Живу я здесь с женой Еленой и дочкой Полиной. Лену арестовали вскоре после меня за то, что она передала сведения обо мне в Москву, ее обвинили по 70-й статье! Узнав о ее аресте (на прогулке в Махачкалинском изоляторе мы попали в соседние прогулочные дворы), я объявил голодовку (26 февраля 80-го года) и держал ее пока ее не выпустили (6 марта 80-го). Но обвинения с нее не сняли и после выпуска из изолятора, до суда дело не дошло (она была признана уже не представляющей общественной опасности), так до сих пор и считается совершившей преступление! В момент ареста ей только-только исполнилось 23 года (сейчас 32), все эти годы ей приходилось несладко.
Виделся я в Москве и со своей старшей дочерью (от первого брака) Мариям (ей в ноябре будет 23), она окончила филфак МГУ, увлекается живописью (картины ее даже покупаются), ей же было всего 13, когда меня арестовали, так вот: теперь мы с нею как бы заново познакомились и она с юным пылом стала обвинять меня в... революционаризме: "Ты революционарист... Сейчас все стали революционаристами, и это настоящий бич общества... Вообще, в политику идут только те, кто не может себя реализовать в творчестве, а вот я хочу и могу реализовать себя в творчестве, и поэтому низшей формой деятельности -политикой -- заниматься не собираюсь..." И т.д. и т.п. и все это с пылом неофита, с московским гонором и с заносчивостью молодой девушки. Я всю эту московскую философию слышал 20 лет назад, но чтобы не обидеть дочку возражать старался мягко... Ну что ж: уже то хорошо, что темы мы взяли экзистенциальные. Думаю теперь о ней каждый день. Была бы возможность, переехал бы в Москву, чтобы быть к ней поближе, ну а если не будет такой возможности -- придется придумать что-нибудь порадикальней.
Я тут пишу статьи и заявления, которые, видимо, кажутся западным редакторам мешающими "пользе дела", посему они их, прямо не отказываясь печатать, откладывают в долгий ящик. Так, я написал заявление в верхсовет страны с требованием создать суд на манер Нюрнбергского для суда над компартией, коммунистической идеологией и осуществителями коммунистического режима. В заявлении я пишу, что бумажки выписанной в кабинете ("реабилитация") мне не надо -- мне нужен открытый, гласный суд. Копию послал в "Русскую мысль", Алики Гинзбурги ее не напечатали! Заявление я отправил 20-го августа. В нем я в сжатой форме пишу о своей жизни в заключении. Я хотел бы, чтобы и Вы его прочитали (Светлане оно понравилось).
Ну Гинзбурги Гинзбургами (впрочем я с ним самим непосредственно не связывался, думаю теперь связаться и поговорить открыто, выяснить его позицию), а заявление я все равно напечатаю. Впрочем, "Русская мысль" напечатала этим летом мою статью об указе от 8-го апреля.
Даниил, Света говорила мне, что Вы имеете копию всего своего дела, -так ли это? Какие у Вас были трудности в получении копий?
Я очень рад, что Вы живете на свободе, Ваши доброта и душевная честность так восхитили меня, что потом, в ШИЗО и тюрьме, я говорил себе: "Ничего, семь лет оправданы уже одним тем, что я узнал Шумука." Желаю Вам, дорогой Даниил, душевной свежести. И ни за что не терять Вашего неподражаемого, очаровательного украинского юмора (каковой чувствуется и в письме к Светлане).
Привет от меня Вам и всем Вашим родным.
Ваш Вазиф
16 ноября 1989 года. Махачкала,
пр. Калинина, 29, кв. 36.
ПЕРВОЕ ПИСЬМО ДИАНЕ И ДЖОНУ
Дорогие Диана и Джон Беддоуз!
Спасибо вам и вашим друзьям за то, что вы во все время моего заключения справлялись о моем здоровье.
Изолированный от всего мира, я знал: найдутся люди, которые поймут, что заставляло меня стоять насмерть.
Я говорил сидящим в соседних камерах: "Я доказываю теорему существования. Я строю опровергающий пример. Коммунисты будут говорить человекам: "Кто? Кто не согнулся пред нами? Этот?... Этот?... Все согнулись! Все приняли исправление рабским трудом. Ничто личность перед Молохом нашего гуманнейшего государства". А юный мечтатель скажет: "Был Вазиф! Утверждение ваше ложно". И рухнет ложь врагов человечества".
Думаю, что коммунисты в случае со мной столкнулись с новым для них явлением. Они числили меня теоретиком и рассчитывали, как это у них выходило раньше, победить мою теорию моей же лагерной практикой и тогда сказать мне: "Много вас с теориями да со гневом праведным шло на нас, а итог всегда один: огрызаетесь, а везете, ездовые собаки, и любо нам переплавлять ваш благородный гнев в рабью работу, эгей, залетные, -- сетки, связанные нашими идейными противниками, нам слаще мирра и вина, всего полезней они теории нашей".
Но пробил их час: я был готов стоять насмерть против насильников, против растлителей, приучавших людей бояться говорить, бояться думать.
Моя концепция человека отличается от христианской: считал я, что каждый должен брать на себя и Кесарево, и Богово, что каждый должен брать на себя Кесареву работу устройства внешних правил жизни, что мало сказать -- надо личным примером внести новое понимание в жизнь, что кто понимает, но не живет по пониманию, тот, на самом деле, всегда не так понимает.
Всегда считал я, что человек ответственен перед добытым им пониманием. Мысли, мною выношенные, меня обязывают. Я должен показать пример, чтобы люди узнали о мире и человеке неизвестное им дотоле. Они могут и должны, нельзя уступать, иначе их перевоспитают в морских свинок.
Решимость пойти на смерть, наедине с собой принятая, сделает вас победителем, уже не во власти насильников будут ваши решения и, если насилие ставит вопрос: "да или нет?", вы на каждой развилке отвечаете "нет", и они знают, что вы так ответите, сламливатели душ вдруг сразу становятся жалкими, напуганными -- видят они, что превзошедший их в мысли превзошел их в жизни, в деянии, что он неуязвим, ибо в сердце своем решился на смерть.
Я говорил заключенным: "Своим отказом от рабского труда я тку полотно свободы, с каждым днем полотна моего все больше, я увеличиваю количество свободы в стране и в мире. Тяжело, как я? Так и я рад бы не мучиться, но ведь не оставляют насильники выбора, а трусость народа вынуждает взять на себя ношу, которую должны бы разделить хотя бы тысячи".
Платон говорил: "И душу -- по крайней мере наиболее мужественную и разумную -- всего меньше расстроит и изменит какое-либо внешнее воздействие" и "Человеку надо быть свободным и больше смерти страшиться рабства", и, если бы я не вышел против насильников насмерть, то получилось бы, что слова его сейчас неверны. Что есть мера насилия, которой противиться человек не в силах. Пришел мой черед жизнию своею отстоять истинность текстов Платона. Я всегда это понимал, но в тюрьме выразил это в слове: "от нас зависит истинность текстов прошлого". Нет у них, кроме нас, защитников. И нежную Ахматову, и пламенную Цветаеву, и обретшего перед смертью душевную крепость Александра Блока сегодня защитить -- своими жизнями -- можем только мы.
3-го апреля 1981 года я вышел в зону и узнал, что В.Пореш держит голодовку, требуя вернуть ему Библию, отобранную лагерной администрацией, 10-го апреля я написал заявление начальнику колонии ВС-389/35 майору Осину, в котором, в частности, писал: "Вы, коммунисты, называете себя наследниками "великой русской культуры", "великой русской литературы" 19 века. Но что бы сказали вам те, в чьи наследники вы записываетесь, -- Лермонтов, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, когда б узнали, что вы отнимаете у узника его Библию? Я вам скажу. Толстой бы плюнул вам в глаза, а Достоевский дал бы вам пощечину!", "Вы хотели бы всю землю запачкать старшими лейтенантами Чайками и прапорщиками Набиевыми. Вы бы хотели на место Марины Цветаевой поставить Алика Атаева. Мы не позволим вам этого. Я лично не позволю", "Если через неделю Библия не будет возвращена Порешу, я объявлю недельную голодовку солидарности с голодающим". Заканчивал заявление я призывами, впервые употребленными мною в заявлении от 28.02.1980 г. в защиту Елены Самаревой, арестованной по моему делу, я требовал ее немедленного освобождения:
"Долой палаческую коммунистическую администрацию! Долой режим зажимания ртов! Долой новое коммунистическое общество, в котором благородство преследуется по закону!" В тот же день (10.04.1981г.) за подачу этого заявления я был заключен на 15 суток в штрафной изолятор (ШИЗО).
Когда мне сказали, что в нем меня будут кормить через день, -- я не поверил.
Просидев в ШИЗО неделю, я, в согласии с написанным мною в заявлении, объявил голодовку в поддержку голодавшего Пореша.
Что такое ШИЗО? Это очень интересное место, но скоро о нем не расскажешь. Интересно в ШИЗО с питанием. Один день дают так называемую норму 9-б: 450 г хлеба, 250 г картошки, 200 г кислой капусты, 50 г крупы, 60 г рыбы, 10 г муки, 6 г растительного масла, 20 г соли. На другой день дают 450 г хлеба и два раза в сутки кипяток. Так и чередуют. Чая -- ноль, сахара -ноль, мяса -- ноль, фруктов -- ноль, свежих овощей -- ноль. Прогулок в ШИЗО не положено. Отправлять письма из ШИЗО не положено. Но тюремщики самочинно ужесточают режим содержания в ШИЗО: они не дают не только отправлять письма, но и писать их! Они не дают в ШИЗО читать ничего! "Закон" не запрещает в ШИЗО РСФСР читать, ну так тюремщики запрещают! С 82-го года я непрерывно обращался к прокурорам всех рангов. Я вызывал их, указывал параграфы закона, специально оговаривающие незапрещение читать, и прокуроры придумали (т.е. им вышестоящие прокуроры подсказали) такой прием против меня: на мои требования немедленно отдать приказ администрации лагеря или тюрьмы выдать мне в ШИЗО или карцер книги, газеты, журналы они говорили мне: "Я вам отвечу письменно!" -- "Простите! Вот закон, а вот нарушение его администрацией тюрьмы, лагеря. Вы прокурор по наблюдению за соблюдением законности в местах заключения. Вот и пресеките. Сейчас, немедленно". -- "Я вам отвечу письменно". Так мне отвечали Чистопольский прокурор Хузиахметов, Пермский областной прокурор Килин, Нижне-Камский районный прокурор Акташев. С 84-го года они стали ссылаться на "Разъяснение", датированное 29 февраля 1984 года и подписанное заместителем министра внутренних дел генерал-полковником Богатыревым, мне его давали читать в карцере, в нем написано: "В целях ужесточения режима содержания особо злостных нарушителей режима, министерство разъясняет, что в ШИЗО и в карцерах РСФСР запрещается давать читать книги, газеты, журналы". Итак, замминистра внутренних дел присвоил себе законодательные функции. Когда я говорил прокурорам, что эта бумажка, это "разъяснение" юридический ноль, что не закон подчиняется замминистру, а замминистра закону, то со мной соглашались все, но книг, газет и журналов не давали.
Писал я и в Прокуратуру СССР, и генеральному прокурору -- вместо ответа меня либо переводили на новое место, либо сообщали, что мое заявление направлено в прокуратуру Татарии (или Перми), а из этих прокуратур следовал спокойный ответ: "Нарушений закона в действиях администрации, несмотря на все наше желание таковые обнаружить, не найдено". Свиданий (личных) я был лишен все семь с половиной лет, и передать сведения о творящемся в бараках ПКТ-ШИЗО и в карцерах тюрьмы не было возможности.
10 сентября 1982 года в Чистопольской тюрьме я написал заявление, в котором объяснял коммунистическому государству свое отношение к его попыткам исправить меня принудительным трудом: "Вы хотите меня исправить принудительным трудом? Простите мне, но я не хочу исправляться", "Есть две ступени насилия, одна -- это не давать делать что-то, это низшая ступень насилия, другая -- это заставлять делать нечто, это высшая ступень насилия, на ней насилуется душа. А я ведь стремлюсь понизить уровень насилия в мире, вот и заставляю вас сойти с этой высшей ступени насилия на низшую", "ст. л-т Чурбанов говорит, что я должен заняться общественно-полезным трудом. Отвечаю: сейчас нет более полезного для общества труда, чем отказываться от принудительного труда в коммунистической политической тюрьме. И нет более тяжелого труда, чем этот, ст. л-т Чурбанов знает, что он такой работы не выдержал бы и месяца. Ст. л-т Чурбанов говорит, что то, что я читаю и пишу -- это труд, полезный для меня одного, а надо, чтобы для всех. А я говорю, что сейчас все, что полезно для меня, полезно и для человечества", "В детстве я любил читать книжки советских авторов, и чтение это, как ни забавно, принесло мне пользу. Как же могу я уступить вам -- ведь это бы значило предать Гайдара и Фадеева, учивших не поддаваться насилию. Вот и получается, что это я защищаю Улю Громову и Любку Шевцову, а вам достается роль их оппонентов (улыбаюсь)".
Я добивался в заключении права не работать, сделать труд в заключении не принудительным, права покупать продукты питания на "присланные" деньги, права иметь свидания в неограниченном количестве, права на присылку книг и продуктов в неограниченном количестве. Сейчас -- по коммунистическим законам -- заключенный имеет право (если не наказан лишением этого права!) покупать в заключении продукты питания только на деньги, заработанные рабским трудом в заключении же. Поэтому я не имел возможности во все годы заключения покупать продукты на деньги, которые присылались мне из дома родителями. Я имел право на эти деньги подписываться на газеты и журналы, которые, в свою очередь, месяцами, полугодиями не выдавались мне из-за того, что меня непрерывно держали в карцерах и штрафных изоляторах.
14.09.1982 г. я был посажен в карцер на 15 суток -- за отказ от принудительного труда, по истечении пятнадцати суток мне было добавлено еще 12 суток -- за передачу сведений о себе стуком по трубе в 20-ю камеру, расположенную над карцером, и за получение сведений о состоянии дел в 20-й камере: "Помилуйте! Люди в коммунистическом государстве должны быть разъединены ("говорите только за себя!", "говорите только о себе!"), а Мейланов и в камере нарушает! Приходится морить голодом и дальше!"
В одном из заявлений уже 1985 года (октябрь) я писал, что "ездовой собаке были бы совершенно непонятны мои требования вывесить какой-то там листок бумаги (о праве не работать): какое еще "право, а не обязанность?" -ездовая собака понимает только кнут и корм. Значит, то, что я делаю -- это утверждение и сохранение различия между человеком и ездовой собакой, это борьба с перевоспитыванием в ездовую собаку, которая хоть огрызается, а везет".
Орлов, беркутов, соколов приручают болевыми пытками и голодом, а человек должен снова и снова являть миру пример неуступчивости насилию. Как ни крути, а либо ты сдал назад перед злом, либо сказал себе и камням, и паукам, следящим за твоей битвой: пойду на смерть, но подлецам, ставящим целью сломить дух человеческий, сломить гордость своей божественной природой, подлецам, со школьной скамьи внушающим: "единица -- ноль!", не уступлю. Никто не узнает? Ничего. Камни узнают. Пауки узнают. Уже и это изменит мир.
Ко мне приходили тюремщики, уговаривали начать работать: "Как только начнете работать, в ту же минуту принесут вам с кухни разницу между карцерной и положенной работающему нормами питания. И какое странное у вас требование: свободный труд, не обязательность, а добровольность труда. Да что же изменится для вас от того, что появится какая-то там бумажка? Для чего вам право не работать, когда вы собираетесь работать?" (майор Тройнин).
"Ездовой собаке этого не понять", -- с улыбкой отвечал я.
Все тот же майор Тройнин говорит мне: "Скажите, разве не аморально кушать и не работать? А ведь вы хоть что-то да едите". -- "Нет, это не аморально. Аморально красть. Аморально не оставлять человеку выбора. У вас есть сын?" -- "Да..." -- "Так вот: когда он покупает или ловит птицу и сажает ее в клетку, вы, наверное, говорите ему: ты лишил птицу возможности самой добывать себе пищу, ты посадил ее в клетку, поэтому отныне ты обязан ее кормить", точно то же говорю я вам: отпустите меня на волю, и я найду себе пищу сам, держите в клетке -- кормите!! Аморально оплачивать свое заключение, аморально платить тюремщикам за то, что они лишают тебя свободы. Аморально облегчать вам бремя моего содержания. Своим отказом работать я борюсь с вами, борюсь против своего заключения, и это очень морально".
Здесь я пока не работаю. Сельсовет и дирекция совхоза "Намский" издали приказ, по которому я назначаюсь переборщиком картофеля в картофелехранилище. Никаких заявлений о приеме на работу я, конечно, не писал. Приставленный ко мне л-т Докторов прямо сказал мне, что работа эта выбрана мне в качестве меры наказания. Перебирать картофель -- это работать в наполовину засыпанном землей, сыром, темном, со спертым воздухом помещении, в котором поддерживается температура +2 -- +3о С. Работу подбирали специально для меня -- с истощенным до предела 7,5-летним морением голодом организмом, с незалеченными болезнями. Работать там -- значило бы принять кару, этого, конечно, не будет.
Я написал (в январе 88-го) заявление районному прокурору, в котором потребовал обеспечить мне осуществление моего права "работать в избранной мной сфере общественно-полезной деятельности" (конституция).
Как у меня со здоровьем? Невольно улыбаюсь. Так, что мою медицинскую карту из тюрьмы сюда, в нарушение закона, не переправили. Неплохо бы обществу "Врачи -- за безъядерный мир" задать вопрос: "Каким должно быть здоровье человека с 10 апреля 1981 года и по 8 июня 1982-го сидевшего в ШИЗО и получавшего карцерную норму питания 9-б через день, затем направленного на 3 года в тюрьму и там державшегося на строгом режиме (тюремном) и в карцерах (82-85), в 85-м году возвращенного в тот же лагерь ВС-389/35, в то же ШИЗО с кормлением через день (с 10.07.85 по 9.03.86), и, наконец, опять до конца срока (25.7.1987) направленного в тюрьму на строгий тюремный режим, лишенного во все время заключения права покупать продукты питания?". Мой рацион был известен коммунистам до грамма. Коммунисты регулировали мой вес количеством пищи, пропускаемой в камеру.
Особо свирепствовали гуманисты в шинелях во второй мой приезд в лагерь ВС-389/35 -- с июля 85-го по февраль 86-го. Лишали всего, чего только мыслимо лишить, ни с какими "законами" своими уже не считались: отбирали ручку, отбирали бумагу, устраивали в камере ШИЗО обыски на предмет нахождения грифелька, которым я пишу, не давали писать письма прокурорам, ручку и бумагу давали только на час (с 18 до 19 часов), не успел -- отдай недоконченное заявление: "завтра допишете", но "завтра допишете" не получалось: назавтра оказывалось, что недописанное заявление взято "на проверку" оперчастью и конфисковано (в пользу государства (улыбаюсь), конфисковывались письма моих родителей, тушился днем свет в камере (на окнах железные жалюзи, не пропускающие света, сразу падала темнота), переводили в угловые камеры, в которых холодно и сильно дует. Я смеялся и говорил: "Идет игра "чего бы еще лишить Мейланова?" Начальник управления лагерей ВС-389 подполковник Хорьков вместе с начальником лагеря ВС-389/35 майором Осиным заходили ко мне в камеру ШИЗО (No1) в августе 85-го. Я говорю Хорькову: "Майор Осин приказал надзирателям тушить свет в моей камере, это же нарушение даже ваших так называемых законов: в камере нет положенной по ним освещенности!"
Хорьков: Что, люксиков не хватает? Может быть люксметр сюда принести?
Я: Именно! Несите!
Хорьков: А зачем вам свет? Читать вам все равно ничего не дают...
Я: А затем, что при сидении в темноте расширяются зрачки, это портит зрение, а оно мне еще будет очень нужно.
Хорьков: Ну раз так, то вот мы что сделаем: днем свет все-таки будем выключать, а вот ночью, после отбоя, будем его включать, у вас днем зрачки расширятся, а ночью мы свет включим -- они у вас и сожмутся, -- вот и будет вашим зрачкам массаж, он, говорят, да вы ж и сами знаете, полезен.
Я: Неплохо сказано! Я запомню этот разговор!
Так и делалось! Потом, правда, поняв бесполезность и становящуюся уже скандальной циничность этой формы давления, свет стали включать, да и перевели меня из 1-й камеры ШИЗО в более светлую.
Или еще вот какую штуку они делали осенью 85-го: не брали от меня заявлений, адресованных им же -- администрации колонии, их вдруг перестало устраивать, что в заявлениях своих я называю себя Вазифом Мейлановым, а они ведь требовали, чтобы "осужденным Вазифом Мейлановым", я продолжал писать, как писал всегда, ну а они месяца три не брали от меня заявлений: "Написано не по форме!!"
Как-то в разговоре с Осиным на эту тему я сказал: "Я же не осужденный. Суда над собой не признал. Существующие законы назвал узаконенным беззаконием. Нельзя, никак нельзя нам называть себя осужденными. А вы ведь от тех, кто вам уступит, потом начнете требовать, чтобы они писали уже так: "справедливо осужденный такой-то".