Киев – Петербург за 6 часов. На час полета ему требовалось 16 литров керосина и 104 литра воды. «Паролем» вмещал трех пассажиров и летчика, которого Гешвенд называл машинистом, поскольку слово «летчик» тогда еще не существовало. Изобретатель твердо верил в реальность своего проекта. Больше того, его странный, похожий на какого-то жучка, аппарат был, с его точки зрения, вполне надежной и безопасной машиной. В рассуждениях Гешвенда была своя логика. «Кажущаяся опасность езды в воздушном двигателе, если строго обсудить, будет значительно менее опасной, чем езда на железных дорогах и на лошадях, по следующим основаниям: когда окончательно будет констатировано правильное устройство и движение воздушного двигателя, то движение его в воздухе почти не может подвергаться каким-нибудь случайностям, зависящим от рельсов, их ремонта и сторожей и т. п., а в экипажах – от бешеных лошадей и ломки экипажа; относительно же порчи машины, то, за неимением в реактивном двигателе сложного, вращающегося механизма, ни смазки, нечему портиться; что же касается парового котла, то он из самого прочного металла стали и весьма малого размера, диаметр 11/3 фута; наконец, машинист всегда под полным надзором пассажиров, а потому несчастных случаев почти нельзя предвидеть. Езда же в воздухе свободна».
Гешвенд подсчитал даже стоимость «паролета» – 1400 рублей. Но, видно, денег этих у него не было, а мецената, который помог бы ему, не нашлось. Несмотря на свои обширные связи, Гешвенд не смог заручиться ничьей поддержкой. Весьма характерен отзыв полковника К. Л. Кирпичева из комиссии по применению воздухоплавания к военным целям. Признавая незаурядность предложения Гешвенда, полковник тем не менее отмечал:
«Кажущаяся с первого взгляда выгода прибора парализуется огромной величиной выпускных конусов, располагаемых по обеим сторонам парового котла для свободного вытекания пара, и необходимостью иметь в составе воздухоплавательного аппарата паровой котел значительных измерений, требующий известный запас топлива и воды.
Независимо от этого предлагаемый автором «паролем» осуществляет собой идеи аэроплана и по одному этому представляет значительные неудобства».
«Паролеты» и в будущем, как мы знаем, не завоевали неба, хотя запатентованы различные варианты паровых реактивных двигателей. Французский инженер Мело лет через тридцать после Гешвенда, по существу, повторил его проект. Американские конструкторы фирмы «Фейрчайлд» искали свои решения. Они отказались от котла-нагревателя и занимались поисками таких веществ, которые могли бы превратить воду в пар в результате химических реакций. Американцы зашли в тупик. Но в 1965 году в миланской газете «Коррьере делла сера» появилось сообщение, что это удалось сделать трем итальянским инженерам. В результате своих опытов они получили некую жидкость, которая при смешивании с водой в течение долей секунды повышает температуру смеси до 300 градусов. В этом случае реактивная тяга от струи перегретого пара достаточна для того, чтобы говорить о реальной ракете – «паролете».
Наверное, вооружившись всеми последними достижениями современной техники, можно в принципе построить и пассажирский «паролем» и доказать, что он способен перевезти «трех пассажиров с машинистом», как Тур Хейердал доказал, что папирусная лодка древних могла перевезти людей из Африки в Америку. «Паролем» Гешвенда далек от совершенства. Это была скорее идея, схема, чем инженерный проект. Многие расчеты или вообще отсутствовали или были ошибочны. В конструкции не было руля высоты, и непонятно, как «паролетом» могли управлять. Где керосиновые баки? Как регулировать угол атаки крыльев? И какого профиля должны быть эти крылья, тоже неизвестно. Трудно винить киевского архитектора во всех этих «грехах»: очень мало знали тогда о том, как надо летать. Но каков полковник Кирпичев! По его мнению, суть не в технических недоделках, а в порочности самой идеи! Недаром всех, кто отстаивал мысль о возможности существования аппаратов тяжелее воздуха, считали либо легкомысленными чудаками, либо упорствующими сумасшедшими. Недаром и Гешвенд в 49 лет умер в доме умалишенных, куда он был насильно помещен.
По Кирпичеву получается: раз до сих пор «ни одна воздухоплавательная машина, основанная на идее аэроплана», не летает, стало быть, и летать никогда не будет, – типичная логика всякого ретрограда.
Так рассуждали эксперты Комиссии по применению воздухоплавания в военных целях. Артиллерийский офицер Н. А. Телешов думал иначе. Насколько фантастическим выглядит «паролем» Гешвенда, настолько же поражает своими формами ракетоплан Телешова. Но поражает уже современность этих форм. Трудно поверить, что этот проект датирован 60-ми годами прошлого века, а не родился в конструкторских бюро А. Н. Туполева или П. О. Сухого.
Николай Афанасьевич ТЕЛЕШОВ (1828-1895) почти за сорок лет до полета самолета братьев Райт спроектировал в 1867 году летательный аппарат с двигателем, который сегодня мы назвали бы «пульсирующим воздушно-реактивным». Для сгорании топлива в проекте Телешова использовался атмосферный кислород. Этот первый в мире проект ракетоплана с дельтовидным крылом поражает предвидением современных форм реактивных самолетов.
Я говорил о далеких годах, когда слова «летчик» не существовало. В то время, когда Телешов работал над своими проектами, многих других слов тоже не было, например «самолет» и тем более «ракетоплан». Поэтому свой летательный аппарат Николай Афанасьевич называл довольно туманно – «системой воздухоплавания». Вот как отзывается об этой «системе» известный советский авиаконструктор доктор технических наук В. Болховитинов:
«Оригинальность проектов Телешова заключается в том, что конструктор пришел к мысли о создании силы тяги для своего аппарата с помощью реактивного двигателя. Конечно, силовая установка, предложенная Н. Телешовым, если подходить к ней с позиций сегодняшнего дня, несовершенна. Но интересно и важно то, что уже в то время (1867) русские изобретатели обращались к возможности использования реактивной силы отбрасываемых продуктов сгорания».
Этот отзыв опоздал на сто лет. Когда Телешов познакомил со своими «системами» ученых Академии наук и военных, он получил другие отзывы: изобретение его было «признано мечтою». На первую, еще не реактивную, «систему» патент Николаю Афанасьевичу выдали только во Франции. Он датирован 26 октября 1864 года. Вот тогда и началась его работа над ракетопланом, которую он закончил через три года. Свои расчеты и чертежи, которые легко можно спутать с набросками вариантов Ту-144 или истребителей Су, Телешов передал в 1867 году в военное министерство. О дальнейшем легко догадаться. Ведь в том же самом году К. И. Константинов в статье «Боевые ракеты России» призывал: «Не лишайте Россию весьма полезного предмета». Отношение военных чиновников даже к реально существующим и доказавшим свое право на существование боевым ракетам было, как вы помните, резко отрицательным. А тут ракетный самолет! Ракетоплан! Подумать только!
Военное министерство в помощи Телешову отказало. Он снова обращается к французам. Денег, необходимых на постройку «ракетной системы», он от них не ждет, но хочет добиться хотя бы официального признания. Формальных причин отказать русскому изобретателю у французов нет: никто ничего подобного никогда не предлагал. А построят ли этот аппарат и будет ли он летать – это не их дело. И 19 октября 1867 года, за 36 лет до того, как от Земли оторвался первый – плюющийся дымом, похожий на рассохшуюся этажерку – самолет, русский изобретатель получил патент на ракетоплан – документ о том, что Николай Афанасьевич Телешов уже жил в веке реактивной авиации.
Мне не удалось найти каких-нибудь доказательств того, что о работах Телешова знал другой талантливый русский инженер – Сергей Сергеевич Неждановский. Вероятно, и он не был «продолжателем» и шел своим путем, когда в 1880 году начал размышлять над применением реактивных сил в летательных аппаратах. Неждановский окончил физико-математический факультет Московского университета, но, увлекшись техникой, поступил затем в Московское техническое училище, чтобы получить диплом инженера. На диплом терпения у него не хватило: все время отдавал он изобретательству. Он убежден, что построить реактивный летательный аппарат в принципе можно. Заботят его уже не общие вопросы, а чисто инженерные проблемы: как подавать горючее в камеру сгорания? Можно ли управлять тягой такого двигателя? Нельзя ли добавить к истекающим газам атмосферный воздух и тем самым увеличить эту тягу? Что лучше использовать: сжатый воздух? пар? порох? нитроглицерин? А может быть, жидкие взрывчатые смеси? В 1882-1884 годах он вплотную подходит к идее жидкостного ракетного двигателя. «…Можно получить взрывную смесь из двух жидкостей, смешиваемых непосредственно перед взрывом, – пишет Неждановский. Этим способом можно воспользоваться для устройства летательной ракеты с большим запасом взрывчатого вещества, делаемого постепенно, по мере сгорания. По одной трубке нагнетается насосом одна жидкость, по другой другая, обе смешиваются между собой, взрываются и дают струю…» Если бы вы спросили, как, в самых общих чертах, работает двигатель современной космической ракеты, я мог бы переписать эти слова Сергея Сергеевича, не изменив в них ни единой буквы.
Через несколько лет Неждановский задумывает установить реактивные двигатели на геликоптере. С каждым годом туманные мечты Леонардо да Винчи и М. В. Ломоносова об удивительной машине с вертикально поставленной осью винта, о вертолете, который сегодня во многих районах нашей планеты известен лучше, чем паровоз или автомобиль, все больше увлекают изобретателей.
Некто Филипсу удалось даже построить маленькую модельку геликоптера весом около килограмма, – он демонстрировал ее перед учеными в Париже в 1842 году. Рассказывают, что моделька летала. Но это была скорее детская игрушка, чем летательный аппарат.
Страница из рукописи Сергея Неждановского.
В 1860 году появился рисунок, на котором некий господин в очках, в жилетке и с засученными рукавами, сидя на баллоне сжатого газа, парил в небе, управляя странной рамой с двумя пропеллерами наверху, из которых вырывались реактивные струи. И это, конечно, не проект и даже не игрушка, а просто карикатура, высмеивающая энтузиастов, конструирующих аппараты тяжелее воздуха.
В проектах Неждановского отражены серьезнейшие технические идеи. Когда он пишет о «реактивных горелках» на концах лопастей несущего винта своего вертолета, он тем самым дает схему двигателя, который через много лет получил название прямоточного воздушно-реактивного двигателя. Совершенствование этого двигателя продолжается и в наши дни. В отличие от всех других изобретений, о которых я рассказывал, проект Неждановского был совсем близок к осуществлению. В 1904 году в Кучино, имении русского миллионера Рябушинского, который был учеником Н. Е. Жуковского и серьезно увлекался авиацией, началось строительство самолета. Сергей Сергеевич принимал в этом деле живейшее участие. Он забраковал мотор, выписанный Рябушинским из Франции, и предложил собственный двигатель, в котором бензин сгорал вместе с воздухом в специальной камере сгорания, а горячие газы, пройдя через каналы в лопастях винта, вытекали через сопла. Реакция газовых струй и должна была вращать винт. Но в последний момент Рябушинский закапризничал и отказался от совместных работ с Неждановским.
В воспоминаниях офицера П. Глебова о действии русских боевых ракет, которые мы уже цитировали, есть одна фраза вырвавшаяся у него в минуту искреннего восхищения: «Удайся такие чудеса хоть, например, французам, и они, наверное, прокричали бы о них посредством своих гравюр и мемуаров по всем пяти частям света. А у нас, все молчали, как будто русским написано уже на роду – везде и всегда быть героями». Фразу эту я вспомнил, читая о Неждановском. К восхищению дальновидностью русского инженера добавляется восхищение его удивительной человеческой скромностью. Сергей Сергеевич не считает, что его работы заслуживают публикации. Увлечение проблемами аэродинамики, сближение с Н. Е. Жуковским, совместная работа в созданном в первые годы Советской власти Центральном аэрогидродинамическом институте – ЦАГИ – все это привело к тому, что, очевидно, Неждановский сам забыл о мечтах своей «ракетной молодости». Романтика авиации, родившейся на его глазах и развивавшейся невиданными темпами, захватила его целиком. Он конструирует самолеты, гигантские – до 10 метров в размахе – воздушные змеи оригинальной формы, моторные сани, занимается аэрофотосъемкой и даже получает высший аттестат на фотографической выставке. Он прожил большую жизнь, умер в 1940-м, 90-летним стариком, не дожив буквально считанные годы до эры реактивной авиации. Наверное, рев невиданных самолетов напомнил бы ему о старых, уже пожелтевших от времени чертежах. Их нашли уже после смерти Сергея Сергеевича, а сообщение о его «летательном аппарате» появилось в печати только в 1957 году, когда стартовал первый искусственный спутник.
Гешвенд, Телешов, Неждановский обогнали свое время. Обогнали свое время и авторы других, более скромных, но не менее перспективных, как мы теперь знаем, проектов. Русский изобретатель Черкавский предлагал «облегчать взлет аэроплана, используя энергию взрыва порохового заряда», – то есть предлагал те самые авиационные стартовые устройства, которые через полвека получили широкое распространение. Другой русский изобретатель, военный инженер Герасимов предлагал для стабилизации ракеты установить на ней гироскоп – основной элемент современных систем, управляющих движением ракет в полете. Он же, развивая идеи адмирала Соковнина (о которых он мог ничего и не знать), получил патент на изобретение двигателя с компрессором и газовой турбиной.
Все эти проекты не были осуществлены. Но причина тому кроется не только в некой лености общественной мысли и неповоротливости ржавых механизмов царских министерств. Я не думаю, что все эти летательные аппараты действительно смогли бы летать. Они не просто обгоняли время, они перепрыгивали через него. Это понимал К. Э. Циолковский, могучий дар предвидения которого выражен пророческими словами: «За эрой аэропланов винтовых должна следовать эра аэропланов реактивных, или аэропланов стратосферы».
Что заставляло этих энтузиастов воздухоплавания вновь и вновь обращаться к принципам реактивного движения? Вера в ракету? Понимание тех неповторимых преимуществ, которые отличают ее от двигателей другого рода? Нет, не думаю. Скорее бедность выбора. При всех его бесспорных научнотехнических победах, что мог предложить им XIX век? Силу человеческих мускулов, возврат к Икару? Лишь в конце 70-х годов нашего века в окрестностях калифорнийского городка Шафтера молодой велосипедист Брайан Аллен, неистово крутя педали своего сверхлегкого летательного аппарата «Гроссамер кондор», сумел пролететь 1850 метров и получил завещанные одним английским промышленником 87 тысяч долларов за первый полет с использованием только мускульных сил человека. Но ведь это, повторяю, случилось в конце 70-х годов нашего века, с его прочными синтетическими пленками и титановыми сплавами. В XIX же веке даже фантасты распрощались с людьми-птицами.
Итак, мускулы были слишком слабы для полета. Что же тогда? Накопленную в сжатой, как кулачок, спиральке слабенькую энергию часового механизма? Шипящую, ворчащую, ухающую силу паровой машины, с каменным фундаментом, жаркой топкой, неподъемным клепаным котлом, со всеми её животно блестевшими от горячего масла поршнями, шатунами и кривошипами? Или электромотор, такой, казалось бы, понятный и так долго не дававшийся в руки изобретателям, прекрасный, компактный и сильный электромотор, который, как мифический Антей, терял свою силу, едва его пытались поднять над землей, обрывая животворные проводки, бегущие к генератору. Вот, пожалуй, и все, из чего могли воздухоплаватели выбирать двигатели для своих аппаратов. И когда они выбирали ракету, то делали это вынужденно: просто не из чего было выбирать. Но стоило появиться двигателю внутреннего сгорания, о ракетопланах перестали вспоминать. Начало XX века – время забвения практического применения ракетного принципа для воздухоплавания. Были отдельные ласточки, но они не делали весны. Весну надо ждать еще много лет, а тогда у всех на устах аэроплан – чудо, рожденное на границе столетий. Его проекты волнуют всех, о нем читают лекции в переполненных аудиториях университетов, его обсуждают в светских гостиных, о нем пишут журналы и газеты. Прежде чем ракета стала самым грозным оружием наших дней, она пережила поражение, которое нанесла ей ствольная артиллерия. Прежде чем стать транспортом космоса, ей нужно было пережить еще одно поражение: ее победил аэроплан.
Заметьте, во всех проектах, о которых я рассказывал в этой главе, даже самых интересных, ракета не самостоятельна. Ее все время к чему-то приспосабливают: более робкие – к монгольфьеру, те, кто посмелее, – к крыльям. А ей не нужны были ни мягкие баллоны, ни жесткие профили. Она могла не участвовать в страстном споре, кому принадлежит будущее: аппаратам легче воздуха или тяжелее воздуха, потому что и воздух ей тоже был не нужен. Она, ракета, была вещью в себе.
Одним из первых это понял Николай Кибальчич.
На последнем заседании исполнительного комитета «Народной воли» все было решено окончательно, люди точно распределены по местам. Николай Рысаков прохаживался у Екатерининского сквера. Неподалеку, по Невскому, гулял Игнатий Гриневецкий. У Итальянской – Иван Емельянов и Тимофей Михайлов. Именно «прохаживались», «гуляли» – внешне беспечные и праздные и страшно напряженные внутри, напряженные до ощущения каждой мышцы тела. Внезапное появление двух сигнальщиков стройную эту систему поломало: царь проехал по другой улице. Но и такой вариант они тоже предусмотрели. Гриневецкий и Рысаков – метатели, именно у них были бомбы – поспешили на набережную, к Михайловскому дворцу, и тут увидели на Театральном мосту Софью Перовскую. Это означало: «Все идет по плану, царь выехал из Михайловского манежа». Они ждали карету, и все-таки императорский кортеж появился неожиданно. Что почувствовали они в эту минуту, глядя на двух казаков впереди, на дорогой экипаж в окружении конников? Ведь приближалась не карета, не Александр II, не конвой телохранителей – приближалась смерть. Их смерть. Никто не мог думать тогда о продолжении своей жизни. Явись такая мысль, и Рысаков не рванулся бы вперед и не было бы у него сил швырнуть бомбу.
Ударил, расколов серое пасмурное небо, страшный взрыв. Закричал раненый ребенок, крик его утонул в хрипе и ржании брошенных оземь лошадей, еще волочивших по инерции царскую карету.
Рысаков метнулся в сторону, побежал, но был тут же схвачен солдатами. Быстро выпрыгнув из кареты, Александр уже шел к нему.
– Кто таков? – резко спросил он. Император был бледен, но сохранял самообладание.
– Мещанин Николай Рысаков, – ответил метатель, не понимая вопроса царя, не слыша своего собственного голоса.
Сбегался народ:
– Государь! Государь! Как государь?
– Слава богу, – бросил Александр, уже шагая к экипажу.
– Еще слава ли богу? – высоким, срывающимся от волнения голосом зло и громко крикнул Рысаков.
Как уж это случилось, но в сумбуре стихийно образовавшейся толпы Гриневецкий сумел подойти к императору почти вплотную, и бомбу, которую он выхватил из-под пальто, швырнул прямо себе под ноги. Последнее, что мог увидеть Гриневецкий, – изломанную в каком-то диком ракурсе фигуру Александра у чугунной решетки.
Император был еще жив, когда его привезли в Зимний дворец, но в сознание не приходил. Сбежавшиеся в кабинет придворные окружили походную кровать, на которую положили Александра, и взгляды их, полные скорее не жалости, а смятения, перебегали от белого как снег лица императора к кровавым бинтам на раздробленных ногах. Протоиерей Баженов торопливо причастил государя. Умер Александр II в тот же день: 1 марта 1881 года в 3 часа 55 минут пополудни.
Кибальчич непосредственного участия в покушении не принимал, и в момент взрыва находился в тайной квартире народовольцев на Тележкой улице. Арестован он был много позднее, 17 марта, на Литовском проспекте неподалеку от своего дома. Следствию не составило большого труда причислить его к списку особо опасных преступников: он не отрицал, что бомба, которой был убит царь, сделана его руками…
Покушение на царя Александра II. Рисунок 1886 года.
Николай Иванович Кибальчич родился в местечке Короп, Кролевецкого уезда, Черниговской губернии, в 1853 году. Пользуясь привилегиями сына священника, поначалу учился в Новгород-Северской духовной семинарии, а затем перешел в гимназию: духовный сан не прельщал подростка. Он находился в том сословном положении, которое позволяло ему получить высшее образование, но обрекало на полуголодную жизнь. Он понимал это и все-таки поехал в Петербург. 19 сентября 1871 года он был зачислен на первый курс Института инженеров путей сообщения. Это учебное заведение обладало сильнейшим составом профессуры и выделялось среди других институтов прежде всего уже новаторством главного своего предмета, указанного в названии: пути сообщения! Железные дороги! Для молодого человека, мечтающего стать инженером, это звучало так же, как звучит для его сегодняшнего однолетки: ядерная энергетика! радиоэлектроника! космическая техника! Но вдруг Кибальчич инженером стать не захотел и с третьего курса уволился. В том же году был зачислен студентом Медика-хирургической академии.
Этот факт его биографии во всей известной мне литературе называется, но нигде не объясняется. А факт странный, нелогичный. Ведь вся дальнейшая деятельность Кибальчича, круг личных интересов, наконец, трагический финал его жизни – все подтверждает в нем призвание инженерное, техническое. Почему инженер решает стать врачом насильственно своей природе?
Мне кажется, ответ надо искать в политических взглядах Кибальчича. Именно в это время он увлекается социальными проблемами, посещает кружки самообразования, читает политико-экономическую литературу, знакомится с идеями народников. Ведь на суде он прямо говорил о своем желании «идти в народ, слиться с народной массой, отречься от той среды», в которой он был воспитан. «…Я бы ушел в народ и был до сих пор там, – продолжал он. Цели, которые я ставил, были отчасти культурного характера, отчасти социалистического». Таковы взгляды Кибальчича-студента. Он уйдет «в народ». Но зачем тогда ему знания инженера-путейца? Сколько железных дорог в России?
Первая [7] между Петербургом и Москвой основана всего за два года до его рождения. Насколько нужнее народу его знания врача! Вот она, реальная помощь: прямое избавление от страданий, и тогда появляется ясный смысл самого ухода «в народ». Может быть, таков был ход его мыслей? Не знаю. Знаю, что он не стал ни инженером, ни врачом. Далекие от понимания процессов, способных изменить несправедливости государственного устройства, наивные, но чистые и благородные помыслы Кибальчича были разом растоптаны, жизнь завернула в тюремные тупики, ожесточенность выдавливала из сердца радостный романтизм юности. Он не был еще революционером, когда поехал на каникулы летом 1875 года к брату под Киев. Там-то и дал он прочитать одному крестьянину крамольную сказку «О четырех братьях». Книжечка попала к властям, завели дело, начали распутывать нитку: кто? откуда? Уже и каникулы кончились, и Николай Иванович вернулся в институт, когда дотянулась эта нитка до его петербургской квартиры. На беду его, знакомая студентка оставила в его комнате две пачки нелегальной литературы, к которой он, в общем, никакого отношения не имел: не писал, не печатал, не распространял. Но когда 11 октября 1875 года пачки эти нашли жандармы, доказать все это было невозможно.
Николай Иванович КИБАЛЬЧИЧ (1853-1881) – народоволец-революционер, казненный самодержавием. Автор первого в мире проекта ракетного аппарата для полета человека. В этом проекте Н. И. Кибальчич рассмотрел устройство порохового двигателя, программный режим горения, обеспечение устойчивости аппарата и управление им в полете путем изменения угла наклона двигателя, предвосхитив тем самым рулевые ракетные двигатели сегодняшнего дня.
Кибальчич был приговорен к месячному тюремному заключению. Приговор можно было бы считать весьма мягким, если бы не… дата, стоящая под приговором: 1 мая 1878 года. Два года и восемь месяцев Кибальчич просто сидел в тюрьме, никто его не судил, ни к какому наказанию не приговаривал. В тюремную камеру вошел либерал-вольнодумец, а вышел из нее революционер. Через маленькое зарешеченное окно он смог разглядеть больше, чем видел на широких проспектах столицы. Он узнал людей, которые главной целью жизни ставят свержение тирании, и поверил им. Теперь, изгнанный из Академии, он уже не думает о скромной доле просветителя и врачевателя – он решает бороться. В год его освобождения из тюрьмы убивают шефа жандармов Мезенцева, и Кибальчич вынужден отныне нелегально жить в Петербурге. Он сам находит связь с исполнительным комитетом партии «Народная воля», сам предлагает им изготовлять мины и бомбы для совершения террористических актов.
Николай Иванович на всех портретах выглядит человеком старше своих лет и очень серьезным. Даже на рисунке, сделанном в зале суда в марте 1881 года, он тоже смотрит как-то сосредоточенно, думает о чем-то. К своим партийным обязанностям он относится с необыкновенной пунктуальной добросовестностью. Он понимает, что для выполнения столь ответственных задач недостаточно знаний, полученных в институте. «Я прочел все, что мог достать на русском, немецком, французском, английском языках, касающееся литературы о взрывчатых веществах», – говорил он. Ездил за город, в глухих местах метал свои бомбы, испытывал, проверял. На суде конструкции его оценивал военный эксперт генерал Федоров и признал их совершенство. Очевидцы вспоминают, что Кибальчич охотно беседовал с экспертами по взрывчатым веществам, обсуждал конструктивные тонкости детонаторов, задавал вопросы и был глубоко удовлетворен высокой оценкой его мин и гранат.
Суд над Кибальчичем.
Страница из «Дела» Кибальчича.
Такое поведение подсудимого было трудно понять даже опытным законникам: Кибальчич не укладывался в общепринятые рамки. Это был человек, всем своим существом стремившийся к совершенству, и социальному – как патриот, и техническому – как изобретатель. Именно это высокое качество сделало его одним из лидеров партии народовольцев. Много лет спустя, в 1905 году, даже департамент полиции в отчете о деятельности «Народной воли» признавал, что «среди членов партии Н. воля попадались лица выдающейся энергии, недюжинных умственных дарований и полного знания конспиративной жизни».
После ареста по закону Николаю Ивановичу давалась неделя для ознакомления с теми документами, на основании которых он обвинялся, и для выбора защитника. Ничего этого он делать не стал. Защитника ему назначили без его участия. И защитнику пришлось очень нелегко, поскольку подзащитный словно и не интересовался процессом и своей судьбой, словно он сидел не на скамье подсудимых, а в бархатных креслах публики, словно речь в этом богатом, красивом зале с лепными карнизами и люстрами тонкой работы шла о каких-то мало ему интересных пустяках, а не об убийстве «божьей милостью императора всея Руси». Кибальчич не только не пытался оправдаться, выгородить себя, но даже просто выставить некоторые факты в более благоприятном для себя свете. Единственной заботой его было – максимально сократить время всех этих допросов и судебных заседаний. Они отнимали у него драгоценные часы, которых оставалось совсем мало, – на этот счет он не обольщался ни секунды. С того самого мига, когда шпики схватили его за руки, втащили в какую-то подворотню, повалили в снег, с самого того мига мысль: «А вдруг!…» – ни разу его не посещала. Он очень торопился, потому что ясно представлял себе: в эти последние дни его жизни свершается самое большое ее дело. И волновал его не вопрос «быть или не быть?». Он знал, что «не быть». Волновало только – как долго осталось «быть»? Успеет ли? Сколько дней подарит ему камера смертника во внутренней тюрьме Петербургского жандармского управления? [8]
Он не знал.
Дней этих было семнадцать…
Защитник В. Н. Герард в речи в присутствии сената рассказывал: - Когда я явился к Кибальчичу, как назначенный ему защитник, меня прежде всего поразило, что он был занят совершенно иным делом, ничуть не касающимся настоящего процесса. Он был погружен в изыскание, которое он делал о каком-то воздухоплавательном снаряде; он жаждал, чтобы ему дали возможность написать свои математические изыскания об этом изобретении. Он написал их и представил по начальству… Кибальчич писал, не отрываясь, понимал: открылась истина, надо только найти слова, чтобы люди поняли его…«Находясь в заключении за несколько дней до своей смерти, я пишу этот проект. Я верю в осуществимость моей идеи, и эта вера поддерживает меня в моем ужасном положении. Если же моя идея после тщательного обсуждения учеными специалистами будет признана исполнимой, то я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству, я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов был пожертвовать своей жизнью. Поэтому я умоляю тех ученых, которые будут рассматривать мой проект, отнестись к нему как можно серьезнее и добросовестнее и дать мне на него ответ как можно скорее…» Он очень торопился, понимал: дней его жизни осталось немного, не знал сколько, но немного… А осталось их одиннадцать.
Рукопись Кибальчича начальник жандармского управления генерал Комаров переслал в департамент государственной полиции. Победила годами выработанная потребность к формализму, и сопроводительная записка Комарова была привычно бесчувственной: «в удовлетворение ходатайства обвиняемого в государственном преступлении сына священника Николая Кибальчича, проект его о воздухоплавательном приборе при сем представить честь имею». На рукописи Николая Ивановича сохранились две пометки. Сначала короткая резолюция: «Приобщить к делу о 1 марта», потом словно оправдывающее, объясняющее жестокость решения, рукою начальника Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия графа Михаила Тариеловича Лорис-Меликова дописано: «Давать это на рассмотрение ученых теперь едва ли будет своевременно и может вызвать только неуместные толки». Рукопись аккуратно вложили в конверт, запечатали и подшили к делу. А Кибальчич ждал решения. Он не мог знать, что конверт этот распечатают только через 36 лет, что только в 1918 году узнают о нем ученые. Он не мог знать, что в сопроводительной статье к публикации его проекта в журнале «Былое» профессор Н. А. Рынин напишет: «Насколько мне удалось разобраться в русских и иностранных сочинениях… за Н. И. Кибальчичем должен быть установлен приоритет в идее применения реактивных двигателей к воздухоплаванию, в идее, правда, практически еще не осуществленной, но в основном правильной и дающей заманчивые перспективы в будущем, в особенности если мечтать о межпланетных сообщениях».
Он не знал, что его работу оценят столь высоко. Он просто ждал тогда.
Он ждал потому, что времени оставалось мало… Осталось восемь дней.
Кибальчич ждал. Потом снова подсел к столу, снова начал писать. Это было прошение министру внутренних дел. Нет, не о помиловании, конечно, просил «злодей» и «беспощадный развратитель молодости», как называл его прокурор Муравьев.
«По распоряжению вашего сиятельства мой проект воздухоплавательного аппарата передан на рассмотрение технического комитета, – писал Кибальчич. – Не можете ли, ваше сиятельство, сделать распоряжение о дозволении мне иметь свидание с кем-либо из членов комитета по поводу этого проекта не позже завтрашнего утра или, по крайней мере, получить письменный ответ экспертизы, рассматривавшей мой проект, тоже не позже завтрашнего дня…»
Уже на часы шел счет. Жизни Кибальчичу оставалось три дня.
Даже люди, которых никак невозможно заподозрить в симпатиях к народовольцам, понимали, что дело Кибальчича, вне зависимости от снисхождения к нему лично, а исходя из государственных интересов, требует особого подхода. В журнале «Былое» за 1906 год были опубликованы воспоминания об этом процессе, где приводились слова не какого-нибудь «тронутого тлетворным влиянием», а заправского генерала старого времени, сослуживца и приятеля самого Тотлебена. Этот генерал произнес следующий приговор над Желябовым и Кибальчичем: «Что бы там ни было, что бы они ни совершили, но таких людей нельзя вешать. А Кибальчича я бы засадил крепко-накрепко до конца его дней, но при этом предоставил бы ему полную возможность работать над своими изобретениями».
Однако судьба Кибальчича решалась не заправским генералом, а гвардейским полковником. И полковником этим был Александр III, сын убитого монарха. Страх, сковавший насмерть перепуганного императора, могла унять только виселица.
Приговоренным к повешению «цареубийцам» давалось последнее слово. Заключая его, Николай Иванович сказал: «По частному вопросу я имею сделать заявление на счет одной вещи, о которой уже говорил мой защитник. Я написал проект воздухоплавательного аппарата. Я полагаю, что этот аппарат вполне осуществим. Я представил подробное изложение этого проекта с рисунками и вычислениями, так как, вероятно, я уже не буду иметь возможности следить за его судьбой, и возможно предусмотреть такую случайность, что кто-нибудь воспользуется этим моим проектом, я теперь публично заявляю, что проект мой и эскиз его, составленный мною, находится у господина Герарда».
Накануне казни Кибальчич спорил со священником о боге, загробной жизни, звездных мирах. От исповеди и причастия отказался. Я вот все думаю, как хорошо, что он не знал тогда, что рукопись его упрятали в конверт, похоронили в архиве. Веры в бога в ту ночь уже не было, а надежда на разум была…
Что же все-таки изобрел революционер? Резолюция Лорис-Меликова запрещала что-либо писать о новом «воздухоплавательном аппарате» в русских газетах и журналах. За границей писали довольно много, но это были скорее догадки, чем факты. Примерно через год после казни в Лондоне вышла брошюра воспоминаний друзей Кибальчича. Говорилось там и о его изобретении: «Что касается его проекта воздухоплавательной машины, то, если не ошибаюсь, он состоял в следующем: все ныне употребляемые двигатели (пар, электричество и т. д.) недостаточно сильны для того, чтобы направлять воздушные шары. Идея Кибальчича состояла, кажется, в том, чтобы заменить существующие двигатели каким-нибудь взрывчатым веществом, вводимым под поршень. Сама по себе эта идея, насколько мне известно, не нова; но здесь важны подробности: какое вещество вводится, при каких условиях и т. д. Будет, конечно, очень жаль, если инквизиторская ревность правительства заставит его сражаться даже с мертвым врагом и похоронит вместе с ним его, может быть, в высшей степени важное изобретение».
Рисунок Николая Кибальчича, сделанный в камере смертников.
В этом отрывке причудливо переплелись правда и ошибки. Нет, речь шла не о воздушном шаре. Кибальчич не приспосабливал ракету, как многие его предшественники, к существующим летательным аппаратам, а создал оригинальный, чисто ракетный корабль.
Одна фраза в его рукописи заставляет предполагать, что идея эта родилась не в тюрьме, что он думал о своем воздухоплавательном приборе и раньше и… Будучи на свободе, я не имел достаточно времени, чтобы разобрать свой проект в подробностях и доказать его осуществимость математическими вычислениями», – писал Кибальчич. Верно, еще тогда он интересовался проектами применения реактивной силы, потому что в другом месте рукописи есть такая фраза: «…Насколько мне известно, моя идея еще не была предложена никем».
Очевидно, изобретение Кибальчича не плод внезапного вдохновения, не озарение человека, стоящего на краю могилы, а результат долгих размышлений, продукт тщательного умственного анализа.
Он отвергает мускульную силу человека, энергию пара и электродвигателя как средства для полета. На заданный самому себе вопрос Кибальчич отвечает однозначно: «Какая же сила применима к воздухоплаванию? Такой силой являются, по моему мнению, медленно горящие взрывчатые вещества». Никакого поршня, упомянутого в лондонских воспоминаниях, в проекте нет. Есть металлический пустотелый цилиндр с одним дном, нечто напоминающее бутылку, перевернутую горлышком вниз. Цилиндр на двух стойках крепится к платформе – вот, собственно, и все, что было нарисовано Кибальчичем в тюрьме. «Если цилиндр поставлен закрытым дном кверху, то при известном давлении газов… цилиндр должен подняться вверх».
Он предлагает подавать в цилиндр прессованный порох с помощью специального «автоматического приспособления» – это зародыш той задачи, которая привела к рождению целой отрасли ракетной техники – систем подачи компонентов топлива.
Он считает, что поворотом цилиндра можно менять направление его полета. Что это, как не рулевые ракетные двигатели сегодняшнего дня?
Он пишет: «Для устойчивости могут быть придуманы какие-нибудь регуляторы движения в виде крыльев и т. п.», – подсказывает нам стабилизаторы.
Многие авторы работ о Кибальчиче пишут, что он мечтал о космическом полете. Писатель Юрий Трифонов, нарисовавший замечательный портрет изобретателя-революционера, говорит, что Кибальчич хотел «разом перевернуть государственную машину и установить на Земле справедливый строй, а затем научить человека летать на другие планеты. Каково?»
На этот вопрос можно ответить: очень смело. Это очень смелое, но, увы, бездоказательное утверждение. И в этом легко убедиться, прочитав работу Кибальчича, посвященную его «воздухоплавательному прибору», – в первом томе избранных трудов пионеров ракетной техники она занимает меньше шести страниц. В этой работе нет слова «планеты», нет космоса и безвоздушного пространства. Кибальчич отмечает, что «прибор может подняться очень высоко, если величина давления газов на верхнее дно будет во время поднятия превышать тяжесть прибора». Но достаточно ли этой фразы, чтобы прибор, подчеркнуто названный автором в заголовке работы «воздухоплавательным прибором», зачислить в космические аппараты? Думаю, что недостаточно. Научный и человеческий подвиг Николая Ивановича Кибальчича настолько высок, что, «украшая» его, мы не возвеличиваем, а принижаем этого человека.
С высот сегодняшних знаний можно указать на технические погрешности проекта и математически доказать некоторые заблуждения автора. Но одна, главная ошибка видна и без математики. Кибальчич писал о своем приборе: «…я думаю, что на практике такая задача вполне разрешима». И снова: «…все это легко может быть разрешено современной техникой». Здесь – главное заблуждение. Практика не справилась бы с этой задачей, техника не смогла бы ее решить. Мы говорим, что на рубеже двух столетий, подчиняясь объективным историческим законам развития техники, пушка победила боевую ракету, а самолет – реактивный летательный аппарат. А давайте пофантазируем. Давайте чисто умозрительно представим себе, что в механизме научно-технического прогресса произошла заминка, какая-то шестеренка не зацепилась за другую, что-то не повернулось и двигатель внутреннего сгорания не появился или, что более вероятно, рождение его задержалось. У ракетного корабля – будь то ракетоплан Телешова или ракетный прибор Кибальчича – нет, таким образом, конкурентов. Более того, представим себе не менее фантастическую ситуацию: изобретателям не только никто не мешает, напротив, их работа всячески поощряется, им предоставлены самые благоприятные условия для труда и отпущены неограниченные средства. Полетели бы эти корабли?
Не скоро бы они полетели. И срок этот отодвигается в будущее многими факторами. Еще не были созданы материалы, необходимые для такого корабля. Мысль о применении жидких топлив лишь мелькала, но сколько-нибудь серьезно разработана не была, в то время как энергия пороховых газов не могла бы поднять аппарат, задуманный Кибальчичем. Несомненные успехи электротехники и приборостроения были все-таки весьма скромны, чтобы решить проблемы навигации такого корабля, ориентации его в пространстве, стабилизации в полете. Физиология не была готова к ответам на целый ряд вопросов, связанных с поведением человеческого организма в условиях, дотоле ему совершенно неизвестных.
Но и это все, пожалуй, не главное. Прежде всего еще не существовало теории ракетного движения. Еще Третеский жаловался: «У нас, кажется, еще не была издана ни одна теоретическая попытка по этому предмету (воздухоплаванию, – Я. Г.)». Проекты ракетных полетов тех лет – это проекты слепых полетов. Во второй половине XIX века только в России было предложено более двух десятков проектов реактивных летательных аппаратов, но лучшие трудно отличить от худших: как отличить, если нет критериев оценок. Ценность их определяется скорее мерой инженерной интуиции, чем бесстрастным анализом математики.
Искали место для применения реактивных сил, но самостоятельное место ракеты в череде других летательных аппаратов еще не было определено до конца. Еще не было осмыслено самое главное ее преимущество, делающее ракету уникальной, ни с чем не сравнимой, – свобода. Свобода от любой материальной окружающей среды. Умом, может быть, и понимали, что ракета может лететь, ни на что не опираясь, в пустоте, но душой не прочувствовали этого, не увидели необозримых просторов стратосферы, только ей доступных, не услышали ее зова в беспредельности космических пространств.
Для того чтобы почувствовать и понять все это, было необходимо то время, которое я очень условно обозначил как Время Опыта. Требовалась теория. Нужна была мысль. Нужен был Циолковский.
<a l:href="#_ftnref1">[1]</a> Мне не хочется уходить в историю астрономии, у нас другая тема. Но справедливость требует отметить, что за 500 лет до Коперника о системе мира с Солнцем в центре и планетами, обращающимися вокруг него, писал великий мыслитель и ученый древнего Востока Аль-Бнруни. (Примеч. автора.)
<a l:href="#_ftnref2">[2]</a> Однако в действительности «500 миллионов Бегумы» и «Гектор Сарвадак написаны гораздо позже! – Хл.
<a l:href="#_ftnref3">[3]</a> Наоборот, попытка с помощью ракет НЕ ВОЗВРАТИТЬСЯ не удалась – Хл.
<a l:href="#_ftnref4">[4]</a> «Аполлон-8» сел тоже в Тихом океане, но далеко от координат Ж. Верна, а «Аполлон-9» вообще в Атлантике – Хл.
<a l:href="#_ftnref5">[5]</a> После смерти А. Д. Засядко в 1838 году на утверждение «Положения для ракетного заведения» и его штата потребовалось 12 лет! (Примеч. автора.)
<a l:href="#_ftnref6">[6]</a> Родился в 1838 году в семье обрусевших скандинавов (отец его – швед, а мать – финка), Гешвенд, судя по документам, всю свою жизнь менял имена и отчества. Он был Фредериком Маурицем, Федором Самуиловичем (по деду) и, наконец, стал Федором Романовичем. Многие подробности жизни и деятельности Гешвенда стали известны, благодаря исследованиям И. Я. Шатоба, совсем недавно. (Примеч. автора.)
<a l:href="#_ftnref7">[7]</a> Если не считать «игрушечную» железную дорогу Петербург – Царское Село (ныне г. Пушкин), открытую в 1837 году. (Примеч. автора.)
<a l:href="#_ftnref8">[8]</a> Историки выяснили, что Н. И. Кибальчич работал над своим проектом не в Петропавловской крепости, как указывается в большинстве публикаций о нем, а в тюрьме на набережной реки Фонтанки. В Петропавловской крепости находились народовольцы, арестованные раньше Кибальчича. (Примеч. автора.)