Когда мы только познакомились с Вайдой, она считала, что родилась не в своем теле, с трудом смотрела на людей и мечтала об одном: уползти и спрятаться от той вещи, в которой содержалась.
Это было в Сан-Франциско в конце прошлого года.
Однажды вечером, закончив работу, она пришла в библиотеку. Библиотека была «закрыта», а я у себя в комнате делал кофе и размышлял о книгах, что принесли мне в тот день.
Одна была о громадном осьминоге с кожаными крыльями -- ночами он летал по притихшим школьным дворам и требовал, чтобы его пустили в класс.
Я клал в кофе сахар и тут услышал, как звякнул колокольчик -- еле слышно, но мне обычно достаточно, чтобы насторожиться и выйти в библиотеку.
Я зажег свет: у дверей, за тяжелым истовым стеклом меня дожидалась девчонка.
Я вздрогнул.
Не считая невероятно нежного, очень красивого лица и длинных черных волос, падавших на плечи смерчем летучих мышей, чувствовалось в ней и что-то необычное: сначала я просто не понял, что именно, -- таким идеальным лабиринтом оказалось это лицо, что я немедленно заблудился и потерял ту тревожную вещь из виду.
Она не стала на меня смотреть, пока я возился с замками. Подмышкой она что-то держала. Что-то в пакете из оберточной бумаги напоминало книгу.
Еще одна книга для пещер.
-- Здравствуйте, -- сказал я. -- Входите, пожалуйста.
-- Спасибо, -- ответила она и робко вступила в библиотеку. Я удивился тому, как неловко она движется. На меня она даже не взглянула, да и библиотеку осматривать не стала. Казалось, она смотрит на что-то другое. То, на что она смотрела, не стояло передо мной, не торчало у меня из-за спины и не маячило сбоку.
-- Что у вас там? Книга? -- спросил я, как подобает любезному библиотекарю, чтобы она не чувствовала себя скованной.
Какое нежное у нее лицо: губы, глаза, нос, подбородок, овал щек -- все прекрасно. На нее было почти больно смотреть.
-- Да, -- ответила она. -- Надеюсь, я вас не потревожила? Уже поздно.
-- Нет, -- сказал я. -- Нет-нет, что вы. Нет. Прошу вас -- сюда, к столу, я занесу ее в Гроссбух Библиотечного Фонда. У нас здесь так принято.
-- А я все думала, как вы будете это делать, -- сказала она.
-- Вы пришли издалека? -- спросил я.
-- Нет, -- ответила она. -- Я только что с работы.
На себя она тоже не смотрела. Сам не знаю, куда, но на что-то она смотрела очень пристально. Наверное, та вещь, на которую она смотрела, находилась у нее же внутри. Силуэт, который могла видеть только она.
Очень неловко она подступила к столу -- потрясающе неловко, но мимолетная нежность ее лица, словно оставленные приливом озера, вновь увела меня прочь от ее неловкости.
-- Я очень надеюсь, что не потревожила вас. Я знаю, что уже поздно, -- сказала она без особой надежды в голосе, а затем оторвала взгляд от того, на что смотрела, и со скоростью света перевела его на меня.
Она потревожила меня, но не так, как сама опасалась. Нечто неестественное текло и изменялось в ней, но что именно, я понять не мог. Лицо ее, будто круг зеркал, уводило меня прочь от этой штуки.
-- Да нет, что вы. Это моя работа, она мне нравится. Я не хотел бы оказаться ни в каком другом месте -- только здесь.
-- Что? -- переспросила она.
-- Я люблю свою работу, -- сказал я.
-- Хорошо, что вы счастливы. -- Слово «счастливы» она произнесла так, точно разглядывала его с огромного расстояния в телескоп. Слово прозвучало в ее устах небесно -- обнаженно, как в Галилее.
И тут я понял, что в ней казалось так невероятно странно. Лицо -- нежное, изумительное, а тело по сравнению с хрупкостью этого лица развито просто фантастически.
У нее были большие, полностью созревшие груди, до невозможности тонкая талия, а большие округлые бедра сужались к длинным величественным ногам.
Очень чувственное тело подстрекало к похоти, боттичеллиево лицо -- отправляло разум в странствия по божественному.
Она вдруг догадалась, что я признал ее тело. Вспыхнув от огорчения, она сунула руку в пакет и вытащила книгу.
-- Вот моя книга, -- сказала она.
Она положила ее на стол и едва не отскочила. То есть, собиралась отскочить, но передумала. Снова глянула на меня, и я почувствовал, как кто-то выглядывает из нее, словно тело ее -- замок, в котором живет принцесса.
Книга была в простой коричневой обложке, названия не значилось. Больше всего она походила походила на кусок голой земли, опаленный замороженным жаром.
-- О чем она? -- спросил я, держа книгу в руке, -- ненависть словно сочилась из-под обложки.
-- Она вот об этом, -- ответила девушка и внезапно, чуть ли не истерично расстегнула пальто и распахнула его, точно тяжелую дверь в какие-то кошмарные казематы, набитые пыточным инструментом, болью и лихорадочными признаниями.
На ней был синий свитер, юбка и черные кожаные сапоги по моде времени. Тело, фантастически крепкое и развитое под этой одеждой, заставило бы кинозвезд и королев красоты истечь от зависти протухшим гримом.
Она представляла собой идеальное воплощение мечтаний западного человека этого столетия о том, на какую женщину ему приятно смотреть: большие груди, крохотная талия, широкие бедра, длинные ножки всей этой мебели из «Плэйбоя».
Она была настолько красива, что спецы по рекламе превратили бы ее в национальный парк -- если бы только дотянулись до нее своими лапами.
Ее голубые глаза вдруг вскипели, как озерцо под натиском прилива, и она разрыдалась.
-- Это книга о моем теле, -- сказала она. -- Я ненавижу его. Оно для меня слишком велико. Это чужое тело. Не мое.
Я полез в карман, вытащил носовой платок и шоколадку. Когда людям плохо, когда их что-то тревожит, я всегда говорю им, что все будет в порядке, и даю шоколадку. Они удивляются. Шоколад вообще полезен для здоровья.
-- Все будет хорошо, -- сказал я.
Я дал ей батончик «Млечный путь». Потрясенной рукой она взяла шоколадку и уставилась на нее. Еще я дал ей платок.
-- Вытрите глаза, -- сказал я. -- И съешьте шоколадку, а я пока налью вам шерри.
Пытаясь снять обертку, она рассеянно вертела в руках батончик, точно он был устройством из далекого будущего века, а я сходил за шерри. Мне показалось, что выпить не повредит обоим.
Когда я вернулся, она доедала шоколадку.
-- Правда, вкусно? -- улыбнулся я.
Этот нелепый шоколадный батончик все же заставил ее улыбнуться и даже чуть было не посмотреть на меня.
-- Прошу вас, присядьте, -- сказал я, показав на стулья, расставленные вокруг стола. Она села так, словно тело ее было на шесть дюймов больше ее самой. Она уже сидела, а тело еще только садилось.
Я налил два стаканчика шерри «Галло» -- это все, что может позволить себе библиотека, -- и тут наступило неловкое молчание: мы просто сидели и пили шерри маленькими глотками.
Я хотел сказать ей, что она очень красивая девушка, что не стоит так расстраиваться из-за тела, что она неправа, что нельзя так себя изводить, -- но сразу же передумал.
Не это ей хотелось слышать, и не это на самом деле мне хотелось говорить. В конце концов, я кое-что соображаю. Ни ей, ни мне не хотелось слышать то, что я собирался сказать.
-- Как вас зовут? -- спросил я.
-- Вайда. Вайда Крамар.
-- А как вам больше нравится называться -- Вай или Айда?
Она опять улыбнулась.
-- Лучше просто Вайда.
-- Сколько вам лет?
-- Девятнадцать. Скоро исполнится двадцать. Десятого.
-- Вы учитесь в университете?
-- Нет, я работаю по ночам. Какое-то время ходила в университет Сан-Франциско, потом -- в университет Калифорнии, но не знаю. Теперь я работаю по ночам. Нормально.
Она почти на меня смотрела.
-- Вы только что закончили свою книгу? -- спросил я.
-- Да, я дописала ее вчера. Мне хотелось рассказать, каково это -- быть мной. Я поняла вдруг, что больше ничего не остается. Когда мне было одиннадцать лет, бюст у меня был тридцать шесть дюймов. А я училась в шестом классе.
Последние восемь лет я была предметом пользования, объектом поклонения и мишенью по меньшей мере миллиона мерзких шуточек. В седьмом классе меня прозвали «очко». Мило, правда? Да и потом лучше не стало.
Моя книга -- о моем теле, о том, как ужасно, когда люди приползают, прижимаются, присасываются к чему-то, что не я сама. Моя старшая сестра выглядит так, как должна выглядеть я.
Это кошмар.
Много лет мне снился один и тот же сон: я встаю с постели посреди ночи, захожу в спальню к сестре и меняюсь с нею телами. Снимаю свое и надеваю ее. И оно сидит на мне идеально.
А потом просыпаюсь утром и вижу, что на мне -- мое собственное тело, а на ней -- этот кошмарный урод, который я таскаю на себе сейчас. Я знаю, что это не очень правильный сон, но он мне снился, еще когда я была подростком.
Невозможно понять, каково быть такой, как я. Я не могу выйти из дома, чтобы мне вслед не свистели, не хрюкали, не завывали, не улюлюкали, не осыпали мелкими и крупными сальностями. Каждый мужчина, которого я встречаю, немедленно хочет лечь со мной в постель. У меня -- неправильное тело.
Теперь она смотрела прямо на меня. Взгляд ее не дрожал, был прочен, как здание со множеством окон, что крепко стоит в этом мире.
Она продолжала:
-- Жизнь моя все это время была сплошным мучением. Я... я не знаю. Я написала книгу, чтобы рассказать всем, насколько кошмарна физическая красота, рассказать обо всем ее ужасе.
Три года назад из-за моего тела в автомобильной аварии погиб человек. Я шла по обочине трассы. Мы всей семьей поехали на пляж, и это оказалось чересчур.
Родители потребовали, чтобы я надела купальник. «Не робей, -- сказали они, -- расслабься, наслаждайся солнышком». Мне было чудовищно от того, что все обращают на меня внимание. Когда восьмидесятилетний старик уронил себе на ногу мороженое, я не выдержала и оделась. А потом пошла погулять вдоль трассы, которая вела с пляжа. Мне нужно было куда-то уйти.
Мимо на машине проезжал человек. Он притормозил и уставился на меня. Я пыталась не обращать на него внимания, но он был очень назойлив. Совсем забыл, куда он ехал, зачем -- и врезался на своей машине прямо в поезд.
Когда я подбежала, он еще был жив. Он умер у меня на руках, не отводя от меня взгляда. Ужас. Я перемазалась его кровью, а он не спускал с меня глаз. Из его руки торчала сломанная кость, и спина на ощупь была странной. Умирая, он сказал: «Ты прекрасна». Именно этого мне не хватало, чтобы навсегда почувствовать себя совершенством.
Когда мне было пятнадцать лет, один мальчик на уроке химии выпил соляную кислоту, потому что я не хотела с ним гулять. Он, конечно, был немного того, но мне-то от этого не легче. Директор запретил мне ходить в школу в свитере.
-- Это оно. -- И Вайда обмахнула свое тело ладонью, словно дождиком. -- Это не я. Я не могу отвечать за все, что оно делает. Я не пытаюсь этим телом чего-то от кого-то добиваться, -- я никогда так не поступала.
Я все время от него прячусь. Вы можете себе представить -- всю жизнь прятаться от собственного тела, точно от чудовища из дешевой киношки, и все равно каждый день таскать его за собой -- есть, спать, перемещаться из одного места в другое?
В ванной я всякий раз боюсь, что меня стошнит. Я в чужой шкуре.
Все то время, пока Вайда говорила, она не спускала с меня глаз. Я чувствовал себя статуей в парке. Я налил ей еще шерри, потом еще налил себе. У меня было такое чувство, что этой ночью нам понадобится много шерри.
-- Я не знаю, что сказать, -- сказал я. -- Я просто библиотекарь. Я не могу сделать вид, что вы -- не прекрасны. Это все равно, что сделать вид, будто вы -- где-то совсем в другом месте, скажем, в Китае или Африке, или будто вы -- какой-то другой род материи, например, растение, запасное колесо, мороженый горошек или автобусная остановка. Понимаете?
-- Я не знаю, -- ответила она.
-- Это правда. Вы -- очень хорошенькая девушка, и вы не изменитесь. Может, попробуете успокоиться и привыкнуть?
Она вздохнула, потом неловко стащила с себя пальто и оставила его болтаться на спинке стула, будто шкурку овоща.
-- Одно время я пыталась носить мешковатую и бесформенную одежду, просторные гавайские муму, но ничего не вышло -- надоело выглядеть неряхой. Одно дело, когда тебя покрывает вот эта мясистая штука, и совсем другое -- когда в то же самое время тебя называют битницей.
На этом месте она очень широко улыбнулась мне и сказала:
-- Ладно, как бы там ни было, это моя проблема. Что у нас по расписанию? Что дальше? У вас еще шоколадки есть?
Я сделал вид, что лезу в карман, и она расхохоталась. Это было очень приятно.
Неожиданно она обратила все свое внимание на меня -- очень пристально.
-- А что вы здесь делаете, в этой смешной библиотеке? Ведь это такое место, куда всякие недотепы таскают свои книжки. Теперь мне про вас интересно послушать. Что скажете, господин библиотекарь?
Она улыбалась.
-- Я здесь работаю, -- ответил я.
-- Это слишком просто. Откуда вы? Куда вы?
-- Ну, я всякими вещами занимался, -- сказал я напускным стариковским тоном. -- Работал на консервных фабриках, лесопилках, заводах... А вот теперь работаю здесь.
-- А где вы живете?
-- Здесь, -- сказал я.
-- Вы живете прямо здесь, в библиотеке?
-- Да. У меня в глубине здания есть большая комната с кухней и туалетом.
-- Дайте посмотреть, -- сказал она. -- Мне вдруг про вас все стало интересно. Такой молодой старик, как вы, работает в таком жутком месте, как это, -- получается, что в игре вы сами не слишком обгоняете.
-- Как четко вы все разлиновали, -- сказал я, потому что она попала в самое яблочко.
-- Это я могу, -- ответила она. -- Может, я, конечно, больная на всю голову, но ведь не дурочка. Покажите мне свою комнату.
-- Ну-у... -- сказал я, артачась. -- На самом деле, так не полагается.
-- Вы шутите, -- сказала она. -- Вы хотите сказать, что в таком заведении могут быть какие-то правила? Прямо не знаю, как вам сообщить эту новость, но у вас тут место довольно шизанутое. У этой библиотеки явно не все дома.
Она встала и неловко потянулась, а остальное описать довольно трудно. Я никогда в жизни не видел женщину, наделенную столь совершенным телом, -- и ее чары уже начинали на меня действовать. Разумеется, я повел ее показывать комнату -- с той же неизбежностью, с какой морские приливы стремятся к берегам.
-- Я пожалуй захвачу пальто, -- сказала она и повесила его на руку. -- После вас, господин библиотекарь.
-- Я никогда раньше этого не делал, -- сказал я издалека, словно ни к кому не обращаясь.
-- Я тоже, -- ответила она. -- Мы первооткрыватели.
Я попытался было еще что-то сказать, но язык затянуло мутными абстракциями, он стал далеким и бесполезным.
-- А сейчас библиотека вроде как не работает, правда? -- спросила она. -- То есть, после полуночи она открыта только для особых книг, для опоздавших полуночников, вроде моей, да?
-- Да, она «закрыта», но...
-- Но что? -- спросила она.
Сам не знаю, откуда взялось это «но», -- но оно так же быстро испарилось, вернувшись в свое забвение предлогов и союзов.
-- Ничего, -- сказал я.
-- Тогда лучше погасите здесь свет, -- сказала она. -- Зачем зря жечь электричество?
-- Да, -- согласился я, наощупь закрывая за собой дверь и чувствуя, как эта робкая на первый взгляд, несчастная девушка оборачивается, оборачивается чем-то сильным, и я не знаю, что мне с этим делать.
-- Я лучше выключу свет, -- сказал я.
-- Да, -- сказала она.
Я выключил свет в библиотеке и включил у себя в комнате. Но пока за нами дверь закрывалась, а перед нами открывалась, зажегся не только свет.
-- У вас очень простая комната, -- сказала она и положила пальто мне на кровать. -- Мне нравится. Должно быть, вам в ней очень одиноко -- со всеми этими недотепами и придурками, которые носят сюда свои книги, -- включая меня.
-- Я называю это место домом, -- ответил я.
-- Грустно, -- сказала она. -- И давно вы здесь?
-- Много лет, -- ответил я. И черт с ним.
-- Вы слишком молоды, чтобы жить здесь так долго, -- сказала она. -- Сколько вам лет?
-- Тридцать один.
-- Хороший возраст.
Она повернулась ко мне спиной и стала рассматривать буфет у меня в кухне.
-- На меня можно смотреть, -- не повернув головы ни на пядь, произнесла она. -- Странно, но я почему-то не возражаю, чтобы вы на меня смотрели. На самом деле, мне это даже приятно, поэтому не стоит так по-бандитски таиться, когда вы меня рассматриваете.
В ответ я рассмеялся.
Неожиданно она развернулась и посмотрела на меня -- сначала вполовину, потом целиком, а затем мягко улыбнулась.
-- Мне действительно было очень непросто.
-- Кажется, я почти понимаю, -- сказал я.
-- Вот и славно, -- сказала она. Потом подняла руку и смахнула назад длинные черные волосы. За ушами вихрем пронесся смерч летучих мышей.
-- Я бы выпила кофе, -- сказала она, глядя на меня.
-- Сейчас поставлю, -- ответил я.
-- Нет, давайте я сама. Я умею варить хороший кофе. Это моя особенность. Зовите меня Королевой Кофеина.
-- Вот же черт, -- сказал я, несколько смутившись. -- Простите, но у меня только растворимый.
-- Тогда пусть будет растворимый, -- сказала она. -- Мы знали, на что шли. Может, и с растворимым справлюсь как-нибудь особенно. Кто знает? -- И улыбнулась.
-- Я сейчас вам все достану, -- сказал я.
-- Нет-нет, -- сказала она. -- Давайте, я сама. Мне любопытно, что у вас за кухня. Я хочу узнать о вас как можно больше, и лучше всего начать с этой маленькой кухни. Я уже вижу, что мы с вами похожи. Вы в этом мире не дома.
-- Давайте, я вам хотя бы кофе достану, -- сказал я. -- Он...
-- Сядьте, -- велела она. -- Не суетитесь. Растворимый кофе может делать только один человек. Я сама все найду.
Я сел на кровать рядом с ее пальто.
Она нашла все и приготовила кофе так, будто это был парадный обед. Я никогда не видел, чтобы к чашке растворимого кофе подходили с такой заботой и красноречием. Как будто кофе -- балет, а она сама -- балерина, что описывает пируэты между ложкой, чашками, банкой и кастрюлькой с кипятком.
Она разгребла завалы на моем столе, но потом решила, что кофе нам следует пить на кровати, потому что там удобнее.
Мы уютно устроились на кровати, словно пара клопов в матрасе, пили кофе и разговаривали о жизни. Она работала техником-лаборантом в маленьком институте, ставившем эксперименты на собаках в надежде разгадать более насущные тайны науки.
-- Как вы нашли эту работу? -- спросил я.
-- По объявлению в «Кроникл».
-- А что случилось в университете Сан-Франциско?
-- Надоело. В меня влюбился преподаватель английского. Я сказала, чтобы он проваливал, а он провалил меня. Я разозлилась и перевелась в университет Калифорнии.
-- А там?
-- Та же история. Прямо не знаю, что у нас с преподавателями английского. Стоит им меня увидеть, и они падают, как гильотины.
-- Где вы родились?
-- В Санта-Кларе. Ладно, я уже наотвечалась на ваши вопросы. Теперь вы мне расскажите, как нашли эту работу. Что скажете, господин библиотекарь?
-- Я ею просто завладел.
-- Я так понимаю, никакого объявления в газете не было?
-- Не-а.
-- И как же вы ею завладели?
-- Парень, работавший здесь до меня, терпеть не мог детей. Он боялся, что они сопрут его ботинки. Я принес ему свою книгу, он стал записывать ее в Гроссбух Библиотечного Фонда, и тут прибегают двое детей -- парень заорал, как ненормальный, а я сказал, что лучше сам займусь библиотекой, а он пусть поищет место, где не бывает детей. Он ответил, что у него и так уже крыша едет, и я получил работу.
-- А чем вы занимались до того, как пришли сюда?
-- Дурака валял: консервные фабрики, лесопилки, заводы. Пару лет меня содержала одна женщина, но потом ей надоело, и она дала мне пинка под зад. Не знаю, -- сказал я. -- До того, как я пришел работать сюда, все было довольно запущенно.
-- Что вы собираетесь делать, когда бросите эту работу, и собираетесь ли вы ее бросать?
-- Не знаю, -- ответил я. -- Что-нибудь появится. Может, найду другую работу или другую женщину, чтобы меня содержала, а может, напишу роман и продам его киношникам.
Это ее развеселило.
Мы допили кофе. Смешно, потому что мы вдруг заметили, что пить нам больше нечего, а мы оба по-прежнему сидим на кровати.
-- Что будем делать? -- спросила она. -- Кофе больше нет, и уже поздно.
-- Не знаю, -- ответил я.
-- Наверное, будет слишком банально -- просто улечься вдвоем в постель, -- сказала она. -- Но я не могу придумать ничего лучшего. Я не хочу ехать домой и спать одна. Вы мне нравитесь. Я хочу остаться здесь с вами.
-- Это странно, -- сказал я.
-- Вы хотите спать со мной? -- сказала она, не глядя на меня, но не глядя и в сторону. Ее глаза были где-то между полувзглядом на меня и полумыслью о чем-то еще.
-- Идти нам больше некуда, -- сказал я. -- Если бы вы ушли сегодня, я бы чувствовал себя преступником. Очень трудно спать с чужими. Я бросил это много лет назад, но мы ведь с вами не чужие. Правда?
Она обратила на меня 3/4 взгляда.
-- Нет, мы не чужие.
-- Вы хотите спать со мной? -- спросил я.
-- Я не знаю, что в вас есть, -- ответила она. -- Но мне с вами очень хорошо себя чувствовать.
-- Это все одежда. Она успокаивает. Такое у нее свойство. Я знаю, где брать одежду, от которой людям рядом со мной становится лучше.
-- Я не хочу спать с вашей одеждой, -- сказала она и улыбнулась.
-- Вы хотите спать со мной? -- спросил я.
-- Я никогда не спала с библиотекарем, -- ответила она, обернув ко мне 99%. Последний 1% ждал своей очереди. Я заметил, как он начинает поворачиваться.
-- Сегодня я принесла сюда книгу, в которое мое собственное тело отвергалось как абсурдное и слоновье, но теперь мне хочется взять эту неуклюжую машину и уложить рядом с вами, вот в этой странной библиотеке.
Что за абстракция -- впервые раздеваться перед посторонним человеком. Не этим мы собираемся заняться на самом деле. Тело чуть ли не отворачивается от себя -- в этом мире оно чужое.
Почти всю жизнь мы скрываемся под своей одеждой -- все, кроме Вайды, чье тело живет вне ее, как потерянный континент вместе со всеми своими динозаврами, которыми она его населила.
-- Я выключу свет, -- сказала она, садясь рядом со мной на кровать.
Меня поразила паника в ее голосе. Несколько секунд назад она казалась почти спокойной. Ну и ну -- как же быстро она в уме двигает мебель. На это я ответил твердо:
-- Нет, не надо, пожалуйста.
Ее глаза застыли на несколько секунд. Разбились и неподвижно замерли, словно два голубых аэроплана.
-- Да, -- сказала она. -- Это хорошая мысль. Очень трудно, но другого выхода у меня нет. Я не могу больше так.
И она показала на себя так, будто ее тело очутилось в какой-то далекой одинокой долине, а она рассматривала его с вершины горы. Ее глаза неожиданно затопило слезами. Голубые крылья аэропланов теперь вымокли от дождя.
Потом она перестала плакать, и в глазах не осталось ни слезинки. Я посмотрел еще раз -- все слезы исчезли.
-- Придется оставить свет, -- сказала она. -- Я плакать не буду, честное слово.
Я протянул руку и впервые за два миллиарда лет коснулся ее. Коснулся ее руки. Мои пальцы бережно скользнули по ее пальцам. Рука была почти ледяной.
-- Ты замерзла, -- сказал я.
-- Нет, -- ответила она. -- У меня просто рука такая.
Она пошевелилась, неуклюже придвинулась ближе и положила голову мне на плечо. Когда ее волосы коснулись меня, я ощутил, как вся моя кровь рванулась вперед, нервы и мускулы призраками вытянулись к будущему.
Плечо пропиталось гладкой белой кожей и длинными волосами -- вспышкой летучих мышей. Я отпустил ее руку и дотронулся до лица. Там были тропики.
-- Видишь, -- улыбнулась она. -- У меня такая только рука.
Непостижимо -- обходить ее тело, стараясь не спугнуть эту лань, не дать ей убежать от меня в лес.
Я повел плечом, точно последними строками шекспировского сонета («Любовь -- дитя. Я был пред ней неправ, / Ребенка взрослой женщиной назвав»[10]), и одновременно опустил ее спиной на постель.
Она лежала и смотрела на меня, а я нагнулся, медленно приблизился и поцеловал в губы нежно, как только смог. Мне не хотелось, чтобы этот первый поцелуй взял хоть малейший жест или даже цветок взаймы у мясного рынка.
Непростое решение -- начинать с вершины или подножия девушки. С Вайдой я просто не знал, откуда мне начинать. Всем задачам задача.
После того, как она неловко потянулась ко мне и, поместив мое лицо в ту небольшую полость, которой были ее руки, стала снова и снова тихонько меня целовать, я просто должен был начать с чего-то.
Она не сводила с меня глаз, взгляд ее ни на миг не отрывался от меня, точно я был летным полем.
Я сменил полость на другую, и ее лицо стало цветком в моих ладонях. Я медленно пустил руки по ее лицу, когда целовал ее, а затем еще дальше вниз, по шее и плечам.
Я видел, как у нее в уме шевелится будущее, когда подступил к границам ее груди. Под свитером груди были такими большими, такой идеальной формы, что желудок мой взобрался на стремянку и привстал на цыпочки, когда я коснулся их в первый раз.
Ее глаза не покидали меня -- мое прикосновение к ее груди тоже в них отразилось. Как вспышка голубой молнии.
Я чуть было не засомневался, как это водится у нас, библиотекарей.
-- Честное слово, -- сказала она, вытянувшись ко мне и неловко прижимая мои руки к своей груди. Разумеется, она понятия не имела, как на меня это действует. Стремянку завертело вихрем.
Она снова поцеловала меня -- на этот раз, языком. Ее язык скользнул мимо моего языка струйкой раскаленного стекла.
В общем, я принял решение начать с вершины, и это решение нужно было выполнять, как только нам пришло время снимать с нее одежду.
Я знал заранее -- ей вообще никак не хотелось с этим связываться. Она не собиралась мне помогать. Это дело мое.
Черт побери.
Я вовсе не этим собирался заниматься, когда начинал работать в библиотеке. Я хотел всего лишь присматривать за книгами, поскольку другой библиотекарь с этим уже не справлялся. Он боялся детей, но сейчас, конечно, бесполезно вспоминать о его страхах. У меня тут свои проблемы.
Я зашел гораздо дальше того, чтобы просто принять книгу у этой странной, неловкой, прекрасной девушки. Теперь мне предстояло принять ее тело -- оно лежало передо мной, с него следовало снять одежду, чтобы мы смогли соединить наши тела, словно две половинки моста над пропастью.
-- Помоги мне, -- сказал я.
Она ничего не ответила. Только продолжала смотреть на меня. В ее глазах снова вспыхнула эта голубая молния, но излом ее был спокоен.
-- Что мне сделать? -- спросила она.
-- Привстань, пожалуйста.
-- Хорошо.
Она неловко поднялась и села.
-- Подними, пожалуйста, руки, -- сказал я.
-- Все вот так просто, да? -- сказала она.
Как бы оно ни называлось, я определенно начал это делать. Гораздо проще было бы любезно принять книгу, а ее саму отправить своей дорогой, но теперь это уже история -- или грамматика забытого языка.
-- Так нормально? -- спросила она и улыбнулась. -- Я чувствую себя кассиршей в сан-францисском банке.
-- Так хорошо, -- ответил я. -- Только делай то, что написано на банкноте. -- Я начал нежно скатывать с нее свитер. Он проскользил по ее животу, перевалил через груди, чуть-чуть зацепившись за одну, поэтому пришлось вытянуть руку и помочь ему, затем в свитере исчезли шея и лицо, а потом появились снова -- свитер уже спадал с кончиков ее пальцев.
Выглядела она неимоверно. Я мог бы зависнуть очень надолго, но двинулся дальше -- выхода не было. Теперь целью всей моей жизни было снять с нее лифчик.
-- Я чувствую себя ребенком, -- сказала она. Она отвернулась от меня чуть в сторону, чтобы я достал у нее на спине застежку бюстгальтера. Несколько мгновений с нею пришлось повозиться. С бюстгальтерами мне никогда не везло.
-- Тебе помочь? -- спросила она.
-- Не надо, я справлюсь, -- сказал я. -- Может пройти несколько дней, но я справлюсь. Не падай духом. Сейчас-сейчас... АГА!
Вайда расхохоталась.
Ей совершенно не нужен был лифчик. Ее груди остались там же, где и были, когда он покинул их, словно лишняя крыша дома, и попал в компанию к свитеру. Та кучка одежды далась мне тяжело. Каждый предмет в ней был выигран в странной войне.
Соски оказались маленькими и очень нежного оттенка по сравнению с полнотой и размахом грудей. Еще одно несоответствие, дверью навешенное на Вайду.
Тут мы одновременно бросили взгляд на ее сапоги -- длинные, черные и кожаные, точно у ее ног сгрудилась туча зверья.
-- Я сниму с тебя сапоги, -- сказал я.
С вершиной было покончено -- пришло время заняться подножьем. У девушек слишком много разных частей.
Я стащил с нее сапоги, а потом и носки. Мне нравилось, как мои руки текут по ее ногам, словно вода по ручью. Милее гальки, чем пальчики у нее на ногах, я никогда не видел.
-- Встань, пожалуйста, -- сказал я. Мы набрали приличную скорость. Она неловко поднялась на ноги, и я расстегнул на ней юбку. Потом по бедрам спустил ее на пол, и она переступила через нее, а я положил юбку на кучу остальных побед.
Перед тем, как снять с нее трусики, я посмотрел ей в лицо. Оно было спокойно, и хотя в глазах по-прежнему мелькали голубые молнии, взгляд по краям оставался мягким и нежным, и края эти становились все шире.
Я снял с нее трусики. Дело сделано. Вайда -- без одежды, обнаженная, прямо передо мной.
-- Видишь? -- сказала она. -- Это не я. Я не здесь. -- Она вся вытянулась ко мне и обвила руками мою шею. -- Но я постараюсь быть здесь для тебя, господин библиотекарь.
-- Я просто не понимаю, зачем женщины желают такие тела. Какой абсурд -- а они так стараются их себе заполучить, идут сквозь огонь, и воду, и медные трубы: диеты, операции, инъекции, непристойное белье -- что угодно, лишь бы оторвать себе эту мерзость, а когда перепробуют все, и ничего все равно не получится, эти тупые мокрощелки обзаводятся муляжами. А тут -- вот оно, берите бесплатно. Приходите и забирайте, сучки.
Они просто не понимают, во что влипают, или же им это нравится. Может, они все -- такие же свиньи, как те, кто своими телами всасывает деньги: кинозвезды, модели, шлюхи.
Ох ты ж, Господи!
Я просто не понимаю, чем эти тела так фатально притягивают к себе мужчин и женщин. У моей сестры -- мое тело, длинное и костлявое. Зачем все эти слои сверху, не понимаю. Это не мои груди. Это не мои бедра. Это не моя задница. Ты видишь за ними меня? Присмотрись внимательнее. Я там, внутри этого хлама, господин библиотекарь.
Она вся вытянулась ко мне, обвила руками мою шею, а я положил руки ей на бедра. Мы стояли так и смотрели друг на друга.
-- Мне кажется, ты неправа, -- сказал я. -- Нравится тебе это или нет, но ты -- очень красивая женщина, и сосуд, в котором ты хранишься, роскошен. Может, тебе не этого нужно, но это тело -- твое, и ты должна о нем хорошенько заботиться и к тому же -- гордиться им. Я знаю, что это трудно, но не бери в голову, чего бы там ни хотели другие люди и чего бы ни получали. У тебя есть нечто прекрасное -- попробуй жить с ним в мире.
Черт возьми, труднее всего в этом мире понять красоту. Не ведись на подростковые сексуальные позывы остального мира. Ты -- умница, и голова для тебя важнее, чем тело, -- так и должно быть.
Рассчитывать на выигрыш тоже не стоит. Жизнь для этого коротка. Это тело -- ты, и лучше к нему привыкнуть, поскольку миру больше ничего не завещано, и от себя не спрячешься.
Это ты.
Пускай у твоей сестры останется ее тело, ты научишься ценить это и жить с ним. Мне кажется, тебе понравится, если только ты успокоишься и перестанешь думать о сточных трубах посторонних людей.
А если будешь зависать на чужих зависах, весь мир покажется одной большой виселицей.
Мы поцеловались.