Евразийство проникнуто теософским пафосом безусловного ценения территориальной необъятности России как явления, не только укрепляющего мировой вес и обаяние ее, не только основывающего на непобедимости родных пространств возможность отстоять евразийский мир от вожделений со стороны насильнических элементов Запада, но и исполненного своеобразного, онтологически и эстетически значительного очарования. Евразийство прозревает и осмысливает внутреннюю сущность и сверхисторическое значение соединения в лике России частей, внешне столь разнородных, но связанных необъяснимой, далеко не сводимой на одни внешние или корыстные интересы, взаимной тягой. Этим оно преодолевает не только жалкие, сфабрикованные домыслы воинствующего сепаратизма западничествующих полуинтеллигентов, но и несравненно более опасное ослабление в деморализованном, заблудившемся между трех сосен общерусском «правящем слое» ценения, вкуса и веры в органическую цельность России как внешнюю плоть и оболочку ее имманентного великодержавия, свободного от европейских соблазнов насильнической и корыстной экспансии, но тем более решительно и действенно утверждающего свою охранительную роль по отношению к своеобразию и самодовлению евразийского мира.
Было, без сомнения, нечто пренебрежительное и насмешливое в отношении бюрократических канцелярий старого чиновного Петербурга к разнохарактерным и разноплеменным окраинам государства; и если есть некая крупица правды в жалобах и претензиях современных сепаратистов, то именно здесь ее следует искать. Конечно, утверждения самостийников о существовавшей среди населения окраин потребности в творчестве самостоятельных культурных форм крупного масштаба из недр местных особенностей и языков — представляют собой тенденциозно-утопические, задним числом изобретенные выдумки; но несомненно также, что и истинные культурные вклады окраин в общеимперскую сокровищницу во многих случаях не встречали должного уважения и ценения со стороны правящих кругов, исполненных всякого рода культурных предубеждений и административных навыков западнического происхождения и видевших в факте разноплеменности и пестроты окраин досадную помеху на пути к превращению государства в классический «монолит» англо-французского образца.
Катастрофические события революции с предельной ясностью показали, насколько малоосновательна была эта подозрительность и недоверчивость столичных бюрократов, насколько недооценивался факт органического единства многоплеменной и многоверной России. Не только объем территорий, ныне оказавшихся вне пределов современного СССР, оказался незначительным, но и обнаружилась в населении отторгнутых окраин свободная и интенсивная тяга к России, к великой досаде европейских покровителей и идеологов раздела тех областей, по которым пролегает пока еще проблематическая, неуловимая государственная и культурная граница европейского и евразийского миров.
Для всякого, кто умеет и усиливается за наброшенными на лик России коммунистическими пеленами казенного, лживого словоблуда власти нынешнего дня, прозреть накопление на родине огромных потенциально-творческих энергий, — не может остаться незамеченным факт все возрастающего укрепления связей между отдельными областями и народами современного СССР и параллельно с ним — все возрастающего значения местных культурных и экономических центров, роста самодеятельности и самоценения областей. Все эти явления ничего общего не имеют с диктуемой сверху и питаемой сепаратистскими элементами провинциальной полуинтеллигенции делением на мнимо самостийные республики, коммуны и т. п. и развиваются по совершенно иным линиям и направлениям[28].
То онтологическое обнажение изначальных и коренных смыслов вещей и отношений, которое принесено было морозным вихрем нашей бедственной и кроваво-разгульной революции в атмосферу упадочничества, затемненности и опутанности всяких явлений нравственного и политического мира густой паутиной лжи и предрассудков, — не минуло и сложного комплекса междуобластных и междуплеменных отношений. И вопреки всем малодушным и паникерам, изверившимся в грядущих судьбах России, с одной стороны, и всем тем, с другой стороны, кто сознательно поставил свою политическую карту на будущее разрушение и распад государства, евразийство в своих политических прогнозах и построениях ныне исходит из того факта, что в процессе революции, в котором смешалось столько насильственно пролитой крови разных племен и народов, заканчиваемся, в главных и существеннейших чертах, формирование материально-демотического субстрата Евразии как некоего единого духовного и культурно-бытового супранационального целого, прочность и органичность которого уже явлена в великом огненном испытании наших дней.
Для нас, евреев, во всем этом процессе усиления и роста значения окраин в общеимперской (общесоюзной) культурно-государственной экономии имеет особое значение увеличившееся внимание к национальным и политическим проблемам русского Юго-Запада, толчок к которому дали в период революции австро-германская оккупация, гражданская война, махинации самостийных атаманов и батек, захват иноземцами Волыни и Бессарабии и возникшие отсюда территориальные проблемы и т. д. Понадобились ужасы войны, революции, нашествий и гражданских усобиц, чтобы было оценено по достоинству первостепенное значение для всей России, в самых разнообразных отношениях, всей обширной, богатейшей, многолюдной и многоплеменной области, тяготевшей культурно и экономически к Киеву и Одессе. В наше время на юго-западной окраине доуральской России, в условиях жестокого гнета, разрозненные и деморализованные окраинные племена, и между ними не на последнем месте вечно обижаемые и заушаемые еще старой властью евреи, в одиночестве, лишенные притока свежих культурных и политических сил с Востока, отгороженного непроницаемой стеной, — в меру своих слабых сил отстаивают дело России и русской культуры, хотя бы и в киевском и одесском ее «акцентуированном» виде.
Именно от евразийского строя будущей России наши юго-западные окраины вправе ожидать должного ценения прошлой и будущей роли их в общей экономии великой страны, понесенных ими жертв и усилий в борьбе за свою русскость и грядущего огромного значения их в предстоящей оборонительной борьбе против Запада. Но кроме всего этого, именно евразийство наиболее способно было бы обеспечить и охранить развитие местных национальных и культурных особенностей, не ставя его под подозрение в сепаратизме, по примеру прежней мнительной и бездарной бюрократии (грехи которой, впрочем, многократно и заведомо облыжно преувеличиваются в шаблонных писаниях современных сепаратистов), и не прибегая к европейским трафаретам уравнительно-смесительной ассимиляции.
Евразийство возносит на величайшую высоту постижения и ценения исполненность высокими религиозно-мистическими и нравственными началами, проявляющуюся не только в основной этнической толще единобожески верующих народов России, но и в духовной настроенности и потенциальных устремлениях их передовых слоев; оно видит некое обратно отраженное проявление этих начал, в искаженном и ублюдочном виде, даже в хлыстовском изуверстве исторического и современного общероссийского богоборства. Оно считает этот первичный и самоочевидный факт, подтверждаемый самым поверхностным наблюдением и в особенности подкрепляемый зрелищем духовной жизни современного пресыщенного мнимым знанием Запада, основоположным и лежащим во главе угла всяких возможных идеологических построений и чаяний о судьбах России и ее вселенском призвании. Уже в порядке простого наблюдения исторической эмпирии евразийство не может упустить из поля зрения сосредоточенность на западной окраине Евразии, в месте, где пролегает столь проблематическая, чреватая возможностями трагически-грандиозной борьбы граница ее с Западом, — основной массы народа израильского, впервые в истории рода человеческого осознавшего и мистически прочувствовавшего смысл своего земного назначения в категориях мессианского призвания перед лицом Божиим. На этот поразительный факт совпадения области расселения восточноеврейского народа с территорией, промежуточной между географическими обиталищами народов русского и польского, искони борцов за идеи православной и католической теократии, указывав свыше 40 лет назад Вл. Соловьев. С тех пор много воды утекло; соотношение материально-политических сил России и Польши радикально изменилось в пользу последней; и передовые слои народа Товянского, Мицкевича и Крусинского оказались не только глухи и слепы к мировому смыслу русской трагедии, гораздо более глубокой и сложной, чем та, которую вызвало территориальное растерзание Польши в 1794 г.; у них оказалось слишком много элементарного и неразборчивого злорадства по отношению к историческому врагу, проявляемого в формах, унижающих национально-государственную мысль великого западно-славянского народа до уровня сепаратистского самостийничества. Для приверженца идей демократического самоопределения эта зачастую мелочная, недостойная ненависть вполне объяснима как реакция угнетенных против угнетавшего их режима «царского кнута» и т. п.; но для того, кто помнит, что застарелая традиция польской ненависти к России испытала явственный перерыв в последние десятилетия русского владычества в Польше, теперешний внезапный эмоциональный взрыв в польских сердцах должен быть изъят из сферы причинно-следственных зависимостей в рационалистическом смысле и отнесен к области онтологической, извечной вражды западных и восточных начал.
Это положение обязывает нас, евреев, произвести некий окончательный выбор и осмыслить свою религиозно-культурную и политическую позицию по отношению к Востоку и Западу. Такое осмысление, однако, требует как важнейшей и существеннейшей своей предпосылки пересмотра, утверждения и закрепления основных начал нашей религиозной догматики, требует напряженной, долгой работы многих и лучших умов для очищения и исцеления нашей искаженной и страждущей религиозной духовности от глубоко проникших в ее недра начал скептицизма, безличного и противоличностного смесительства, духовного, социального и политического, от рабских пут воинствующего и изуверского безбожия, в которое вовлечена в тех или иных видах вся наша интеллигенция в лице ее современного поколения. Должна быть произведена последняя, но тем более серьезная и ответственная попытка отстоять достоинство Религиозного еврейства как вселенского и всемирно-исторического вероучения, и усилия в этом деле должны быть Направлены не вовне, не на шумную хлопотливость малых дел и чернильную войну в демократических газетах против действительных и воображаемых врагов, не на мнимые завоевания «равноправия» и прочих внешних и приложимых благ, а против безбожного, антиисторического и утопического духа нашей же периферии, грозящего нам внутри полным духовным измельчанием, вырождением и даже полной национальной гибелью в гораздо большей степени, чем самый свирепый антисемитизм извне.
И у нас есть важные основания верить в то, что среди наличных течений русской исторической, религиозной и общественной мысли евразийство наиболее способно оценить мистическую глубину исторической трагедии еврейского народа во всей ее метаисторической важности и глубине. Мы верим, что бытовая, правовая и политическая обстановка, которая была бы создана евразийской государственностью, из всех мыслимых наиболее благоприятна для исторически предстоящего нам очищения и покаяния в наших больших грехах перед Россией и перед самими собой. Существующий же в наши дни в России сатанократический режим вытравления из глубин сознания и первичного инстинкта народов всех оснований религиозной и культурно-исторической, личностной духовности, мы повторяем это, способен только увеличивать глубину, соблазнительность и неотразимость этого греха и доводить формы его проявления до крайних пределов богоотступнического и бесчеловечного, звериного одичания. В этом смысле каждый лишний год коммунистической диктатуры производит в среде нашего народа, может быть, гораздо большие и непоправимые духовные опустошения, чем среди остальных вассалов и данников Интернационала — мы не устанем повторять это, не боясь обвинений в лицемерии со стороны поклонников легенд о жидомасонско-революционном заговоре.
Наше критическое отношение к политическим идеалам белого движения, в его современной, наиболее чистой, «возрожденской» и «активистской» формации, более всего подвергает нас опасности быть отнесенным за одни скобки с общей массой еврейской периферии, столь трогательнобескорыстно беспокоящейся за участь кремлевских самодержцев наших дней. И мы сохраняем только слабую надежду на то, что высказанные выше соображения о белой идеологии — о ее безоглядно-подражательном, некритическом западничестве, ее слишком резком выдвигании социальной стороны русской катастрофы, ее недостаточно отчетливом восчувствовании сокровенной связи верховной власти как организующе-творческого начала с территорией и народом (или народами) на ней как объектом государственно-культурного делания и потенциальным носителем великих метаисторических предназначений, ее слишком вялом и снисходительном отношении к течениям, более чем подозрительным в смысле всяческого территориально-политического ликвидаторства, — что все это побудит отнести наши опасения по отношению к белой идеологии к разряду не столь предосудительному.
С тем большей решимостью мы призываем к духовному противлению идеям о «мирной эволюции» коммунистического режима в сторону «демократии и народоправства», выдаваемых за всеобщую, всемирную цель всякого исторического развития, в каковой эволюции усматривается ее идеологами наилучший из возможных исходов катастрофического переворота. Мечтания о таком идиллически-безбурном конце революции, столь излюбленные в известных слоях русской эмиграции, особо безусловным и всеобщим успехом пользуются в еврейской ее части, успехом, не только коренящимся в более чем полустолетней традиции столь тесно связанных с «эмансипацией» демократических идеалов, но в еще большей степени питаемым страхом перед погромами, по своей безотчетности и навязчивости могущим быть сравниваемым только со столь заразительной idee fixe о масонах в крайне правых кругах.
Не притязая прибавить на этих страницах что-нибудь новое к громкому хору гораздо более веских и авторитетных голосов, возражающих в настоящее время против лживых идеалов и внутренней противоречивости официального народоправства, и оставаясь в рамках, поставленных нашей темой, ограничимся указанием (по существу тоже, впрочем, весьма не новым) на прямо губительные, даже истребительные действия, произведенные на духовную сущность и религиозно-культурное своеобразие западного еврейства как такового в результате полуторавекового воздействия и участия в политических и умственных течениях эгалитарно-демократического и свободомыслящего Запада. Еще в первых главах настоящей работы мы попытались отметить и подчеркнуть тот факт, что эгалитарно-демократические идеи, встречаясь со слабыми или искаженными чертами еврейской религиозной духовности, способны производить столь чудовищные порождения, как наблюдаемые в таком ужасающем изобилии в политической и умственной жизни современного еврейства. Здесь мы, отчасти повторяя себя, предлагаем еврейскому читателю этих строк подумать, на основании своего собственного общественного опыта, до какой степени безнадежным и невыполнимым оказался бы великий труд воссоздания и оживления основных догматико-метафизических начал нашей религиозно-национальной культуры в условиях лжеконституционного, обмирщенного, эгалитарно-нивелирующего строя. Этот строй сразу привлек бы к себе целиком все силы и симпатии передовых слоев русского еврейства, не исключая разочарованных остатков нынешних адептов разлагающегося и мертвеющего коммунизма, мнимыми благами равенства, доставшегося без жертв и усилий, в силу «естественных прав человека» и в результате «закономерного развития». Он устремил бы еврейскую культурно-философскую мысль, вместе со всей мыслящей Россией, на путь окончательного торжества западных начал и вовлечения в сумеречное умирание разбитой, самовзорвавшейся, деморализованной Европы, теряющей свое былое вселенское значение и не знающей, что с ним делать. Он отвлек бы лучшую часть образованного общества от единственно плодотворного пути — глубинного осмысления судеб России и ее народов во всем разнообразии взаимодействия и иерархического расчленения ее культурных и исторических сфер — на путь пошлого утилитаризма и поверхностно-материалистического, псевдонаучного неверия. Он рассосал бы живую память о потусторонних ужасах ниспосланного России испытания, о его богатой внутренними смыслами, символами и предвещаниями катастрофичности — в темной тине повседневности, в серой обыденщине малых дел. И есть нечто не только объективно-несообразное, но и нравственно отвратное и обидное в представлении о том, что великое потрясение и родильные муки великой российской горы могут, в конечных перспективах и последствиях, разрешиться серенькой, суетливо хлопочущей мышью конституционно-демократического и парламентского государства со всеобщеблагоденственным «уровнем жизни» масс, обилием всяческих бумажных свобод и белоперчаточной вежливостью городовых. (Болезненное влечение к роли акушеров при мышиных родах у великих гор роднит российских эрдеков с еврейскими сионистами; не здесь ли кроется истинная причина их взаимного духовного притяжения и взаимопокровительства?)
Евразийство своей общей концепцией государства как носителя, выразителя и охранителя начал некоей соборной, личностно-окачествованной духовности определенного, в идеале отчетливо очертимого религиозно-культурного и географического мира предоставляет, повторяем, максимум благоприятных условий для истинно великого, духовно-творческого труда и подвига религиозного и культурного самоопределения и самопостижения, очищения и покаяния в своих великих грехах, для решающей попытки вырвать, руководясь испытанным национально-историческим инстинктом, свое живое религиозное чувство из позорного плена у богоборческой, бездушной и идоложертвенной утопии, — для всего того, в чем мы нуждаемся, как в воздухе для дыхания. Но от евразийства мы, евреи, можем ожидать чего-то гораздо большего, чем благоприятное внешнее окружение для тех идеологических и политических проявлений, которыми должно сопровождаться это чаемое возрождение нашего народа. Реальная, а не только книжноидеологическая проникнутость всех областей и тканей общественной и политической жизни страны пафосом онтологического и иерархического самоосознания по отношению к историческому становлению таинственных судеб России на путях живого примера м участия даст нам могучий толчок к национальному самопостижению в его истинном, религиозно-культурном, а не вульгарно-демагогическом, самоопределенческом смысле. В оценке огромности значения наглядно-предметного урока именно для нас, евреев, со свойственной нам жаждой конкретной, вещественной убедительности, мы можем здесь опереться на авторитет Вл. Соловьева (см. его сочинение «Еврейство и христианский вопрос»). Призыв Соловьева воздействовать на религиозно-нравственное сознание евреев конкретно-жизненным примером истинно христианского образа жизни и истинного богоискательства имел в виду конечный и свободный приход евреев к убеждению в превосходстве истины христианства, не отвергающей, но восполняющей Ветхий: Завет, и был, следовательно, произнесен в связи, существенно отличающейся от нашей. Вопрос о конечном обращении Израиля ко Христу, вера в которое для христианина догматически обязательна (Римл. XI, 25–26), отнюдь не может быть затронут на этих страницах; конечное завершение и примирение иудейско-христианской тяжбы, может быть, не вмещается, в своем мировом эсхатологическом значении, в пределы земного, пространственно-временного зона бытия рода человеческого, и здесь было бы уместно повторить, с тем большей силой и ударением, соображения, аналогичные тем, которые приводятся кн. Н.С. Трубецким по вопросу о воссоединении внутри христианства Восточной и Западной церквей. Но и оставаясь при строгом охранении чистоты своей тысячелетней национальной веры, еврейство должно высоко оценить православно-русскую религиозно-философскую мысль и исполняющий ее пророческий дух, должно безошибочным инстинктом своего древнего богоискательства и богоутверждения потянуться на свет огня, ныне возжигаемого Россией для всего еще могущего быть спасенным человечества. И не автор настоящих строк впервые заметил, что пророческий пафос русской религиозной мысли способен возвратить неверующего еврея в лоно веры Израилевой.
Выскажем более определенно то, на что мы намекали в разных местах, и отчасти повторим прежде сказанное: какая бы земная судьба ни была уготована Провидением Израилю в конечных, метаисторических завершениях его пути, в настоящий исторический период великого мирового кризиса вселенские судьбы России предстают перед духовными очами современника, прошедшего опыт и искус наших катастрофических дней, в очертаниях столь грандиозных и в знамениях, преисполненных столь вещего и основоположного для судеб грядущих поколений значения, что в русло их исторических свершений на долгое, ныне еще необозримое время вмещается и историческая участь восточноеврейского народа, наверное же недаром приведенного каким-то извивом своего страннического пути на поля России, столь роковой для него и для которой столь роковым оказался он сам.
Вопрос об истинном, внутреннем и глубинном, а не внешнем и поверхностном приобщении исторических судеб русского еврейства к мировым путям России требует, в первую очередь, новой постановки вопроса о еврейском «правящем слое» — в том смысле этого слова, который усиливаются утвердить за ним творцы социально-политической стороны евразийского учения. То социальное напластование еврейской Среды, которое в течение нескольких десятилетий, отчасти в сознании основной массы самого народа и в большей степени — среди окружающей христианской стихии, принималось за такой правящий слой, за носителя и выразителя народных чаяний, оформляющий и осмысливающий в конкретных категориях содержание житейского, исторического и религиозно-нравственного опыта народа, — оказалось совершенно и безнадежно не удовлетворяющим этому своему высшему и истинному назначению. Еврейская периферийная интеллигенция в наше время окончательно сложилась и обозначилась как аморфное и безликое вместилище неразборчиво-разрушительных энергий и влечений, оказалась до конца и безнадежно слепой и бесчувственной к истинным и последним смыслам исторических катастроф нашего времени. Этому конечному, неизлечимому мещанству ее духа отнюдь не противоречит ее внешняя, многошумливая, бестолковая и крикливая, всячески неблагородная, негероическая и не-трагическая революционность, ее истерическая беспочвенность и утопичность ее злобствующей и злопамятной зависти. Этому полному отсутствию в ней истинного пафоса прозрения и постижения непосредственно грядущих судеб человечества соответствует и внешняя духовная слепота и ограниченность, невежественная элементарщина и элементарное невежество, все более явственно обозначающиеся в духовной сущности и умственном багаже среднего еврейского интеллигента послед, них поколений, все более подравнивающегося и подтягивающегося к тому пошлому типу псевдоинтеллигентного ученого ремесленника, который за годы нашего вынужденного гонения в Европе так успел намозолить глаза. Рано или поздно — и скорее рано, чем поздно — наш народ, со свойственной ему практически-житейской проницательностью и здравым смыслом, прозрит эту печальную истину о настоящей сущности и цене того своего слоя, которому он если никогда не доверял ведения и представительства своих судеб, то с водительствующей ролью которого молчаливо соглашался; он взвесит его на весах своего тысячелетнего трагического мироощущения, исторического опыта и житейской мудрости и найдет его очень легким, пустым и жалким.
Мнимое торжество лжерелигиозных и лжеэсхатологических начал, о которых уже говорилось подробнее на этих страницах, внушающее периферийному еврею столь преувеличенно оптимистические надежды на будущее и придающее ему так много лживой авторитетности и пустого апломба, на глазах всякого непредубежденного наблюдателя развертывающегося перед нами великого исторического действа уже почти окончательно слиняло и рассеялось в небытии. Но в роковой слепоте своей, в своей духовной импотентности и неспособности к творческому прозрению и загадыванию о будущем еврейская периферия сможет убедиться в окончательном банкротстве старого европейско-мещанского, буржуазно-социалистического мира со всей его великой ложью и самовозвеличивающейся гордыней только из факта внешневидимого крушения последнего мирового порождения и ревниво оберегаемого детища европейского позитивно-материалистического безбожия.
Мы разумеем здесь хронологически еще скрытое за завесой грядущего, но на поверхности доступной нам исторической данности проявляющееся в огромном, все увеличивающемся ряде признаков упадка и разложения, неминуемое, медленно, но неумолимо приближающееся падение коммунистического строя в России, сокрушение главы змия изуверского материализма и деятельного богоборчества. В своем падении среди небывалого в истории позора и смрада, среди ужаса человечества перед впервые открывшимся его глазам чудовищным нагромождением доселе скрытых и неотомщенных злодейств коммунистический Вавилон не только увлечет и погребет под собою веру в ценность, оправданность и истину европейского радикального материализма: в этом падении заодно и еврейско-периферийная, злобноограниченная, анархическая и теокластическая утопия будет окончательно разоблачена, изобличена и посрамлена. И если бы не запуганность и забитость еврейского народа, его неохота и непривычка к самостоятельному политическому деланию — этот плод не столько долгого бесправия, сколько утопически-анархических склонностей и страстей наших периферийных радикалов и ничевоков, — то можно было бы от него ожидать, что хоть в этот критический момент, когда спадут покровы со старых, ложных кумиров и они предстанут потрясенному миру во всей отвратительной наготе, у него хватит мужества и решимости открыто, перед лицом России и всего верующего человечества, отречься от своей воистину постыдной «периферийной» накожной болезни и проклясть ее как свою тяжелейшую вину и грех. Но при действительном положении дел приходится, во избежание впадения в новую форму оптимистического утопизма, честно усомниться в том, что еврейский народ в России сумеет найти при завершении нынешнего исторического периода своего бытия достойные формы и оказательства для такого отречения, не впадая в те крайности человеконенавистнического ослепления и истребительной ярости, с которыми Русский народ в 1917 году, с гораздо меньшим правом и за гораздо меньшую вину, совершил революционный разгром своего правящего слоя, — но и без ложной и сентиментальной снисходительности. Как бы то ни было, тяжелая рука исторического возмездия, которая рано или поздно настигнет лжепророков материалистического утопизма и человекоубийственного богоборчества, не минет и нашей столь много и непоправимо согрешившей, бездушно-изуверской духовно-мертвой периферии, она не избегнет дня своего падения, и будет падение ее глубокое и позорное. Нам, живым, подобает предоставить мертвым хоронить своих мертвецов и предаться размышлениям о судьбе, о жизни и о нуждах живых, изыскивать истинные пути и способы для очищения от утопически-идоложертвенной скверны; для постановки дальнейшего раскрытия и свершения судеб еврейского народа на истинные, т. е. религиозно-культурные и нравственные начала; для согласования исторических путей и возможностей нашего народа с вселенской судьбой и мессианским предназначением России — его земного отечества в решительнейшие минуты истории человечества; для сознательного и свободного вхождения в круг народов — носителей идеи и судьбы ныне в муках и крови рождающегося, единого в многообразии, евразийского культурного мира.
На путях осуществления этих великих и новых задач, с тем или иным разрешением которых связан теснейших, и реальнейшим образом вопрос о том, быть или не быть в будущем еврейскому народу в России, в первую очередь нам предстоит вопрос о создании нового «правящего слоя» вместо обреченного на позорную гибель и слом старого — периферийно-интеллигентского. И по нашему глубокому убеждению, ни на одной из старых философско-исторических и социально-политических идеологий не сможет этот новый правящий слой утвердить основы своего духовного лика и творческого делания на благо своего народа и своего отечества. Нашему народу предстоит произвести великое усилие, чтобы выделить из своей среды небольшой численно, но сильный духом и высокий качеством кадр людей, в эмпирических условиях еврейской действительности давным-давно не виданных. Нам понадобятся не те, кто видит конечное и высшее назначение государства в изыскивании способов удовлетворения чрезмерно и безмерно возрастающих, ненасытных потребностей распыленных человеческих толп, но те, кто силой и убеждением личного примера, своей готовностью к воздержанию, борьбе, лишениям, жертвам и подвигам сумеет эти толпы организовать в некое великое, исторически значительное и своеобразное национально-религиозное единство. Вместо одержимых идоложертвенным лжепафосом количеств и множеств пусть придут те, кто сумел оценить творческую активность качественно отборных личностей, опирающихся в своей деятельности и борьбе на органически проявляемое сочувствие и помощь национально-определенной, религиозно-культурной, соборно-личностной среды. Не те, для кого весь прошлый страдальческий путь исторического человечества мыслится грубо-телеологически, как оправдание и пьедестал для грядущих поколений, почему-то наслаждающихся на костях предков «правами», «завоеваниями» и прочими благами «прогресса», а люди, чувствующие себя органическим звеном в живой цепи поколений, осуществляющих таинственные судьбы нации и человечества на тернистом пути раскрытий и свершений, окончательные смыслы которых скрыты в метаисторическом исходе судеб мира сего. Вместо тех, которые с жадно протянутыми руками вожделеют получить побольше земных удовлетворений и полезностей от бесконечно чужого и ненавидимого государства и властей предержащих, должны прийти те, кто может много и щедро давать, давать другим от даров своего духа. Вместо утопически мечтающих растворить в мутной пучине бунтарской анархии извечно антагонистическое натяжение между устремлениями и интересами управляющих и управляемых — пусть придут сильные и смелые люди, глубоко прочувствовавшие имманентную трагику проблемы власти в ее метафизических, потусторонних истоках. Не те, кто будет и впредь замыкаться в гордыне чуждости и отъединения от государственной власти и от иных народов и вер России, не те, кто умеет только вечно требовать для себя уступок и подачек и упражняться в самоокрашивании все новыми мимикрийно-защитными цветами ползучей приспособляемости, — а стойкие и мужественные борцы, осознавшие органическую, предустановленную историческую связь нашего народа с Россией как некий основоположный и неистребимый факт, к которому остальное только рано или поздно «приложится»; которые сумеют претворить этот факт в активно-бодрствующую, дисциплинированную силу, готовую на усилия и жертвы, силу, которая в минуту неминуемой борьбы нового евразийского мира против шовинистических элементов Европы, опять мечтающих о разделах земель и недр, сможет бросить на арену борьбы некое немаловажное и достойное уважения слагаемое.
Отнюдь не претендуя на звание прорицателя и не берясь ставить какие бы то ни было прогнозы будущего, попытаемся определить в самых общих и крупных очертаниях назначение и роль, которую может сыграть еврейский народ в грядущей, чаемо-евразийской России. Основным фактом, из которого должна исходить всякая подобная попытка определения общероссийской роли восточноеврейского народа в категориях теософских и культурно-политических, является, как мы уже имели случай упоминать, расселенность его на крайних юго-западных землях евразийского мира, наиболее уязвимых для нашествия со стороны Европы, для которой эти области в первую очередь явятся притягательным объектом, сулящим размещение избыточного населения и добытие новых рынков для сбыта продуктов промышленности. Наиболее близким соседом этих областей является Польша, в которой живут в весьма трудных национально-политических условиях значительные массы и западнорусского и еврейского населения, и которая, в лице некоторых своих элементов, является покровительницей или даже подстрекательницей всяких самоопределенческих, и самостийнических предприятий на прилегающих к ней территориях нынешнего СССР. Отнюдь не находясь в плену у порожденных завистью лжеучений незадачливых уездных честолюбцев о существовании украинской или белорусской национальностей как совершенно самостоятельных этнических особей и будучи убеждены в единстве русского народа не только как политическом идеале будущего, но и как реальном факте тысячелетней давности, — мы все же не закрываем глаз на тот факт, что махинации самостийных правительств и атаманов, несмотря на недоверчивое и глухо враждебное отношение народных масс, не вызвали, однако же, с их стороны открытого и активного противодействия во имя высших культурных и национальных интересов русского народа — в тех размерах, в каких встретили живое одобрение и отклик социально-максималистские лозунги советской власти. Здесь не место входить в объяснения и истолкования этого явления, отнюдь, конечно, не оправдывающего сепаратистских домогательств, тоже народом не поддержанных; мы устанавливаем только, что здесь для будущности евразийского мира и его способности отстоять себя в обороне против Запада заключена на некоторое время известная опасность, и потому факт расселенности как раз на юго-западных землях миллионных масс еврейского населения, экономически и политически подвижного и активного, за чрезвычайно короткое время сумевшего при полном сохранении своей религиозно-национальной самобытности свободно и даже, в лице некоторых лучших своих представителей, творчески воспринять и оценить общерусскую культуру как нечто и для себя в общегосударственном смысле ценное и обязательное — факт этот должен быть оценен как явление, с точки зрения основных и важнейших государственных интересов, значительное и положительное.
С другой стороны, ужасы нашествий с Запада, во время как европейской, так и гражданской войны (немцев, поляков, румын, галичан и т. п.), надо думать, в достаточной степени поколебали в умах еврейского населения то преклонение перед Западом, которым его отчасти успела заразить его плоскоевропействующая периферия. Есть основания верить и надеяться, что будущее вторжение сил европейского захватничества создаст обстановку, при которой, к большому, надо думать, изумлению и друзей и недругов еврейского народа, повторятся малоизвестные широкой публике обстоятельства памятного 1812 года, когда, по свидетельству высоких военных властей и авторитетов, еврейское население театра войны оказало русской армии большие и ценные услуги. В какой мере и русское правительство того времени оказалось несравненно более на высоте своей задачи и огромной ответственности, чем в войну 1914–1918 гг., показывает, при всей своей общей второстепенности, тот любопытный факт, что оно тогда сумело подойти к еврейским массам с величайшим благожелательством и положительно пророческой широтой понимания именно евразийской, скажем мы анахронически, стороны еврейского религиозного сознания народного характера. Оно широко использовало ассимиляторски-нивелирующие замашки наполеоновского «эмансипационного» законодательства о евреях, под влиянием которого в восточноеврейской массе представление о личности Наполеона было окружено тем же мистическим ужасом, что и, напр., у благочестивых испанцев или русских староверов. Участь, которая постигла бы, в частности, русское еврейство, если бы Отечественная война кончилась победой Запада и Россия еще тогда сделалась опытным полем для западнического эксперимента, ясна для всякого восточного еврея, ныне занесенного волею судеб на Запад и оценивающего по достоинству культурный и житейский тип западного еврея; и поведение еврейских масс в России в войну 1812 г. и было доказательством безошибочной верности их религиозно-национального и историософского инстинкта. Впрочем, этот инстинкт очень низко расценивается современными еврейскими публицистами и историками, сплошь принадлежащими к лагерю сионистско-демократическому и эмансипаторскому, и, напр… С.М. Дубнов во II томе своей «Новейшей истории еврейского народа» как будто не совсем доволен тогдашней ориентацией своих единоверцев, как недоволен он, впрочем, и эмансипаторской политикой Наполеона и всех тех государственных людей того времени, которые на своей родине не обрадовали тамошних евреев с достаточно молниеносной скоростью вожделенной эмансипацией. По-видимому, первое из этих неудовольствий, скорее всего, должно быть приписано технической неудовлетворенности реализации сделки с русским правительством, не принесшей обещанных плодов в смысле эмансипации; во всяком случае г. Дубнову угодить довольно трудно.
Истинные размеры и формы участия еврейских народных масс в войне 1914–1918 гг. смогут быть определены и оценены только в будущем; в настоящее же время интерес к событиям войны на русских фронтах заслонен гораздо более ужасными и катастрофическими событиями революции от внимания исследователей — как внутрирусских, так и зарубежных. Поэтому ограничимся замечанием, что, несмотря на юмористическое отношение со стороны большинства военных профессионалов к боевым качествам еврейского солдата, один тот факт, что не менее четверти миллиона сынов «черты оседлости» прошло во время войны ряды войск и что многие и многие тысячи их исполнили свой воинский долг с честью и до конца (число евреев, потерявших в войне жизнь или здоровье навряд ли установлено с удовлетворительной точностью; число георгиевских кавалеров-евреев доходило до 25–30 тысяч — утверждаем по памяти, не имея возможности более верного осведомления) — факт этот дает право надеяться, что и в чисто военном отношении еврейское население России сумеет стать на уровень тех требований тягот и усилий, с которыми обратится к нему общегосударственная власть при организации военной обороны западной границы.
Конечно, такая способность удовлетворить повышенным требованиям со стороны власти в час грозного испытания не может возникнуть некиим чудесным наитием; она предполагает соответствующее воспитание и убеждение личным примером со стороны самой отборной и волевой части народа; но именно с этой стороны настоятельнейшая необходимость в выделении и организации нового отбора из Среды восточноеврейского народа обрисовывается с особенно убеждающей отчетливостью.
О роли, сыгранной еврейской интеллигенцией в революции, уже много говорилось на настоящих страницах; и то, что было здесь сказано не столько по своему фактическому содержанию, не составлявшему нашей цели и за которым мы отсылаем интересующихся к специальным трудам (сборн. «Россия и евреи»; сборник документов Чериковера о погромах; некоторые документы, изданные в советской России и т. д.), сколько по духовному подходу и оценке, расходится с мнениями даже отнюдь не радикально-революционно настроенных исследователей. Мы, конечно, вовсе не хотим быть настолько нескромны, чтобы верить, что наше коренным образом осудительное отношение к этой роли в каком бы то ни было отношении явится последним словом по данному вопросу: мы, напротив, уверены, что больной вопрос о ней будет еще долго предметом ожесточенных прений. Но когда придет время для рассмотрения и разработки огромного политического опыта последней войны, доныне заслоненной последующими событиями революции, то защитникам правоты еврейской интеллигенции во что бы то ни стало едва ли удастся прикрасами и поправками действительности представить в достаточно привлекательном свете воистину возмутительное, циническое отношение к войне и обороне со стороны огромного, положительно подавляющего большинства периферийной интеллигенции. И если в будущем еврейский народ когда-нибудь и получит признанное право на некоторую гордость жертвами, принесенными на алтарь отечества, то будет признано, что эти последние были понесены почти исключительно низовой народной массой, безропотно переносившей и боевую страду неудачной войны, и ужасы ускоренного обучения в запасных частях, и медленное голодное угасание за колючей проволокой в плену, в то время когда просвещенные социалистической или сионистской премудростью периферийные юноши, за исключением немногих признанных неудачников, сидели в тепле, прочно окопавшись за стенами университетских «отсрочек», земгусарских союзов и прочих, еще гораздо худших вещей. Приходилось наблюдать сотни случаев, где люди, мнившие себя солью земли, в постыдной, животной трусости и циничной жажде сохранить блага мещанского спокойствия и уюта, прибегали, чтобы отвертеться от исполнении элементарнейшего гражданского долга, к средствам, нравственно и физически столь мерзким и приводившим к столь ужасному поруганию собственного человеческого достоинства, что и сейчас, через много лет — и каких лет! — воспоминание о виденном и слышанном вызывает дрожь ужаса и гадливого отвращения. Как существо глубоко пораженное нравственной порчей, периферийный псевдоинтеллигент находил в себе достаточно цинизма, чтобы не только оправдывать свою трусость соображениями «гуманности» и «пацифизма», но и осыпать насмешками и глумлениями тех своих соплеменников, которые осмеливались отстаивать необходимость исполнить свой долг честно и до конца!
Нет, не этими людьми сможет еврейский народ быть достойно представлен в грядущей великой семье народов России-Евразии; и еще через много десятилетий, когда давно умрет бесславная память об уродливом явлении периферийной интеллигенции, о ее делах и днях, еврейскому народу еще долго, в силу одной исторической инерции, придется замаливать зло, ею содеянное, как свой собственный грех и стыд перед историей.
Есть еще одна существенная черта, которой нравственный и житейский облик периферийного интеллигента далеко расходится с исторически закрепленным национальным характером еврея. Та конкретная реалистичность еврея в отношении его к материальной действительности, которую впервые, кажется, философски осознал Вл. Соловьев, сумевший тут же связать ее с некоторыми положительными религиозными и духовными ценностями и отделить ее как от пошлого утилитаризма, так и от смутного, утопического, псевдофилософского материализма, отнюдь не стоит в центре теоретического интереса периферийного человека. Конечно, именно в наше время в житейски-бытовой стороне периферийного облика как раз мещански-утилитарная жадность к устроению личного благополучия проявляется в весьма антипатичных, даже отвратных формах. Но мы видели, что и в других чертах периферийной сущности проступает некое противоестественное смешение искаженных и утрированных черт основного национального характера с посторонними примесями — либо столь же искаженными инонародными, либо вымышленными больной утопической фантазией.
Эту конкретную реалистичность, столь характерную еврейского нравственно-социального облика, мы хотели бы здесь выдвинуть в ее экономическом, обращенном к миру земных ценностей и полезностей, частнобытии. В своих теоретических построениях и в творчестве своих социальных идеалов периферийный интеллигент стоит на точке зрения утопического отрицания значения и ценности личной инициативы в области социально-экономического творчества и защищает безбрежные, всеподавляющие, поистине человекоистребительные крайности коллективизма. Еврейскому же народу искони свойственно такое ценение хозяйственно-творческой деятельности человека, которое положительно выходит за пределы диалектических и узкоутилитарных подходов, оказавшихся столь роковыми для социально-экономического мышления и творчества Запада, и возвышается до уровня утверждений и освящений нравственных и даже религиозных. Людям предубежденным или имевшим действительно случай сталкиваться с какими-нибудь некрасивыми проявлениями еврейской жадности и сребролюбия, слишком легко будет переложить смысл наших утверждений в терминах сатирико-пародических. Но самый факт еврейской активности, предприимчивости и даровитости в области создавания, концентрация и распределения экономических ценностей не будет никем оспариваться, равно как и то, что способности эти могут быть, при направленности по известному руслу, применены на пользу государственного целого. (Например, исследователи экономических явлений русской действительности недавнего прошлого единогласно признают спасительную роль, сыгранную подспудным, мешочным товарообменом, в самочинно-стихийной организации которого как раз еврейские контрабандисты и переправщики сыграли немалую роль, для оживления экономического организма страны, обескровленного во время «военного коммунизма» фантастическими экспериментами утопического самодурства.)
Основная государственно-экономическая проблема Евразии, в ее обосновании трудами П.Н. Савицкого, состоит в необходимости приспособления всех функций и особенностей ее экономического организма к основному и первенствующему фактору огромности ее континентальных протяжений при незначительности и разделенности («четвертованности») ее открытых для плавания побережий и при редкости и неравномерной разбросанности населения. Было бы проявлением некоторой материалистической ограниченности сводить вытекающие отсюда задания к исключительно технической задаче преодоления пространств путем железнодорожного и т. п. строительства, и в этой связи наличность туземного, экономически активного и подвижного элемента, каким является торгово-промышленный слой еврейства с его наследственными навыками к экономической организации может сыграть в будущем весьма положительную роль хотя бы в некоторой существенно и пространственно ограниченной области.
В своей книге «Сумерки Европы» Г.А. Ландау в небольшой главе, отнюдь, по нашему мнению, не исчерпывающей глубины своей темы попутно намечал грядущую роль еврейства в деле восстановления разоренной, пошатнувшейся в своем мировом значении Европы. Здесь факт территориальной разбросанности еврейского народа по многочисленным государствам, число которых еще столь несообразно увеличилось в результате средне— и восточноевропейских балканизационных экспериментов, оценивался г. Ландау как нечто положительное и скрывающее в себе творческие и благотворные возможности. Мы разделяем многие стороны настроенности и положений г. Ландау, но в то же время вынуждены признаться, что в этом приписывании положительно-творческих функций именно «международному еврею», в котором мы усматриваем самую, может быть, беспочвенно-утопическую и отвратную фигуру среди многочисленных обличий, которыми типологически обращена вовне наша периферия, — нам почудилось нечто оптимистически-прекраснодушное и фальшивое. И предносящийся нам образ еврея в грядущей России, преодолевшего наследие кошмарной опеки своей выродившейся периферии, отвергшего ее безбожные, утопические лжеидеалы, осознавшего реальность и ценность своей связи с многообразным российским культурно-историческим миром и на благо этого мира направившего свои недюжинные практические дарования, — в корне отличается от ныне вездесущего коммивояжера во Израиле, международного в том же смысле, что и спальный вагон, в котором он ездит, всюду примелькавшегося и всюду чуждого, — образа, к сожалению, в материальном смысле слишком реального, при всей внутренней его меонической призрачности и какой-то жуткой фантастичности.
Таким образом, грядущему передовому слою русского еврейства не понадобится ни особенных личных усилий, ни тем менее насильственной ломки или искажения народного характера, чтобы принять действенное участие в великом труде по созданию евразийского культурного мира. Возвращаясь к теме евразийской экономики, отметим одно совпадение, с первого взгляда, может быть, незначительное, но при ближайшем рассмотрении не лишенное некоторого положительного смысла, выносящего его за пределы простой курьезности. Экономическая доктрина евразийства обязана своему основателю, П.Н. Савицкому, смелой попыткой наметить философию хозяйственных явлений, свободную от устарелых и ложных догматических шаблонов европейской буржуазно-социалистической экономики, исходящей в своих построениях из абсолютной взаимонепроницаемости сфер деятельности человека как существа религиозно-нравственного и как творца материальных, хозяйственных ценностей. (В этом отношении евразийство отчасти развивает и конкретизирует начала, выдвинутые в свое время С.Н. Булгаковым и позднее С.Л. Франком.) Выходя за пределы чисто теоретических, объективных определений и прозревая в некоторых особенностях русского экономического обихода мало раскрытые западной мыслью черты качественно-нравственного ценения хозяйствования, хозяйственной инициативы и онтологического единовластия хозяйственно-организующей воли в экономическом процессе П.Н. Савицкий в начале своей статьи в 4-й книге «Евразийского временника» обронил интересное замечание о том, что в европейских языках не встречается слова, которым можно было бы точно перевести русское слово «хозяин» во всей его эмоциональной насыщенности не только материально-экономическим, но и юридическим, житейски-бытовым и нравственным смыслом. Прочитав соответствующее место, пишущий эти строки не мог не поразиться тем обстоятельством, что слово, которым переводится «хозяин» на разговорно-еврейское наречие (слово это — семитического, очень древнего происхождения), часто употребляется с оттенком похвального отношения к единоличной хозяйственной инициативе, к разумной и нравственной твердости хозяйствующего, а производное от этого слова прилагательное («хозяйский») даже совсем утеряло свой первоначальный, материальный смысл и употребляется ныне уже исключительно для обозначения положительных, похвальных качеств, в смысле солидности, честности, происхождения из честной и хорошей, хотя бы и бедной семьи, обладания твердыми нравственно-традиционными устоями и т. п. — вообще, для обозначения качеств, совсем несовместимых с голой, вульгарно-материалистической любостяжательностью!
В заключение отметим еще, опираясь на факты не особенно давнего прошлого, ту широту размеров, в которых проявилось участие еврейских предпринимателей и техников в железнодорожном строительстве последних десятилетий прошлого века (Штиглицы, Поляков, А.А. Абрагамсон) и легкость приспособления этой предприимчивости к масштабам и условиям Евразии, которую показывает видное участие еврейских элементов в экономическом внедрении русского влияния на Дальнем Востоке и в полосе КВЖД, а в особенности — факт быстрой акклиматизации и Расселения по степным пространствам Новороссии в XIX веке. В этой несколько неожиданно обнаружившейся тяге восточного еврейства к степным пространствам России можно усматривать преемство от того древнего «избирательного сродства», которое когда-то влекло его предков на равнины Хазарии и Золотой Орды.
* * *
Этими мимолетными и разрозненными замечаниями положительных возможностях соучастия еврейского народа в грядущем труде воссоздания и упрочения особого, самобытного в своей многонародности культурного мира в центре и на северо-востоке Старого Света и отстаивайся его от агрессивно-жадных вожделений со стороны Запада мы закончим нашу по необходимости слишком программатическую, малосвязанную работу. Мы хорошо сознаем, в какой большой мере основываемся в своих суждениях исключительно на данных субъективного опыта, сознаем также, что дали, может быть, слишком много простора чисто интуитивному осмыслению трагической действительности нашего времени и что отсутствие подкрепления многих наших утверждений фактическим и цифровым материалом делает их легко уязвимыми со стороны противников. Тем не менее мы нисколько не сомневаемся, что всякий еврей, в ком злопамятная, наигранная ненависть и завистливо-ограниченный утопизм еще не убили до конца способности к правильной перспективе и независимой оценке явлений непосредственно-ближайшей действительности и беспристрастному их учету, вызовет из глубины своего личного опыта достаточное количество житейски-бытовых проявлений отмеченных нами типических особенностей еврейской утопической периферии. Самое трудное здесь будет состоять в преодолении извечного, воистину постыдного нашего «страха иудейска» перед признанием своих даже несомненнейших недостатков, особенно на людях, т. е. перед общественным мнением окружающих нас народов. В этой черте наш народный характер диаметрально и непримиримо противоположен русскому, в котором потребность и вкус к публичному самоуничижению и самооплеванию, наоборот, достигает столь преувеличенных размеров. Мы, евреи, еще очень плохо поняли, что еврейская проблема затрагивает отнюдь не нас одних только и что она поэтому не только может, но и должна быть предметом гласного и широкого обсуждения. Именно наша объективно несносная привычка вечного суетливого секретничания и шушукания исключительно между собою, преследования и заушения тех, кто осмеливается поведать миру какую-нибудь горькую правду о нас самих, — именно все это не только питает лживые и подтасованные легенды врагов нашего народа и веры, но и ставит нас, во вселенских перспективах, в нелепое и комическое положение сфинкса, загадка которого давно и многократно разгадана.
В наше страшное время элементарный подход ко всякой из запутанного клубка многосложных проблем, не разрешенного и не рассеченного, а поставленного и осложненного революцией, требует полной и беспощадной искренности — беспощадной прежде всего к самому ищущему разрешения. Только максимализм искренности и бесстрашного правдоискательства может быть противопоставлен бурному разливу человекоистребительного максимализма современных социально-утопических лжерелигий; и здесь заключена самая действительная защита «третьего максимализма», заключенного в евразийском учении, против критики со стороны духовных вершин дореволюционного утонченного западничества с его упадочной проповедью минималистической умеренности.
И нам кажется, что как раз в еврейской среде даже люди, преисполненные неподдельной тревоги за будущность своего народа и его связи с Россией и за его истинное благо (более высокого порядка, чем только внешнее благополучие и удовлетворенность), слишком часто склонны малодушно уменьшать высоту нашей требовательности к самим себе, тем уподобляясь сионистскому главарю г. Жаботинскому, некогда провозгласившему «право иметь своих подлецов» при восторженном одобрении полуинтеллигентно-периферийной улицы, или тому молодому сионистскому профессору из одного самоопределившегося государства, который не так давно обосновывал не менее чудовищное «право на банальность».
Со своей стороны мы именно в сознании неизменно проникавшего нас стремления быть, в меру своих духовных сил, до конца откровенными и правдивыми в своей трактовке русско-еврейской проблемы будем черпать силу, которая поможет нам нести свою ответственность за высказанные на этих страницах утверждения.
Последнее замечание приводит нас к мысли о необходимости отдать себе отчет в том, к кому обращена наша речь, в какой среде ожидаем мы найти правильное понимание и отклик.
В этом смысле мы оставляем за пределами своего внимания рассеянные за рубежом России по всем культурным центрам Запада серые и шумливые толпы последних эпигонов нашей интеллигентской периферии, роль которой окончательно сыграна и которая уже не извлечет из слишком мелких недр своего безблагодатного, неблагословенного духа хотя бы того призрачного подобия национально-культурных ценностей, которое доныне давало ей право на водительские и заступительские функции по отношению к народу. Мы проходим мимо нашей глухой и безжизненной интеллигентщины, нашей соли, сделавшейся пресною и брошенной на попирание под ноги исторического шествия народов; и (да простится нам употребление стертого и заезженного революционно-трафаретной фразеологией выражения) через голову старой периферии мы обращаемся к лучшей, качественно отборной части младшего поколения, хотя и выросшего среди кровавых ужасов революции и отчасти обязанного последней своим продвижением в состав ныне формирующегося социально-водительствующего слоя, — но не отравленного злопамятной горечью, переживаний, связанных с утеснениями со стороны старой, изжившей себя дореволюционной власти и успевшего ознакомиться на практике с прелестями социалистического рая или, mutatis mutandis, национально-демократической политики на самооопределившихся окраинах. Есть признаки, позволяющие утверждать, что поколение это, по крайней мере в лице своих лучших, наиболее чутких представителей, разочаровалось в методах решения политических и социальных проблем, заключенных в широковещательных проектах утопистов. Оно ощутило в грозовой трагедии пережитой катастрофы некий сверхисторический смысл, выводящий за пределы устаревших рационалистических воззрений, постижение которого властно толкает современного человека, после опыта столетий гуманистического ослепления и гордыни прогрессистской лжеверы, в лоно старой и вечно живой в людях истинной веры. Это — вера в незримое сопутствие Божьих сил и замыслов мятежным земным страдам человека, в существенно-трагический характер власти и общественного водительства как служения и вольного подвига, а не цели похотливых вожделений. Поколение это также должно было оценить по-новому нравственное и эстетическое величие отечественного великодержавия и его основного следствия — органической возможности плодотворного сожительства и сотворчества народов среди глубокого и прочного имперского мира, вопреки упадочным и лживым домыслам самоопределенческих идеологов национального взаимоотчуждения и распыления, от которых на наших глазах теряет свое мировое значение, слабеет, распадается и гибнет среди ядовитых испарений национальной злобы некогда великая культура Запада.
Старые рационально-позитивистские воззрения, кошмар которых еще столь сильно тяготеет над еврейским духом, в наше время достигли своего наивысшего напряжения и заострения в утопической фантасмагории коммунизма, истребляющей лицо человека небывалым захватом своих абсолютистских притязаний. В лице коммунизма, захлебывающегося в им же самим вызванном безбрежном разливе низменных стихий злобствующей ненависти, канонизованной лжи и лицемерного насильничества, погибают с позором старые учения науковерческого безбожия, теряя власть над лучшими умами современности, несмотря на внешнюю видимость победного шествия по шумным торжищам распыленных человеческих толп Запада. И мы верим, что и среди нашего восточного еврейства падет очарование ложных кумиров и что лучшие люди следующих поколений нашего народа устремят свою духовную энергию по руслам истинно творческих, мировых заданий, стоящих перед народами России в ее грядущем религиозном подвиге спасения и вознесения истинно божественных, вечных начал, на которых зиждется культурная и историческая жизнь человечества.
Мы хотели бы здесь еще раз напомнить и подчеркнуть основную задачу, предстоящую еврейской религиозной мысли, которая, по нашему крайнему разумению, может быть выполнена только в той атмосфере первостепенного ценения религиозно-метафизических и историософистских постижений, которую принесет с собой чаемое в грядущем осуществление евразийских государственных, правовых и философских идеалов. Только на пути глубинного утверждения и обоснования несомой нашим народом догматической истины и мистического призвания возможно отстоять существование нашей национально-религиозной правды среди остального единобожески верующего человечества. Устремление исторически присущих нашему народу конкретных дарований и энергий на ложные пути внешнего, политически-правового и материального устроения или, еще хуже, социально-утопических химер приведет только к дальнейшему обессилению и разложению нашей культурно-национальной сущности, среди которого нам останется только то сомнительное, но столь многих из нас, увы, удовлетворяющее, утешение, что рядом с нами тот же нивелирующий и обезличивающий процесс проделывают и другие народы. Нам надо хорошо помнить, что размеры духовного опустошения, произведенного в еврейской душе современными богоборческими, уравнительно-смесительными утопиями так страшны, что только поворот на новые, истинно плодотворные пути способен еще спасти нас от возникновения последнего, страшнейшего сомнения в подлинности и спасительности пронесенной нами через века тяжелого исторического странствия религиозной истины. Только такой религиозный труд очищения и возрождения докажет нам и другим, что не погиб и не обесценился наш исконный, спасительный религиозный максимализм, не смущенный и не поколебленный внешней мощью зла в земной юдоли века сего, но обращающий всю силу своей пламенной веры к грядущим исходам и свершениям вселенской истории. Чем бы ни суждено было завершиться мировой трагедии христианско-иудейской распри — пока жива иудейская религиозность, не будет ни забыт, ни отвергнут народ, издревле одержимый Богом, в день последнего, страшного суда Божьего.
Как бы то ни было, старые пути, уже достаточно исхоженные и изведанные, могут привести нас только к обращению недюжинных духовных сил еврейского народа на службу духу конечного, всемирного и вечного зла. Для всякого искреннего еврея, не потерявшего бесповоротно способности правильного видения и нравственной оценки действительности, такой исход нашей земной истории должен представляться чем-то стократ более страшным, чем полное прекращение нашего национального существования, и признание проигрыша нашей тысячелетней тяжбы с христианством, или даже чем насильственное, физическое истребление целого нашего народа.
Выполнение сложных и многотрудных задач нашего будущего в составе народов России требует от нашего народа прежде всего большого и творческого усилия для выделения из своего состава таких духовных и организаторских сил, которые смогли бы взять на себя великий труд национального водительства и представительства в тех трагических условиях реальной исторической данности, каких можно ожидать после крушения ныне разлагающегося и изживаемого коммунистического режима насилия и устрашения, уже успевшего отравить народы России столь сильно действующими ядами социального разложения. Наш старый представительствующий слой, насквозь отравленный ложью утопического богоборчества, растерявший все духовные ценности, связывавшие его с живым этническим примитивом народа, безнадежно и безоправдательно скомпрометированный своим активным участием или попустительством в ужасах утопического эксперимента нашего времени, — духовно нищ, нравственно разложен и обречен быть выброшенным на свалочное место истории.
Счастливый факт концентрации основного этнографического массива нашего народа в непосредственном соседстве и культурном окружении русского народа не только спасает нас от нивелирующего процесса обезличения, в которое вовлечено западное еврейство; в религиозной стихии православия, с его онтологическим ценением национальной свободы и своеобразия, заложено немало духовных энергий и кладов, из которых сможет черпать наша культурно-религиозная мысль в своем искании выхода из нынешнего своего состояния жалкого упадка на вольные просторы истинно благодатного творчества.
Нельзя отрицать огромное значение современных попыток обоснования и апологии иудаистической догматики со стороны некоторых представителей западного еврейства, воспитанных на лучших традициях немецкой идеалистической философии (в особенности высоко следует поставить в этом отношении замечательную религиозно-философскую систему Франца Розенцвейга[29]), о которой см. статью C.Л. Франка в № 2 журнала «Путь»[30].
Но отсутствие живущего истинно национальной жизнью культурно-народного субстрата, сведенного к размерам нескольких десятков разбросанных религиозных общин, лишает эти попытки большого значения в смысле исторической действительности даже для самого западного еврейства, для которого гораздо более типичным и остаются жалкие «реформаторские» потуги «съездов либерального еврейства» и т. п., и настоящее понимание и применение они смогут найти только на Востоке.
Тем из нас, кто, по инерции слишком долго длившейся национальной замкнутости, страшится сближения с иноверной религиозной стихией, следовало бы почаще вспоминать, что элементы отталкивания от иноверия в нашей религиозной традиции всегда связаны со стихийной реакцией против опасностей язычества и безбожия (приведем как первые попавшиеся примеры среди бесчисленного множества других: Исх. XXIV, 16; Иезек. XXIII, 30). И нам пора преодолеть пережитки нетерпимого невежества, кощунственно отождествляющего с язычеством единобожие, хотя и иноверное, у окружающих нас народов, тем впадая в тот же грех самовозносящейся гордыни, что и католичество, столь часто усматривающее даже в наиболее близких к себе христианских церквах только потенциальный объект миссионерского воздействия.
Но мы должны также признать, что и русский народ, как основной и связующий народ евразийского мира и преобладающий в нем не только численно, но и по своим культурам и политическим заслугам, вправе, со своей стороны, предъявить нам, евреям, большие и важные требования. Именно заложенные в русском православии начала уважения и ценения чужой духовно-региозной самобытности и свободы тем более оправдывают его охранение и защиту православия как своей высшей, последней духовной ценности, в наши дни угнетаемой и поносимой приспешниками воинствующего безбожия, в сонмище которых мы находим непомерно большое число представителей еврейской периферии, факт восстания которых против религиозных начал вообще, в том числе и еврейских, никак не может служить нам оправданием.
В наши дни, спасаясь от напора разрушительных волн всезатопляющего разлива европейской безбожной и бездушной, безлико-смесительной пошлости, от упадочного эпигонства некогда великого и творчески активного западного духа, среди величайшей на памяти людей исторической бури и непогоды, оснащается в дальний путь, к новым, еще неведомым берегам и вершинам, корабль многострадальной России, подобно некоему новому ковчегу Ноеву, и в нем сокрыты истинные, последние смыслы и исходы грядущих вселенских судеб. Войдут ли в этот ковчег, яко тварь чистая, и потомки народа, древле явившего миру трагический пафос религиозно-мессианского избранничества?
Это зависит прежде всего и больше всего от самого еврейского народа, от того, найдется ли в нем самом достаточно творческих сил, воли к бытию, мужественной и зрячей ненависти к духу зла, гибели и небытия, чтобы спастись и возродиться из нынешнего своего глубокого исторического и духовного упадка.