Мы надеемся показать в дальнейшем, что этот оригинальный и проницательный мыслитель впадает в ошибку, выдавая свой рельефный и глубоко верный духовный портрет еврейско-периферийного радикала и утописта за синтез духовных черт конкретного содержания религиозно-исторического еврейства. Ошибка эта, впрочем, вполне естественна и даже неизбежна для наблюдателя со стороны, перед которым еврейская периферия в единственном числе выступает как представитель и выразитель народных чаяний и дум, совершенно заслоняя собою истинный нравственнорелигиозный лик основного еврейско-народного примитива, истинное проклятие и несчастье которого именно в том и состоит, что он доныне не выделил из своей среды настоящего, органически с ним связанного водительствующего и представительствующего слоя.
Искание глубинного, метаисторического смысла основных явлений, представляемых современным еврейством, в связи с провиденциальным назначением иудейства — искание, столь характерное, например, для нескольких близких нам по времени течений русской религиозно-метафизической мысли, — не должно исключать разбора интересующих нас здесь явлений с их эмпирической, подчиненной закону причинности стороны.
В этой связи мы, в доступном ближайшему наблюдению плане исторической данности, усматриваем непосредственные причины повышения тонуса социально-эсхатологических переживаний современного еврейства в определенном круге явлений, следствовавших или совпавших с катастрофическими событиями последних лет. Мы разумеем здесь торжество демократических и самоопределеических начал в среднеевропейских государствах, основанных на развалинах центральных империй в результате крушения последних в мировой войне; далее, признание со стороны держав исторических притязаний евреев на Св. Землю в смысле грядущего политического и государственного овладения ею; наконец, в смысле несравненно более существенном, соответствующем несравненно более грандиозным размерам явления и важности его исторического значения — русскую революцию с ее рядом гигантских государственно-политических катастроф и борений и в ее на долгие годы восторжествовавшем утопически-коммунистическом аспекте.
Остановимся на этих явлениях и постараемся отдать себе отчет об их действии на умы еврейской интеллигенции и произвести посильную оценку связанных с ними упований и устремлений, возникших в ее среде.
Уничтожение централизованных империй средней Европы, проникнутых духом абсолютизма и милитаризма, имело для среднеевропейского и тем косвенно для восточного еврейства не одно только то значение, что с гибелью существовавшего здесь уклада пали последние и уже довольно призрачные остатки ограничительных законодательств о евреях. Гораздо важнее оказалось тут то обстоятельство, что потрясена была в корне идея объединяющей и умиротворяющей народы монархии Божией Милостью, — идея, столь чуждая и противная, прежде всего, лжерелигиозной природе периферийного еврея[2]. Предупреждая изложение и останавливаясь здесь на соображениях, более уместных среди размышлений о революции русской, скажем тут же, что именно некое лжерелигиозное начало выражается, по нашему глубокому убеждению, в огульно отрицательном отношении к монархии не только в ее историческом проявлении, но и в ее умопостигаемой сущности со стороны периферийного еврея. Элементарное, грубое и ничем не просветленное понятие о всепоедающей ревности Иеговы, воспринятое им в числе немногих других вещей из всего великого наследия Ветхого Завета как некое смутное, но неистребимое ощущение, бережно проносится на протяжении всего пути периферийного еврея через толщу окружающей его иноверной стихии, — пути, на котором он уже давно растерял все истинные, высочайшие религиозные ценности, унаследованные от своего основного религиозно-культурного и национального массива. И потому некрасивое чувство национальной исключительности, в большей или меньшей степени свойственное, к сожалению, всем слоям еврейского народа, — в его водительствующей периферии, насквозь проникнутой скептицизмом и безбожием и вдобавок существенно интернационалистической, отнюдь не ослаблено. Даже наоборот, в периферийной среде эта национальная исключительность проявляется не только как противоположение себя окружающей инонародной стихии, но и как идолопоклонническое утверждение материального бытия еврейского народа, как некоей абсолютной и никакой критике не подлежащей самоценности, совершенно независимой от возможного провиденциального значения и миссии еврейства, мысль о которой чужда и не нужна периферийному интеллигенту. И поэтому именно здесь, в чудом уцелевшей, бесплодной и безблагодатной, почти языческой идее о всепоедающей ревности и нетерпимости Иеговы, скрыты корни нетерпимого и неприемлющего отношения периферийного еврея к идее монархии, возглавляемой властью, притязающей на божественное происхождение и утверждающей свое бытие на основаниях, выходящих за планы земных отношений, земных ценностей и полезностей.
Падение монархического начала в средней Европе, с ее если не многочисленным, то, во всяком случае, исчисляющимися в миллионах еврейским населением, привело к торжеству на развалинах центральных империй начал республиканско-демократических, существенно соединенных с доктриной о государстве как о реальности порядка социально-правового, генетически, онтологически и морально не выходящем из сферы чисто утилитарной и практической и не могущем иметь притязания на значение и ценность в смысле религиозно-мистическом и метаисторическом. Оно освободило умы еврейской периферии от нравственного противоречия, тяготевшего над нею, как некий кошмар, от самого зарождения этой периферии в конце «просветительского» XVIII-го столетия (надо, впрочем, оговориться, что понятие периферии, заимствованное нами из области отношений восточно-европейских и евразийских, едва ли приложимо в настоящее время к отношениям в Средней и Западной Европе, где о существовании противополагаемого периферии основного этнического и бытового массива уже в настоящее время не приходится говорить). Отсюда безусловно положительная оценка нового порядка вещей в Германии, Австрии, Чехословакии и даже в Венгрии и Румынии, где скрыто или открыто сохранился монархический принцип, со стороны общественного мнения еврейских верхов Срединной Европы и даже попавших в нее периферийных евреев из прилегающих областей Евразии.
Замечательно здесь то, что как раз в данном случае приобретения евреев в области публично-правовой оказались более чем скромными, иногда ничтожными (Румыния) или даже отрицательными (Венгрия). Тем не менее ни крушение коммунистического режима в Венгрии, участие в котором тамошней еврейской интеллигенции достигало размеров, еще гораздо более компрометирующих, чем в России, ни по следующие бичи и скорпионы белого террора, в значительной степени обрушившегося на еврейское население уже просто как таковое, ни искалеченное существование тысяч еврейских интеллигентов, вынужденных приспособиться к совершенно новым условиям существования и переучиваться новым языкам, не затмили светлого ореола среднеевропейской революции в глазах еврейской интеллигенции. Посторонний наблюдатель не услышит из уст среднеевропейского студента или универсанта-еврея тех жалоб на кругу и неожиданную ломку существования, какие приходилось нам слышать из уст простых, малограмотных евреев откуда-нибудь из Буковины, Галиции или Трансильвании[3]. Здесь опять-таки сказалась эта удивительная способность периферийного интеллигента, присущая, кажется, исключительно ему одному, как своеобразному культурно-этическому типу: это — поистине изумительный, выходящий за пределы рациональных объяснений феномен самопожертвования ради зла, зла реального и несомненного, но воспринимаемого как добро его болезненным сознанием, находящимся в плену у бездушного, утилитарно-рационалистического начала этого детища искаженной соблазнами лжерелигиозной эсхатологии. К этой поразительной черте периферийной характерологии уместно будет еще вернуться позже, в связи с еврейско-интеллигентскими оценками событий и смысла русской революции.
Но есть еще одна сторона среднеевропейского переворота, вызывающая еще более неистовый восторг среди еврейских интеллигентов, как местных, так и их единоверцев российского происхождения, попавших в Среднюю Европу в результате русской катастрофы и эмиграции из России, в составе как советского ее ядра, так и территорий, захваченных соседними государствами.
Идейным возбудителем и поводом для среднеевропейской революции послужило, как известно, опубликование пресловутых «пунктов» о демократическом самоопределении народов, выношенных в голове недалекого американского юриста, в конце войны оказавшегося по капризу судьбы вознесенным на небывалую высоту нравственного и политического авторитета, подкрепленного колоссальными материальными и военно-техническими ресурсами Америки. «Пункты» эти оказались неожиданным и поэтому тем более лакомым идейным подарком именно для еврейской интеллигенции тем, что провозгласили безусловное право всякой национальности на самостоятельное государственное существование в силу одного факта физического обитания в относительном численном большинстве на известной территории. Вопросы о фактическом, культурно-историческом освоении «большинственной» национальностью территории, составляющей предмет ее притязаний, о размерах значительности исторического прошлого ее и о количестве жертв и усилий, принесенных ею на алтарь освобождения, — все это попросту не вошло в поле зрения упрощенных вульгарно-демократических умов вершителей европейских судеб. И вот периферийному еврейскому интеллигенту демократические пункты принесли освящение и мировой авторитет его выношенному в гетто старинных европейских городов началу нетерпимой национальной исключительности и идолопоклоннического отношения к национальности как таковой, самой из себя почерпающей свою значимость и святость, вне и даже вопреки всякому отношению к высшим и последним смыслам ее вселенско-исторического призвания. Древнее жгучее ощущение и жуткой, и благодатной! близости к Господу, донесенное человечеству ветхим Израилем и в потрясающих стихах его пророков, и в сверхчеловечески высоконапряженном героическом мифе его о себе самом, о своем богоборчестве и богообретении, и в вещей мудрости первопреданий о предземных и предвечных судьбах человека в творении, — уже давно истерлось в охолощенной душе периферийного еврея. Его утилитарно-материалистический дух подсунул для поклонения его по-человечески религиозно алкающей и взыскующей природе голый, хотя и граничащий с чудесным факт существования еврейства — для него факт κατεξοxηv физический, не просветленный никакой попыткой религиозно-метафизического осмысления и истолкования.
Так произошло то, что призыв, обращенный к народам, доселе не сумевшим благодаря исторической бесцветности и незначительности своих земных уделов наполнить занятые ими места под солнцем какими-то формами государственно-политического и культурного творчества, воспринят был с таким неистовым восторгом как ободрительный оклик долгожданного спасителя потомками и эпигонами народа, единственного среди народов Земли по значительности, разнообразию, долготе и трагичности своих земных судеб, но не обладающего в наше время никакой самостоятельно и в тесных пределах национальной исключительности освоенной областью как вместилищем и объектом национального культурно-политического творчества.
С точки зрения историко-мистического постижения и истолкования земного пути еврейства не может не представляться чем-то поразительным тот факт, что одновременно с торжеством атомистско-самоопределенческого принципа в Средней и Восточной Европе, много веков являвшихся географическим местоутверждением основного этнографического массива еврейского народа и исходным пунктом его тяги на просторы Евразии, — произошло признание со стороны великих держав, и прежде всего Англии, прав евреев на государственно-политическое освоение Св. Земли. Даже среди явлений сложившейся для еврейства исторической обстановки, со всей ее болезненной сложностью и перегруженностью отношениями с самыми разнообразными народами и культурно-историческими мирами, есть мало таких, которые доказывали бы неуклонный распад и умаление его религиозно-мессианских энергий, все возрастающее поглощение их мутными волнами воинствующего безбожия и материалистической пошлости в большей мере, чем дружный отклик сионистских слоев еврейской периферии на призыв в Землю Обетованную, возвещенный с высот лондонского Сити, как некоего нового Синая. С этом отклике сказалась вся глубина жажды огромной части этой периферии продать, без оглядок и раздумья, свое религиозно-историческое призвание среди народов земли, сознание и ценение которого живо еще в сознании народных масс, за чечевичную похлебку «правоохраненного убежища» на древней земле «Палестины», в гордом одиночестве и… в безопасности от погромов. В этой страсти к материальному овладению и утилизации своего древнего исторического наследия, идея которого воспринимается в терминах обмирщено-политических и даже чуть ли не частноправовых и собственнических, сказалось полное иссякновение живых источников религиозно-исторического опыта, подмен некоторой истинной, идеальной и вечной сущности ее материальной и тленной оболочкой.
Одним из поразительнейших симптомов современного вульгарно-демократического опошления христианского Запада и утраты им живого исторического чутья можно считать тот факт, что европейская философско-политическая мысль доныне воспринимает как один из всего только второстепенных результатов Великой войны переход Св. Земли под управление одной из христианских держав после непрерывного с 1244 года мусульманского владычества, так долго и безуспешно оспаривавшегося некогда этим же самым Западом в ряде вековых, героических и бесплодных усилий. Вожакам сионизма приходится для достижения своих заветных целей — политического овладения Св. Землей — широко использовать факт безнадежного падения христианского религиозного чувства в среде распыленных человеческих толп огромных городов Запада и тех профессиональных демократических политиков, за которыми послушно бредут эти толпы. Возрождение христианства на католическом и протестантском Западе из его нынешнего упадка означало бы похороны сионистской утопии, и если бы истинные упования, интересы и нужды еврейского народа были в согласии с выдумками сионистских вожаков — как они сами это без околичностей утверждают, — то положение получилось бы в высшей степени странное и соблазнительное, но не лишенное, впрочем, большой доли трагической парадоксальности: народ, принесший миру идею живого, единого и личного Бога, должен был бы этого самого Бога молить о том, чтобы огромные человеческие массы могущественнейших государств нашего времени подольше оставались в их современном помутнении и потемнении постижения Его и знания о Нем.
Для всякого наблюдателя сионистского движения естественно желание уловить в его идеологии, столь тесно связывающей себя с грядущими судьбами народа Израильского, издревле богосвидетеля перед лицом народов Земли, некую религиозно-мистическую устремленность, именно здесь, казалось бы, столь уместную. И вот такому наблюдателю приходится поразиться тем, что, несмотря на иногда прорывающееся некоторое подобие внешнего благочестия, связанного главным образом с эмоциями, питаемыми богослужебным употреблением древнееврейского языка, столь ревностно и теплично-тщательно культивируемого сионистами в качестве языка житейски-обиходного (в чем сионистские устремления отнюдь не вызывают подражания в широких народных массах), — в идеологическом и практическом обиходе сионизма такая религиозно-мистическая устремленность тщательно и не без гордости устраняется. Официальный сионизм ревниво оберегает как величайшую ценность, как свое оправдание перед миром те светские и религиозно-индифферентистские стороны движения, которые сближают его с другими национально-самоопределенческими движениями народов Средней Европы и пограничных с СССР стран, добившихся самостоятельности или уповательно на нее рассчитывающих. Ради получения соответствующей аттестации со стороны демократических и самоопределенческих вожаков сионисты с гордостью подчеркивают земной, реалистически-утилитарный и даже банальный[4] характер поставленных себе задач, свою свободу от клерикальных суеверий и религиозных предрассудков и абсолютную вмещаемость своей идеи в пределы общераспространенных демократических схем и общих мест.
В сионизме так же, хотя и в менее ясных и ощутимых формах, сказались завороженность еврейской периферии призраком земной силы и царствия мира сего, как и в могущественности того политического инстинкта, который в России гнал и доныне гонит толпы еврейской интеллигенции в ряды радикально-социалистических партий во имя утопического переустройства общества и уничтожения государственно-исторической организации национально-культурной жизни.
Наше сближение идеалов и заданий этих двух могущественнейших течений в среде современной еврейской периферии, как будто пренебрегающее разницей их конечных целей, применяемых ими средств и политически-бытовых обликов, может показаться искусственным и натянутым для тех наблюдателей совершающихся в России, и в частности среди русского еврейства, процессов, которые склонны придавать слишком большое значение факту свирепой нетерпимости, с которой воинствующий коммунизм расправляется с сионистскими «буржуазными» организациями, и суровых репрессий по отношению к последним со стороны советской власти. С этой точки зрения уместно будет остановиться на факте проявляемого зарубежными кругами русско-еврейских сионистов отношения к советской власти для характеристики которого мало будет определить его как благожелательный нейтралитет, и это несмотря на там что сам сионизм афиширует себя как партию, стоящ твердо и незыблемо на чистейших и классических начал демократии и народоправства (впрочем, мы одинаково далеки от мысли приписать особую непримиримость по отношению к коммунизму и европейской демократии). Для всякого, кто знает, с какой болезненной щепетильностью относится еврейский интеллигент ко всякому преследовании под которое, хотя бы чисто персонально, подпадает его с племенник, не может не казаться поразительным, не вмещающимся в пределы рационалистических объяснений, тот факт, что положительно ни один рядовой сионист не относится абсолютно отрицательно к конкретному содержан большевистской социально-политической теории и практики и никогда не идет дальше чисто словесной и туманной) «беспристрастной критики» — этого давно усвоенного периферийным евреем легкого и удобного общественного амплуа. Даже больше того — огромная часть сионистов, даже помимо тех, которые входят в состав официально-социалистического крыла движения, в числе прочих благ, имеющих произойти от овладения «правоохраненной» Палестиной, в мечтаниях своих представляют себе будущую жизнь в ней в тонах устаревших, дореволюционных коммунистических идиллий. Свое участие в «буржуазной» сионистской организации рассматривается ими как некоторая передышка, в смысле почти ленинском, на пути к конечному и полному благу не только национальному, но заодно и социальному. Националистическая окраска движения здесь представляется некоей не особенно красивой и почетной мимикрией, печальной необходимостью в век устарелого и антипрогрессивного национализма. Только бы дорваться до вожделенного убежища, а там можно себе позволить роскошь самого безудержного «интернационализма» — с арабами, англичанами, турками — кто под руку попадется. Казалось бы, этим делом в настоящее время с большим удобством можно заняться и на старых местах — в СССР или лимитрофах. Но там нельзя, там грозит растворение в окружающей национальной стихии, а трусливая боязнь перед таким растворением составляет основной тон всей националистической гаммы периферийного еврея.
При таком отсутствии настоящих точек отталкивания от коммуно-социалистической лжерелигии немудрено представить себе истинное отношение к ней со стороны сионизма всякому, кто сознает, что только по линии больших и широких идеологических разногласий располагаются силы действительного отталкивания между общественными течениями и группами. Количество понесенных ударов и утрат играет роль уже значительно меньшую, и потому оказываются возможными некоторые симпатии со стороны сионизма к русскому большевизму даже тогда, когда уже вытеснены почти все евреи с командующих высот советского аппарата и коммунистической партии; когда списки угоняемых все по той же старой Владимирке ссыльных сионистов, меньшевиков и эсеров еще в большей степени, чем в доброе старое время, кишат еврейскими именами; когда мутные волны массового, безотчетного и страшного в своей стихийности антисемитизма расползаются уже не по черте оседлости только, а по всей поверхности необозримой страны, зачастую при попустительстве или по наущению комсомольцев, партийцев и вообще власть имущих.
Тем не менее европейская, лимитрофная и большая часть внутри русской периферии продолжают возлагать самые розовые и доныне ничем не потемненные надежды на политику правящей в России партии в отношении евреев и все с тем же бодрым, оптимистическим настроением приветствуют новую зарю демократических свобод и самоопределения народов.
Эта столь неумеренно проявляемая симпатия — пусть только односторонняя, никакой взаимностью похвастать не могущая — со стороны сионизма к радикально-утопическому социализму положительно выходит за пределы возможности чисто рационалистических объяснений какими-либо политическими и бытовыми причинами, по крайней мере, в глазах не только пишущего эти строки, но и всех тех сионистов, к которым он обращался за соответствующими объяснениями и от которых получал ответы сбивчивые и уклончивые. Ходячее объяснение симпатий еврейской интеллигенции к радикальным течениям, в частности к большевизму, боязнью еврейских погромов в случае падения большевиков в России преувеличивает, на наш взгляд, раз меры этой боязни и делает совершенно непонятным тот факт, что сотни тысяч еврейских жертв, погибших в процессе русской революции, ничем не омрачили ореола этой революции в глазах еврейской периферии. Остается искать не объяснение, конечно, но более глубинный смысл этого парадоксального явления в том, что оба течения, при всем различии культурно-политических и философских предпосылок, выводов и содержания, являемых ими на поверхности духовной жизни периферии, генетически восходят к одному и тому же довольно давно (с конца XVIII-го столетия) обозначившемуся явлению утери еврейством основного религиозного субстрата своего религиозно-догматического, философского, культурного и бытового своеобразия, из которого оно столько веков черпало духовные и нравственные ресурсы для своей поистине изумительной защиты от восторжествовавшей в борьбе с язычеством христианской стихии. Основное содержание этого субстрата состояло в напряженном, неустанном, исполненном эсхатологических упований ожидании катарсиса еврейской мистико-религиозной трагедии в явлении пришествия истинного Спасителя и в реальном выходе смертного и страдающего человечества за пределы действительности законов бренной персти в жизнь совершенную и вечную, за порочный круг времени, пространства и материи. В наши дни этот высокий мессианический сверхидеал в завороженном лжерелигиозной утопией сознании периферийного еврея оказывается подмененным бездушной фантасмагорией и злым соблазном земного царствия и земной власти, хотя бы над кругом явлений территориально ограниченным и эмпирически несовершенным. Это начало безбожной и бездушной утопии проявляет свои злые чары с большим мировым размахом, в более зримых и грандиозных очертаниях, в своей максималистической форме, в форме изуверского поклонения подавляющего большинства еврейского передового слоя обманчивому мареву первой на памяти людей всемирно-исторической попытки устроения людей на началах материалистических и безбожных, призванных заменить живые нити исторического и религиозно-мифического предания, связующего чреду человеческих поколений между собою и с Творцом, — железными и мертвящими путами, налагаемыми бездушным обществом — Левиафаном. Но едва ли не более символично проявляется это всеобъемлющее переключение мистически-религиозного идеала из области искания Царствия Божьего в область утверждения чисто земных ценностей и целей в своей второй, минималистической форме, вовне афиширующей себя как скромное и справедливое стремление к возвращению в исходную геополитическую область, связанную со священной исторической традицией. Это стремление находится будто бы в полном согласии с современным пресловутым учением о самоопределении народов, — вернее, этнографических особей, — но на деле оно, конечно, является опять-таки покушением произвести материальное осуществление некоего историко-эсхатологического лжеидеала, грубо искажающего и подменивающего исконные хилиастические упования и искания религиозного еврейства.
Историческое еврейство во все дни своего тысячелетнего рассеяния, в гонениях и страданиях не утрачивало памяти о земном царстве, утраченном иудейским народом во дни, столь близкие дням земной жизни христианского Искупителя, во исполнение Его столь удивительного и страшного пророчества (Матф., XXIV, 2). Еврейскому народу неведомы пророчества о восстановлении земного царства Израильского и о воссоздании зримого храма иерусалимского; зато доныне крепка в религиозно-верующей толще народа несокрушимая вера и ожидание, что в конце земной судьбы смертного человечества дано будет ветхому Израилю услышать трубы архангельские, узреть воскресение мертвых в жизнь вечную по мановению Пришедшего Мессии, стоять у колыбели зарождения нового творения, бессмертного и преображенного мистической силой и смыслом векового еврейского страдания. Последние остатки этой некогда столь ярким пламенем горевшей веры еще живут, в мистически углубленной форме, в немногочисленных, избранных умах среди восточного еврейства. Проникнутые этой верой седовласые раввины и апологеты хасидического старчества поныне отвергают грубо-подменные домыслы и лжеидеалы сионизма под градом оскорблений и насмешек со стороны невежественных и претенциозных полузнаек. Но среди нашей периферии мало кому приходит в голову, что, заменяя свой мировой эсхатологический идеал, выношенный в тысячелетних страданиях, тусклой и прозаической перспективой основания еще одного «малого государства», еще одной «демократии» в виде плутократической республики или чахлого королевствица a 1а Ирак или Геджас, с каким-нибудь Ротшильдом во главе и уже непременно под отеческим протекторатом англичан, — еврейство завершило бы свое историческое странствие аккордом до того нестерпимо фальшивым, что самая неограниченная и безудержная самоликвидация, умышленное и планомерное культурно-религиозное растворение в окружающей среде и тем признание исторической судьбы еврейства чем-то ошибочным и неудавшимся — было бы гораздо более почетным и достойным исходом. (Автор питает некоторую, хотя и очень слабую надежду, что последнее замечание, по необходимости слишком прямолинейное и резкое, не будет воспринято легковоспламеняющимися еврейскими критиками и чтецами в чужих сердцах как прямой и открытый призыв к ассимиляции.)
Сионизм считает чуть ли не сильнейшим козырем в руках еврейского народа и его главнейшей исторической заслугой то, что за время своего пребывания в европейском рассеянии он сумел якобы превратиться в заправский европейский народ с европейскими понятиями о праве, демократии, цивилизации, роли великих колониальных держав и пр. В этой части своей идеологии он находит известный отклик в европейской среде, которая помимо этого с большой симпатией как будто следит за «созидательной работой» сионистов в Палестине, вроде покупки земель, проложения дорог, электрификации и т. п. Сравнительно недавно виднейший английский политический деятель еврейского происхождения, сэр Альфред Монд, высказался совершенно открыто, что Англия в своих поисках на востоке Средиземного моря опорного пункта для охраны путей своей мировой торговли и колониальной политики должна уйти из негостеприимного Египта, в котором все яснее выражаются противоевропейские чувства туземного населения, в соседнюю Палестину с ее политически преобладающим еврейским, т. е. чистейше европейским и цивилизованным населением. Все подобные изъявления дружественного отношения к проектам сионистов встречают в их среде восторженное отношение, не охлаждаемое ни сознанием себя простым орудием в руках могущественной колониальной империи, пешкой в ее большой и сложной игре, ни рядом уже последовавших разочарований в подлинности и бескорыстии юдофильских чувств английской администрации[5], в среде которой даже люди еврейского происхождения выказывают в конце концов решительное предпочтение британских имперских интересов соображениям пользы для сионистских проектов.
Есть поистине нечто сатанинское, религиозно отвратное и эстетически нестерпимое в картине (пока еще только, к счастью, воображаемой) превращения Св. Земли, на которую уже столько столетий излучаются флюиды горячей и возвышенной веры религиозного, борющегося и страдающего человечества, этого пупа нашей грешной земли, той мистической вершины, над которой так страшно и благодатно близко снизился звездный ковчег Божьего Завета, — превращения такой Земли в капище все того же западного мещанского и материалистического Мамоны. Ибо именно эта судьба, от которой не ушло так много других стран в самых разных частях и уголках света, насильственно покоренных или без покорения обезличенных экспансивно-насильническим духом и грубым материально-техническим превосходством Запада, уготована древней земле Израилевой англо-сионистской затеей, Земля, по которой некогда ходили пророки, мудрецы и учители жизни, герои и цари, пробуравится червоточиной шахт, ее поверхность, ее древние города, ровесники человечества, покроются копотью от фабричных труб; и «сладкие воды» Иордана (паломник Даниил-мних), превратившись в «белый уголь», предмет земных чаяний и вожделений, пойдут крутить с бешеной скоростью колеса турбин!
Прослеживая корни сионистской утопии в потемнении и искривлении исконного народного религиозно-эсхатологического идеала в умах периферии, мы до сих пор не коснулись эмпирических форм ее реально-политического проявления в союзе и под эгидой британской колониально-мировой экспансии. Здесь мы являемся свидетелями уродливейшего искажения не совсем почтенного образца — пресловутого европейско-американского принципа самоопределения народов и политической организации государств на основе преобладания численно-превосходной нации, возведенного в принцип, при поверхностном и мнимом обеспечении прав так называемых меньшинств, практически уничтожаемом столь же торжественно провозглашаемым началом невмешательства во внутренние дела.
Англо-сионистская затея является настоящим reductio ad absurdum самоопределенческого принципа, но именно поэтому она не лишена большой поучительности, показывая истинную подоплеку и истинную ценность подчеркивания большинственно-народностного начала со стороны, крупных держав-победительниц, например, в средней Европе и в особенности на окраинах России. Здесь мы видим лицемерное использование в интересах великих держав численного преобладания на малых, произвольно ограниченных территориях совершенно незначительных в смысле численности, исторического опыта и способности к обеспечению истинно самостоятельного политического и культурного бытия этнических особей. Там же, в «Палестине», мы имеем перед собою факт угрозы коренному населению страны конечным, откровенным и бесстыдным насилием, не имеющим возможности прятаться за фактом даже такой культурно-исторической и нравственной ценности, как численное превосходство покровительствуемого этнического большинства. Как тщательно ни подсчитывают сионисты прилив в страну еврейских поселенцев, не менее тщательно скрывая огромный процент выбывающих обратно в «диаспору», они тем не менее вряд ли могут представить пропорцию еврейского населения к основной арабской этнографической стихии в более благоприятном для себя виде, чем около ста тысяч евреев (включая всех недавних пришельцев) на не менее полумиллиона арабов, насчитывающих за собою тринадцать веков почти непрерывного владения и культурного освоения страны, удержанного в многочисленных и кровопролитных войнах со многими народами. И так велико ослепление национального самообожания в нашей периферийной среде, что факт явно и перед лицом всего мира подготовляемого насильственного подчинения несомненного этнического и вероисповедного большинства целой страны немногочисленной кучке разнокультурных пришельцев, осуществляемого в орбите мировой экспансии сильнейшей колониальной державы, не вызывает никакого смущения в умах и совести этой среды, все еще мнящей себя избранным сосудом, сохраняющим во всей первобытной крепости и чистоте драгоценную влагу органического неприятия насилия и неправды.
Политически-территориальная сторона сионистского лжеидеала подводит нас вплотную к проблеме отношения к этому явлению со стороны будущей, воскресшей к новой жизни и очистившейся от коммунистической скверны, уповательно евразийской России. Л.П. Карсавин совершенно напрасно, по нашему мнению, ограничивает область возможности возникновения такой проблемы только тем случаем, «если бы в Палестине создался живой и органический центр всего рассеянного по миру еврейства», откладывая этим ближайшее всмотрение в сущность этой современной формы еврейско-периферийного самообожания, поистине ad calendas graecas. Кто еще так хорошо и полно, как мы, присутствовавшие при небывалом по бурности и разрушительности разливе столь многочисленных и соблазнительных утопий, испытавшие на живом и непосредственном опыте их многообразно-зловредные последствия, может понять, что непосредственно, практически зловредна именно такая утопия, которая, будучи реально неосуществима и идейно мертва, для своего призрачного существования обязательно должна вампирически питаться какими-то живыми и здоровыми соками.
Религиозное еврейство разделяет хилиастический идеал грядущего в конце времен обновления и преображения жизни, при котором имеет испепелиться и истлеть мгновенно всякая осязаемая плоть, в том числе и плоть национальногосударственных и даже культурно-религиозных объединений людей, чтобы воскреснуть к вечно-нетленному существованию в грядущем бессмертии. Это возвышенное упование в сверхземной области своего горнего обитания не может столкнуться с правами земного отечества человека требовать с его стороны жертв, усилий и подвигов во имя свое, как ценности более относительного и подчиненного характера, но среди прочих земных ценностей и благ не знающей себе соперника. Сионизм подменяет возвышенную мечту о грядущем граде, очами земной плоти невидимом, грубым и плотски-соблазнительным лжеидеалом материального овладения Св. Землей. Тем самым он помещает обездушенные и обмирщенные, до неузнаваемости обезображенные остатки исконных религиозно-мистических верований в область ценностей земных и относительных, но в извращенном и обезбоженном сознании сиониста занявших место вытравленных и умерщвленных истинных и вечных первосущностей. В этом виде и в этой сфере неминуемо предстоит трагическая коллизия, вечная и неразрешимая борьба в душе еврея этого рода «идеалов» с требованиями жертв и повинностей со стороны реального града земного — его земного отечества, этого культурно-исторического обиталища его самого и места вечного упокоения костей немалого ряда поколений его предков.
Так сионистская утопия, бессильная осуществить свои мечтания о материальном овладении Св. Землею и ее огосударствлении по западно-демократическому и полуколониальному трафарету, одерживает тем не менее большие и легкие успехи, как аппарат для отведения в безличную и мертвую, всепоглощающую пустоту естественного для всякого человека чувства любви и привязанности к культурно-историческому духу и государственно-политической плоти родной страны. Этим он еще более увеличивает и без того непомерно раздувшийся бесполезный или прямо зловредный для всякого культурно-государственного делания еврейско-периферийный балласт страны. Поэтому государственная власть России-Евразии должна будет содействовать творческим усилиям государственно и патриотически мыслящей части передовых слоев еврейского народа исторгнуть из его тела доставшуюся по наследству от старых времен сионистско-утопическую занозу. Хуже всего было бы последовать в этом отношении примеру западных демократий, среди которых сионистская партия не только легализована, но и имеет возможность организовать под своими лозунгами немалые массы еврейских избирателей. Для общеизвестного упадка творчески-политического духа и государственного чутья, переживаемого в наше время парламентарной демократией Запада, как нельзя более характерно то, что возможность участия в выработке общественного мнения страны и общественно-политического проявления и утверждения предоставляется партии, идеология и практика которой в реальном взаимодействии политических сил страны выражается в стремлении… уменьшить ее население на число ее еврейских граждан.
В своей политической активности сионизм исходит из факта торжества в государственном устройстве стран а временного Запада начал формально-демократических; именно в духе этих начал намечает он будущий строй «возрожденной» и «омоложенной» Палестины и вводит свое идейно-политическое течение в общеевропейское демократическо-народоправческое русло. Он приветствует факт образования демократических государств на месте павших абсолютистских и ставит перед общественной совестью народов Запада осуществление своей собственной мечты как дополнение и увенчание общеполитической программы демократизма.
В евразийской литературе, да и во многих произведениях русской общественно-политической и религиозно-философской мысли вообще, высказывались уже догадки о сокровенной онтологической и генетической связи современного поверхностного и вульгарно-фанатического демократизма обездушенных и обезбоженных толп больших городов с их ненасытной жаждой земных благ, наслаждений и зрелищ, — с идейным содержанием и политической практикой воинствующего католицизма. Не ставя себе задачей лишний раз пересказывать здесь соответствующие соображения, к которым мы отчасти еще вернемся, отметим только, что духовно ограниченные, тупо фанатические попытки европеизации восточно-еврейского народа со стороны сионистов заставляют верить, что в грядущей борьбе православно-восточных и европейско-католических начал, имеющей разыграться на границах и полях России-Евразии, — борьбе, исход которой, как мы дальше покажем, далеко не безразличен с точки зрения судеб восточно-еврейского народа — сионизму неизбежно предстоит сделаться проводником и пособником начал католических, сколь бы парадоксальным и даже комичным ни представлялось подобное утверждение тем из наших единоверцев, кто доселе не счел нужным уяснить себе глубинное различие между православной и католической стихиями христианства в их идейно-религиозном содержании и историческом проявлении. Что, в частности, сионизм считается с папским престолом, как с могущественной политической силой, имеющей оказать свое влияние и в грядущих политических судьбах сионизма, можно заключить из одного факта, в своем роде не менее пикантного, чем наше общее утверждение о том, что в известном смысле сионизм плывет в фарватере католицизма. Мы имеем в виду недавнюю аудиенцию в Ватикане виднейшего сионистского вождя Наума Соколова, сенсационная сторона которой, помимо иудейского вероисповедания г. Соколова, состоит еще и в том, что римско-католическая церковь в своих собственных извечных стремлениях к материальному овладению Св. Землей не может не быть, да и действительно себя выказывает непримиримым противником вожделений сионистских конкурентов. Впрочем, эта предпринятая г. Соколовым попытка полюбовного размежевания интересов сионизма и католицизма в Св. Земле, если действительно о ней шла речь, в призме материалистического сознания периферийного еврея преломляется, кажется, исключительно как обсуждение вопроса о католических церковных имуществах на территории Палестины. Но в этой области г. Соколову, надо думать, известно, что и восточная, греко-российская православная церковь, хотя бы только в этом ограниченном, имущественном смысле, не менее кровно заинтересована в вопросе о политической будущности Палестины. И вот, хотя ватиканский визит г. Соколова представляет собою политический курьез, годный для газетной смеси, эта политическая хромосома все же окрашивается в очень яркие и определенные цвета, если подвергнуть ее действию следующего коварного вопроса: скоро ли мы услышим, как г. Соколов в числе прочих знатных иностранцев посетил Москву для аналогичного ватиканскому свидания с заточенным местоблюстителем патриаршего престола?
Мы отнюдь не предлагаем читателям заняться угадыванием возможных ответов на этот вопрос, в данной постановке и по данному адресу лишенный всякого смысла, что, надеемся, не откажет признать всякий сионист, по причинам, о которых излишне распространяться. Но уже самая эта бессмысленность весьма показательна как непреложная демонстрация крепости и безнадежности того духовного плена, в котором держит периферийного еврея соблазн мощи земной и царствия мира сего.
Наше предыдущее рассмотрение и посильная критика, с точки зрения приемлемых для нас смыслов исторических судеб и метаисторических устремлений религиозного Израиля, распространенных среди еврейской интеллигенции утопий самоопределенческой и сионистской разрослись из стремления опровергнуть обмолвку Л.П. Карсавина относительно проявляемого в среде ее представителей стыда за свое происхождение. В основе нашего возражения лежала мысль о том, что такое еще и ныне нередко наблюдаемое явление коренится не в каких-либо глубинных коллизиях основного духовного субстрата еврейской национально-религиозной культуры с политическими и житейски-бытовыми проявлениями культур окружающих народов. Мы отнесли причины этого стыда к области гораздо более прикладного и утилитарного характера и указали, что он является; только внешней формой бытового приспособления еврейской периферии (с пределами которой область его проявлений в точности совпадает, что, впрочем, с самого начала было ясно для самого Л.П. Карсавина) к исходящим из этого окружения силам религиозного, культурного и политического отталкивания. Но проблема отталкивания переживания в глубине нравственного сознания периферийного человека отнюдь не в тонах большой и мучительной трагедии, и тот образ мятущегося еврея, духовно мучимого алканием истинного братства с окружающим иноверным человечеством, который создан, например, русской интеллигентско-гражданственной беллетристикой, едва ли может быть наблюдаем в эмпирической действительности — надо иметь мужество открыто в этом сознаться. Современный же периферийно-еврейский интеллигент даже щеголяет своим неисканием и нежеланием любви со стороны представителей окружающей стихии и требует для себя только внешне-правового уравнения и удовлетворения на основании чисто формальных, даже в смысле столь излюбленных им «гарантий», упирающихся в пустоту, западно-демократических и уравнительных начал. Ничто ему не чуждо в такой степени, как человечный и истинно-религиозный идеал сближения и примирения в духе истинной, деятельной, подвижничествующей любви.
Несмотря на действительную внешнюю огромность числа мучеников и количества страданий, понесенных историческим еврейством на его воистину тернистом пути, внутренняя ценность и огромная значительность этого приобретенного нравственного капитала — этого сокровища на небесах в смысле Нагорной проповеди — в наше время в значительной степени умалены по вине нашей периферии, поскольку она является представителем и водителем еврейства. Ибо в ней неистребимо чувство некоего официального, обязательного оптимизма, устанавливаемого исключительно в сфере земных, посюсторонних и внутриисторических целей и удовлетворений.
Вот эта-то оптимистически-целевая установка на имеющее последовать в конце долгого и страдальческого пути, но еще в пределах земных, исторических судеб человеческого рода утешительное и вознаградительное благополучие, столь близко напоминающая лжеэсхатологическую устремленность современной демократии с ее верой в прогрессивность земных путей человечества и недаром в столь многих отношениях вливающаяся в ее политическое русло, в наше время с необычайной силой одержимости укрепляется в своем предстоянии духовным очам периферийного еврейства историческими явлениями, связанными с катастрофическими событиями последних десятилетий. Отсюда эта несокрушимая уверенность его, что и в дальнейшем все пойдет к лучшему, что, в частности, и положение евреев среди окружающих народов в аспекте культурном и правовом, в общем, неуклонно улучшается и укрепляется («консолидируется» — выражаясь модным демократическим словечком) и что надлежит с несомненностью ждать и еще дальнейших улучшений в том же направлении.
Именно к разряду этого рода явлений вся еврейская интеллигентская верхушка целиком, без различия «правизны» и «левизны» оттенков, за столь ничтожными исключениями, что их не стоит особо оговаривать, относит тот комплекс событий необычайно напряженного трагизма, чреватый необозримыми последствиями для грядущих мировых судеб человечества, который слишком кратко, лапидарно и неадекватно обозначается как русская революция.
И смешно и грустно видеть трогательные, но, увы, бесплодные усилия, растрачиваемые еврейскими деятелями на совершенно безнадежное дело если не обеления, то хоть количественного преуменьшения беспримерного по своему всеувлекающему захвату участия огромных множеств еврейской интеллигенции в произведении и укреплении большевистского переворота, в «углублении революции» и «социалистическом строительстве». Те, кого обезоруживает этот слишком явный факт никакими причинно-рационалистическими объяснениями до конца не исчерпываемого увлечения революционной утопией, стараются, по крайней мере, оправдать его перед нравственным сознанием человечества, судом истории и, возможно, перед собственной совестью печальными реминисценциями из времен «кровавого режима» или разными политически-бытовыми условиями. Достаточно, однако, быть свободным от плена старых, хотя и притязающих на вечную молодость радикально-механистических учений, чтобы увидеть, что бесспорный факт современного повального увлечения еврейской интеллигенции революционно-социалистическими учениями, область проявления которого выходит далеко за пределы тех слоев ее, которые пополняют ряды активных углубителей «мировой социальной», несравненно более легко и естественно, а главное, более соразмерно количественно-пространственному размаху и яростно-изуверской форме своих внешних проявлений, может быть связан с некоторыми основными явлениями современного всеобщего оскудения и извращения религиозно-эсхатологического духа иудаизма.
Повторяем, размеры нравственного, религиозного и даже просто умственного опустошения еврейской души, производимого простым фактом существования коммунистического государства, во всех отношениях выходят далеко за пределы чисто прагматического и рационалистического уяснения. Несмотря на то, что люди, убежденные в поголовной причастности или сочувствии со стороны русско-еврейской интеллигенции факту и догме большевистской революции и ужасам коммунистического террора, не могут жаловаться на малую распространенность своих убеждений и что в настоящее время волны антисемитизма разливаются очень широко, захватывая по вполне понятным причинам обширные слои населения, которые при других обстоятельствах остались бы ему чуждыми, — несмотря на это приходится по совести признать, что некоторые суждения и оценки, слышанные автором этих строк от многих средних еврейских интеллигентов насчет качеств и чаемых следствий большевизма, и способ, которым эти люди искали оправдать его ужасы, далеко превосходят все, что может вымыслить кровожадная фантазия самого завзятого жидоеда. Слушая эти суждения, положительно не знаешь, чему более удивляться в тех, кто их высказывает: изумительному ли невежеству их насчет истории своего народа, своего отечества и жизни этого народа в этом отечестве; или низменной злопамятности ко всякой нанесенной евреям в России обиде, причем далеко не всегда отличаются обиды действительные от мнимых и никогда не проявляется заботы об особенно тщательном выделении истинных виновников этих обид; или преступному легкомыслию, с которым отбрасываются в сторону насущнейшие интересы самого же еврейского народа, столь жестоко пострадавшего не только от гражданской войны на территории теперешнего СССР, но и от государственно-политического разгрома российской державы, ответственность за который падает целиком на авторов Брест-Литовска, разгром, обрушившегося всей своей тяжестью как раз на западные и южные окраины, вмещавшие в себе основной культурно-бытовой пласт еврейского этнографического массива в России.
Элементарный здравый смысл, казалось бы, подсказывает, что сам по себе факт вхождения перед войной шести миллионов еврейского населения, то есть основного религиозно-культурного стержня всего еврейства, в состав единого великого государства с точки зрения насущнейших интересов самого же этого населения представлял собою во всех отношениях величайшее благо. И не может быть ни малейшего сомнения, что отрицать реальность этого блага не пришло бы тогда в голову ни одному из нынешних еврейских верноподданных всяческих самостийных держав и дружественных наций, разобравших по рукам к настоящему времени все, что плохо лежало, из территориального достояния России. «Самоопределение» окраин, осуществленное под эгидой сначала Германии, а потом союзников, не только привело к разделению на малые куски огромной части прежней черты оседлости, проведя жгучие, еще и теперь сочащиеся кровью порезы по живому телу восточноеврейского народа, но и втиснуло эти куски не в одно, а в несколько прокрустовых лож малых государств — малых как по своему территориальному объему, так и по содержанию своей культурно-исторической традиции и по заложенным в них возможностям — историческим ли, культурным, экономическим или политическим. Прежде значительность исторического явления еврейства сама по себе, конечно, не могла возбуждать соревнующей зависти со стороны многочисленного, даровитого и великого в своих исторических судьбах русского народа, сумевшего столь далеко продвинуть дело создания своей самобытной культуры как раз к тому времени, к которому относится явление массового наплыва еврейской стихии в персональный состав общерусской интеллигенции. Совершенно иная картина получается в результате совершенно иных соотношений на «самоопределившихся» или «чужеопределенных» окраинах, в которых не только относительная численность унаследованной от России еврейской массы гораздо значительнее, чем в пределах прежней империи, но и имеются в наличности значительные кадры интеллигенции еврейской по национально— вероисповедному составу, но воспитавшейся на идеях я ценностях русской литературы, искусства и общественно-политической мысли с их огромным запасом нравственных и идейных традиций и в своей борьбе за высшие формы культуры использующих прежде всего столь сильное и совершенное орудие, как русский язык. Кадры эти, хотя и растворяющиеся постепенно в окружающем море демократической полуинтеллигентщины и всячески серединной пошлости, все же еще сильны своей причастностью к «верхнему этажу» (по терминологии кн. Н.С. Трубецкого) некоторой общеимперской культуры[6], обильной ценностями и достижениями универсального, всесветного значения. Поэтому они даже при наилучшей лояльности по отношению к новому порядку вещей уже одним своим существованием сидят бельмом на глазу у полуинтеллигенции соответствующих этнографических большинств, могущих противопоставить им главным образом только голое численное превосходство. К этому еще присоединяются разные характерные черты государственной и правовой психологии, вытекающие из основной концепции этнографически-большинственного государства, ближайший разбор которых вывел бы нас слишком далеко за пределы нашей специальной темы.
Все эти причины в соединении с мотивами экономической конкуренции между большинственным правящим слоем национальных государств, вооруженным всеми прерогативами реальной власти, и безоружной интеллигенцией «чужаков и пришельцев» приводит к тому, что проявления угнетения и унижения национального чувства евреев вовсе не легализовано, как при старом порядке, в немногих, хотя бы и очень важных пунктах соприкосновения с областью высших государственных функций и интересов, но является в этих государствах, в более или менее прикровенной форме, некоторой постоянно предносящейся задачей всеобщей заинтересованности.
При таком явном несоответствии существующего порядка с элементарными культурными и материальными интересами еврейского населения, и в первую очередь интеллигентного, и при общеизвестном болезненно-чувствительном отношении еврейского интеллигента ко всякому намеку на ущербление своих прав и интересов положительное отношение нашей периферии к факту самостийности государств, возникших на территории «черты», представляется чем-то чрезвычайно парадоксальным и заинтриговывающе-таинственным. Смысл этого столь необыкновенно всепрощающего отношения может открыться только из рассмотрения указанных явлений в связи с общей совокупностью явлений великой русской революции, столь трагически-крепким узлом связавшей исторические пути восточного еврейства с тем исходом, который суждено получить гигантской борьбе противоположных религиозно-культурных начал, ведущейся ныне на необозримых равнинах Евразии.
Прежде, однако, чем перейти к рассмотрению отношения еврейско-периферийной массы к явлению русской революции в его наиболее классической, беспримесной и исторически-значительной форме, полезно будет хотя бы вкратце остановиться на том из разыгравшихся на территории черты оседлости самоопределенческих эпизодов, который, хотя внешне окончившись, в смысле удовлетворения самостийнических аппетитов, неудачей, тем не менее далеко превзошел все остальные в смысле реальности и огромности бедствий, нанесенных именно еврейскому народу. Мы имеем здесь в виду, как уже догадался проницательный читатель, эпизод украинский — во всех его со столь калейдоскопической быстротой сменявших друг другу вариациях — гетманской, петлюровской и даже ныне восторжествовавшей федеративно-советской. Отношение еврейской интеллигенции к комплексу проблем, связанных с попыткой насильственного отрыва исконной колыбели зарождения русской народности от остальной России, столь богато всякого рода противоречиями, что попытка рационального объяснения его с точки зрения определенных политических и житейски-бытовых условий, по нашему мнению, неминуемо должно приводить только к дальнейшему запутыванию этого клубка необыкновенных по яркости и наглядности противоречий. Содержание этого последнего отнюдь не исчерпывается, например, тем фактом, на который столь упорно жалуются украинские самостийники и за рубежом, и внутри СССР, что, теоретически признавая существование «украинской национальности» и не сомневаясь в ее праве на самоопределение «вплоть до», — еврейская интеллигенция тем не менее приветствует факт захвата территории Украины «московскими оккупантами», а также компрометирует идею и дело создания «украинской культуры» своим пренебрежительным отношением к ней и тем полным предпочтением, которое она в своем собственном практическом обиходе оказывает русскому языку и культуре. И нас здесь будут гораздо более интересовать явления, входящие в рамки проявления одного чудовищного этического феномена, который, на наш взгляд, является только одним из следствий извращенного, окончательно лишенного каких бы то ни было внутренних опор религиозного чувства периферийного еврея и с которым связано всестороннее искажение и изуродованность его исторического и нравственного чутья. Феномен этот, с которым можно встретиться чуть ли не во всех областях культурной и политической деятельности периферийного интеллигента и производящий в его нравственной природе столь огромные опустошения, может быть охарактеризован как чрезвычайно зловредная и соблазнительная тяга к самопожертвованию ради зла. И вот как раз в отношении еврейской интеллигенции к украинско-самостийническим домогательствам этот уродливый и отвратный феномен проявил себя в формах необычайно выпуклых. В самом деле, вспомним еще раз ту болезненную мнительность и раздражительную щепетильность, с которой относится периферийный интеллигент ко всякой возможности покушения на свою физическую, правовую и имущественную неприкосновенность, и его совершенно искреннее убеждение в том, что еврейский погром есть самый ужасный и низменный из всех осуществимых на земле видов зла. Вспомним далее из фактов сравнительно недавнего прошлого, с каким упорством, ненасытной мстительностью и неразборчивостью в средствах велась за границей еврейскими политическими эмигрантами в годы, близкие к событиям 1905 г., противоправительственная пропаганда[7], отнюдь не грешившая тщательностью подбора истинных виновников погромов и ставившая в этом отношении за общую скобку положительно весь административно-полицейский аппарат страны. Сравним общее число человеческих жертв одесского, кишиневского, белостоцкого и пр. погромов 1903–1906 гг., навряд ли могущее исчисляться в тысячах, с теми стотысячными гекатомбами, которые были принесены во славу самостийнического Молоха в годы петлюровщины. Припомним воистину удивительную по своей выдержке и единодушию борьбу передовой еврейской интеллигенции против загона 6 миллионов еврейского народа в захолустные местечки юго-западных окраин и при этом обратим внимание на тот факт, что территория, являющаяся объектом украинских и белорусских домогательств, в точности совпадает с пресловутой чертой, что дало даже повод некоторым самостийно-провинциальным идеологам видеть в установлении черты самую крупную из бесчисленных неприятностей, изобретенных специально во вред Украине и Белоруссии дьявольски хитрыми москалями. Отметим далее тот непреложный факт, что как раз еврейство, имея оседлость на территории проектируемых «держав», непрерывно в течение уже многих столетий, не может не сознавать на основании своего собственного исторического и житейски-бытового опыта, насколько утопически-лживы и нарочито-Фантастичны потуги самостийников создать задним числом какую-то свою особую, нерусскую историческую традицию. После всего этого нельзя будет не поразиться тому фанатическому упорству, с которым еврейская периферийная интеллигенция и в России, и за рубежом разделяет и защищает самостийническую лжеутопию, от осуществления которой еврейство для себя самого решительно ничего хорошего не может ожидать даже в лучшем случае, если даже оставить в стороне реминисценции 1918–1920 годов. Полное умолкание в этом случае голоса так называемого на самоопределенческом политическом жаргоне «священного национального эгоизма» со стороны еврейского правящего слоя, столь часто грешащего исхождением из узко понятых интересов собственной колокольни во всех оценках даже величайших по важности фактов окружающей исторической и политической обстановки, не может не повергать, повторяем, в самое искреннее изумление. Удивительна также джентльменская внимательность и тщательность, с которой периферийное еврейство разыскивает истинных виновников погромов при петлюровщине, с большой виртуозностью манипулируя терминами украинского военно-административного искусства вроде гайдамаков, синих жупанов, черных шлыков, сечевых стрельцов и т. д. и прилагая унаследованные талмудическо-схоластические навыки к тщательной дефиниции и отделению регулярных частей от иррегулярных, сотников и полковников от атаманов и батек и т. п. отнюдь не ставя всего и всех за одну скобку. На процессе Шварцбарда еврейские политические деятели начинали свои свидетельские показания с изъявления своих симпатий украинскому движению, а не так давно в этом же духе писал сионистский вождь г. Жаботинский в газете г. Милюкова.
Погрязшая в лживых предубеждениях и злобном невежестве еврейская периферия берет под подозрение в реакционности и мракобесии всякую попытку обосновать, в отличие от установившихся европейских мертворожденных шаблонов самоопределения, настойчивую необходимость для восточноеврейского народа, с точки зрения его же собственных, самым трезвым образом оцененных интересов, выказать и на этот раз свойственную еврейству «имперскую тягу» (Г.А. Ландау) и бросить все свое культурно-политическое влияние и вес на защиту России как единого, по естественно-географическим условиям и историческим судьбам, культурно-государственного мира, органической составной частью которого оно может и должно стать. И, конечно же эта глухота еврейского передового слоя к истинным нуждам своего же народа, его пренебрежение к реальной историко-государственной обстановке, в которой суждено жить этому народу, и к его чаемым, желательным и возможным судьбам; упорство и изуверство, проявляемое этим передовым слоем в самопожертвовании ради зла, ради злостной и злобной утопии, — все это для нас, свидетелей или исследователей опыта великой катастрофы народа русского, которой предшествовали аналогичные явления истончения и вырождения правящего слоя, предстает как несомненный и вещий признак исчерпанности и обреченности еврейской периферийной интеллигенции. Перед восточноеврейским народом должна наступить в близком будущем грозно-настоятельная необходимость произвести некий трагический выбор: либо сохранить свой нынешний и привычный, но рабствующий лжеутопизму правящий слой, идя за ним слепо и неотвратимо в разверстую бездну, к бесславному концу своих земных судеб, к растворению в море западно-демократической серединной пошлости; либо отречься от него, предоставить его собственной участи и отказаться от его водительства решительно и бесповоротно, чтобы, заняв в совокупности народов России-Евразии пусть скромное, но достойное и по заслугам почетное место, ввести дальнейший ход свода земных судеб в рамки чаемого в грядущем великого мессианского призвания России по отношению к вселенским судьбам всего религиозного человечества — под предводительством имеющего быть заново, от основания, созданным передового слоя.
Факт участия в той или иной форме еврейской интеллигенции и полуинтеллигенции в социальном и политическом углублении и распространении русской революции всеобщ и огромен по своему идейному и количественному размаху, по несомненному и даже нескрываемому единодушию своего проявления: все его значение и размеры до сих пор вряд ли могут быть правильно оценены. Поскольку здесь имеется в виду только численная огромность явления, всякие попытки его преуменьшения, объяснения и оправдания, предпринимаемые разными присяжными филосемитами, еврейскими и нееврейскими, могут производить только впечатление покушения с негодными средствами. Даже если бы их старания и могли иметь некоторые шансы на успех, то для опровержения их доводов достаточно будет напустить на них тех евреев откровенно коммунистического образа мыслей, которые с гордостью подсчитывают и регистрируют героические подвиги своих соплеменников в подготовке и осуществлении революции и в гражданской войне.
Эта всеобщая скомпрометированность в той или иной степени огромной массы еврейских интеллигентов в деле коммунистического переворота и «социалистического строительства» прежде всего затрудняет позицию присяжных филосемитов тем, что отнимает у них тот довод огромной боевой силы, который прежде заключался в факте полного, за крайне незначительными исключениями, отстранения еврейской интеллигенции от какого бы то ни было активного участия в работе государственно-административного, военного, просветительного и судебного аппаратов старого строя. Всякую возможность утверждения, что евреи являются не только невинными и пассивными жертвами чужого произвола, но и в известной степени активно вредным элементом в составе государственного тела, легко было в очень значительной степени отвести напоминанием об этом своеобразном, действительно не имевшем себе аналогичного по отношению к любой из остальных народностей России, униженном и угнетенном состоянии евреев.
И вот в настоящее время, после всего, что произошло и происходит, возможность занять столь выгодную позиций в перманентной борьбе за реабилитацию еврейства от нападок его врагов раз и навсегда утрачена. Конечно, в известных (гораздо более скромных, чем принято обычно думать) пределах можно объяснить революционное изуверство еврейской интеллигенции именно этими долголетними притеснениями и гонениями; но мы надеемся показать, что этим объясняется далеко не все. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что способ защиты еврейства в прежнее время, при полной непричастности его к власти и оттесненности от нее, был гораздо удобнее и радикальнее, устраняй возможность многих праздных и нужных споров. И нашим единоверцам-интеллигентам из коммунистического лагеря надо было бы почаще вспоминать, что следует не только укорять мнимых и действительных контрреволюционеров в том, что они «ничего не позабыли и ничему не научились», не только обращать чужое внимание на полное и безвозвратное исчезновение многих и многих устоев и явлений дореволюционного прошлого, но и усвоить себе раз навсегда, что и многое, очень многое из накопленного когда-то русским еврейством нравственного капитала ныне потонуло бесследно и навсегда, и притом исключительно по нашей собственной, ни на кого не переложимой вине. И с исчезновением этих нравственных сокровищ, этой цены терпения и страдания надо как-нибудь примириться и к отсутствию их как-то приноровиться.
В огне революции сгорело и улетучилось не только еврейское относительное бесправие и черта оседлости; не только оказались разгромленными основные религиозные, культурно-бытовые и экономические устои миллионный масс восточного еврейства: в революции исчез окончательно и без остатка тот привычный в своих главных культурно-бытовых и нравственных чертах, казалось, если не навсегда, то еще на долгие десятилетия, канонизованный образ еврейского юноши-энтузиаста, фанатика-свободолюбца, прекраснодушного утописта, беззаветного идеалиста и аскета-бессребреника. Жестокая, кровавая революционная действительность и явленный ею в разнообразнейших формах, о которых прежде и подозревать было невозможно, великий опыт зла до конца развенчали классический образ восторженного альтруиста, совершенно разложили и исказили элементы логического понятия, прежде с ним связывавшегося, и пересоздали его заново — в совсем иных составных частях и совсем иных сочетаниях. (Нет нужды подчеркивать, что область приложимости указываемой перемены выходит далеко за пределы одной еврейской части дореволюционной интеллигенции; но именно в последней она оказалась особенно парадоксальной и поразительной.) В этом понятии место безграничного и обязательного человеколюбия, абсолютного ценения человеческой жизни и счастья заняла сатанинская злоба, изуверский безудерж и тупое человеконенавистничество; место душевной широты и уважения к чужому искреннему мнению — фанатическая узость, злобная нетерпимость, добровольное, зла ради, самоограничение и самоокарнание мысли и чувства; место мечты о всеобщем мире всего мира на началах вселенских и общечеловеческих — завистливая злобность, болезненная злопамятность провинциальных неудачников и самолюбивых несмышленышей.
Изменился в корне и логический состав утопии, и отношение ее к тем житейски-бытовым и культурно-историческим условиям, которые прежде мыслились связанными с вопросом о возможности ее осуществления. Утопичность утопии, невозможность ее реального воплощения в мире причинно была связана в прежнем сознании рядового интеллигента с той, казалось, прочностью и несокрушимостью старых политических и бытовых форм, в долговечность которых бессознательно продолжали верить, в планах положительно-данной эмпирии, даже утопист, при всей к ним ненависти и при всем духовном отрицании их. Только существование этих пережиточных форм, казалось, было единственным препятствием на пути к полному избавлению и осчастливлению человеческого рода; насчет того, как быть и что делать «на другой день» после крушения этих форм, можно было быть покойным: для последней надобности существовали хорошо продуманные и в главных частях общепринятые рецепты, а бесчисленные и бесконечные споры велись главным образом вокруг вопроса о том самом разрушении старого строя, в которое так слабо верилось и которое осуществилось не так и не тогда, как и когда следовало по учениям социалистических пророков. Революция испепелила прекраснодушные мечтания и тысячу раз радикальнее и беспощаднее, чем это могли сделать все попытки старого строя истребить и выполоть их силою нормального пенитенциарного воздействия; она переставила буквально шиворот-навыворот отдельные элементы утопии, ее настроенность и способы воздействия на умы. Уже самый факт столь радикального и по быстроте граничившего с чудесным исчезновения решительно всего бытия, оболочки и проявлений старого административно-политического строя буквально в несколько дней, чтобы не сказать часов, самый факт действительно, почти без кавычек, бескровного февраля, отсутствия в нем яркой борьбы, героических усилий и жертв, своим резким нарушением равновесия между критической и конструктивной сторонами староинтеллигентского мироощущения перенес перкуссионный центр социалистического потрясения как раз в ту сторону, где обретались области, казалось, легко доступные и знакомые, те самые, о которых можно было легко и быстро сговориться, так как они давно были точно описаны и занесены на скрижали утопических пророков. В сущности, бескровным для утопистов оказался и октябрь — это забывают те, которые делят революцию на «бескровный» и «кровавый» периоды; во всяком случае, величина столь легко полученной добычи далеко превысила ожидания самих революционных утопистов и уже, во всяком случае, никак не может быть сравниваема с количеством понесенных ими жертв и сознательных усилий — еще одна черта, сближающая отношение современных эпигонов революционного радикализма к их исполненным пафоса мученичества и самопожертвования родоначальникам с отношением нынешних самоопределяющихся самостийников к героям польских, германских, итальянских и балканских национально-освободительных восстаний.
И вот вдруг оказалось, что корень, центр и истинный смысл утопичности радикально-бунтарской утопии заключается именно в бредовой фантастичности и внутренней противоречивости логических элементов утопии самой по себе, в нищенской бедности ее социально-исторической выдумки, в комическом несоответствии ее принципов и предсказаний с многообразной диалектикой живой жизни. Отныне логическое содержание терминов определения утопии как чего-то ирреального и несбыточного переносится из области ее лжегероического самоутверждения в борьбе с противодействующими ей историческими силами в область ее мнимо совершившегося (по крайней мере, по мнению самих ее сторонников и питомцев) осуществления. В процессе этого осуществления произошло полное смешение и сплетение исторических, социальных и житейских планов. Все, считавшееся вековечным и несокрушимым, рассеялось как дым, чтобы уступить место воплощению некоей горячечной фантазмы, сумевшей создать видимость какого-то нового государственно-политического здания, облеченного в серые цвета нездешней, призрачной скуки и потустороннего ужаса.
Одним из самых поразительных для обывательского воображения фактов, тоже перенесшим в область действительности нечто, раньше принимавшееся за совершенную фантастику, оказалось массовое привлечение еврейской полуинтеллигентной массы к отправлению организационных и распорядительных функций власти. И в процессе осуществления прерогатив этой неожиданно с неба свалившейся власти еврейский озлобленный провинциал, еврейский экстерн-неудачник, явил изумленному миру такие стороны и качества духа, которые решительно расходились со всеми известными прежде чертами его духовного и житейски-бытового облика. Этот воспитанный в суровой школе непрестанного правового ущемления свободолюбец обернулся приверженцем власти, в своей государственно-политической и административной практике нормально пользующейся средствами по своей самодурской крепости и деспотическому произволу ранее неслыханными. Еврейский смирный и безответный тихоня, который ранее, сталкиваясь с окружающей инородной и иноплеменной стихией, рад был как-нибудь уйти от резкого шока в первую попавшуюся лазейку, воды не замутя, никого не трогая, чтобы самого никто не тронул, — оказался в составе, а зачастую и во главе самых отъявленных хулиганских банд. (Автор не может не припомнить здесь своего изумления, граничившего с потрясением, испытанного им в первый раз при виде солдата— еврея в составе комиссарского синклита, на который он, будучи в плену у только что захвативших власть большевиков, был пригнан для бессмысленно-мучительного допроса) Природный фритредер, фанатический противник всякий акцизно-фискальных стеснений экономического оборота проявил себя приверженцем самых неслыханных государственных монополий на работе в составе «заграбительных» отрядов и служебного аппарата всяческих вну— и внешторгов. Поклонник принципов гуманного уголовного законодательства, сидя в составе и президиуме нарсудов, щедро расточает несчастным «правонарушителям» принудительные работы и «высшие меры» за растраты, сокрытие ценностей, саботаж, «экономический шпионаж» и т. п. фантастические преступления. Присяжный пацифист, пуще огня боявшийся военной службы, ее физических тягот и высокого риска здоровьем и жизнью, решительно никакими средствами не брезгавший, чтобы как-нибудь от нее отделаться, не только верно и добросовестно отбывает свой стаж в рядах Р.К.К.А., являя нередко образец ревностного службиста и муштровщика, но и заполняет штабы и ставки, где он ухитряется занимать ответственные посты и командовать крупными военными единицами. По всем политически-бытовым преданиям своим присяжный и вечный критикан и оппозиционер, с одной стороны, проявляет крайнюю степень невнимания и нетерпимости к чужой критике, а с другой — отдадим ему справедливость — обнаруживает, если не истинно творческие способности, то, во всяком случае, потребность и тягу к дельной организационной и не всегда утопически-зловредной работе. Закоренелый интернационалист, ненавистник и отрицатель всяких государственно-политических, экономических и культурно-областных границ и средостений вдруг восчувствовал крайне остро и отчетливо ту огненную черту, за которой развертывается причудливая явь метафизического призрака советской жизни во всем ее отличии от внешнего мира, выходящем за все крайние пределы области возможных сравнений и сооцениваний; и он обернулся фанатически преданным патриотом «советского союза» и его надежным и верным слугой — делом, словом, мыслью и ощущением. Некогда убежденный и безусловный противник смертной казни не только за политические преступления, но и за тягчайшие уголовные деяния, не терпевший, что называется, вида зарезанного цыпленка, — превратившись наружно в человека в коже и с наганом, а в сущности потеряв всякий человеческий образ, смешавшись с толпой других ревнителей и профессионалов «революционного правосудия», выходцев из более молодых и более жестокосердных наций, точно, хладнокровно и деловито, как статистику, ведет кровавые синодики очередных жертв революционного Молоха или стоит в подвале Чеки на «кровавой, но почетной революционной работе». Сызмальства трезвенник и аскет-бессребреник, выкормившийся на селедках и чае с хлебом, нищий экстерн, питомец душной, жалкой и беспомощной бедности, с потребностями убогими и скудными, физически тщедушный и хворый наследственными болезнями столетних гетто — неожиданно обнаруживает таланты в пьяном, развратном и растратном дебоше и в пользовании неожиданно с неба свалившимися Дарами воли и власти, являет не только вполне понятный жадный аппетит давно изголодавшегося, но и неизвестно откуда взявшуюся широту и изобретательность пьяного разгула.
Вот эта-то чудесность никакими пророками не предвиденной метаморфозы привычного житейского и нравственного лика периферийного еврея, происшедшей с ним в революции и выходящей в своих характерных выражениях и сопутствующих явлениях, как мы только что упомянули, далеко за пределы естественной жадности после долгого вынужденного воздержания, побуждает нас не довольствоваться чисто внешними и причинными объяснениями, не оставаться в пределах чисто житейски-бытовых категорий. Мы попытаемся связать разрушительность того смерча, которым пронеслись адовы соблазны революции в нравственном сознании периферийного человека, с тем же искажением и искривлением основного культурно-религиозного стержня национального примитива, которым мы выше приписали живучесть и упорство других его псевдо-эсхатологических утопий. Здесь мы прежде всего должны отвести обычное со стороны коммунистов и большевизанов возражение, пускаемое в ход при всякой попытке заикнуться о началах религиозных, мистических и вообще выходящих за пределы, охватываемые точным, позитивным, рациональным знанием. Пора отказаться от старого, трухлявого идейного мусора открывателей старых вульгарно-материалистических Америк и перестать видеть в древнем как мир, имманентном человеку страстном стремлении прозревать истинную глубину и значение своего бытия в надмировых и вневременных началах как основной и присносущей Перво-реальности — проявление пустого и беспочвенного фантазерства. И надо научиться постигать яркость и непосредственность связи самых как будто бы земных и эмпирических явлений с областью нездешнего и потустороннего. Ведь всякого, кто имел случай наблюдать коммунистов за делом и кто не до конца утратил драгоценную способность и потребность прозревать за несущественной поверхностью вещей их более глубокие, скрытые от тупиц и пошляков смыслы; кто запомнил отчетливую, машинную торопливость движений, лихорадочный блеск глаз, нахмуренность мрачных, неестественно серьезных лиц; кому почудился при их виде блеск пламенных языков геенны огненной и запах адовой смолы и серы — для того не будет сомнения в том, что ревность коммунистического радения о сатане имеет какие-то самым реальным и всамделишным образом потусторонние, демонолатрические корни.
И вот обычный прием, которым еврейские некоммустические интеллигенты и заправилы выгораживают и, поелику возможно, обеляют своих виновных во всякого рода ужасах единоверцев — ссылка на то, что национальные и религиозные особенности тут ни при чем, что все это — плохие и ненастоящие евреи и что они действуют в данном случае не в качестве евреев, — конечно, не выдерживает суда беспристрастной совести. Страшно и стыдно сознаться, что отнюдь не одни только антисемиты и жидоеды видят в нынешней политической победе лжеутопии коммунизма над государственно-созидательными элементами России некое злорадное торжество национального еврейства над христианской стихией; пишущему эти строки раза два-три случалось встречаться и с такими еврейскими псевдоинтеллигентами, в растленном уме которых эта победа укладывалась в форму победы и героического проявления национально-еврейского начала; в их убогих мозгах итоги великой всероссийской катастрофы покрывались зверино-простой, горделивой формулой: это «мы» «им» создали советский строй. Правда, говорившие это коммунисты принадлежали к самым невежественным, злобным и глупым; но общеизвестен факт, что всякий периферийный еврей, у которого еще сохранились хотя бы какие-то смутные ощущения мессианского и символического значения земного существования еврейства, связывает его с апостольской проповедью социально-уравнительной утопии как особо лестным и благородным призванием. Чтобы не ходить далеко за примером: вот и А.З. Штейнберг видит «исконную идею еврейской культуры» в «мечте о справедливом устроении общественной жизни», проявляющейся, как и следовало ожидать, в том, что «европеизированное (!) еврейство явно причастно к развитию современного рабочего движения», каковое счастливое обстоятельство «уравновешивает вину наших отщепенцев»! (с. 91). Здесь г. Штейнберг использует идею о «справедливом устроении» еще только как «уравновешивающую» некую «вину»; но уже на следующей странице эти стыдливые, но прозрачные ризы с непринужденностью отбрасываются, и периферийная утопичность восстанавливайся в своих исконных правах посредством словесного фокуса о «вечном разложении еврейства как неотъемлемой стороне его неразложимой сущности». И это открытое ценение позорной роли «европеизирования» еврейства как процесса образования навоза для пышного расцвета лилии утопизма провозглашается писателем, причисляющим себя к религиозно-национальному, антиассимиляционному крылу еврейской интеллигенции. Об остальных ее течениях и группировках представляем благосклонному и беспристрастному читателю судить a fortiori.