Весной мы действительно продвинулись вперед, и все снова пришло в норму. Мы расквартированы в Полтаве. Я телеграфист большого узла связи. Вермахт входит в глубь России, как нож входит в масло, и перед нами цель, которая, когда мы ее достигнем окончательно, решит исход войны, эта цель Сталинград.
Каждому свой Сталинград
Февраль 1943 года, битва под Сталинградом
Когда гремела битва под Сталинградом и радиостанция "Германия" ежедневно уверяла, что окончательное падение города - вопрос нескольких дней, я не верил, что Сталинград будет взят нынешней зимой, я считал, что это произойдет в начале лета. Я думал так не потому, что не доверял нашему радиовещанию, просто я знал это лучше. Сейчас взять город было нельзя: война на Востоке имела свой четкий ритм! В теплое время года, когда земля просыхала и зеленели поля, фронт продвигался на много сот километров вперед, в распутицу наступление увязало в грязи чавкающих дорог, зимой фронт окончательно замерзал и, сжимаясь, как все сжимается от холода, отступал на несколько километров назад, на укрепленные позиции, чтобы снова, оттаяв весной, осуществить в мае стремительное продвижение на сотни километров вперед в бескрайние владения Востока и чтобы когда-нибудь через десять, через двадцать, а может быть, и через сто лет - остановиться у Тихого океана на страже империи нового Александра Македонского. Нет, когда я вернулся с ночного дежурства на узле связи и со вздохом натягивал на портянки шерстяные носки, а потом снова надевал сапоги, я не верил, что Сталинград будет взят сейчас, в январе или феврале. В тридцатиградусный мороз город взять нельзя, это нереально. Сейчас наши ребята, думал я, займут позиции вокруг Сталинграда, а потом в апреле или мае захватят город, в июне десантные суда форсируют Волгу, в августе танковые клинья достигнут границы между Европой и Азией, где-нибудь в районе Уральска или Оренбурга, и тогда, думал я, наш узел связи при штабе военно-воздушных сил имперской области Украины переведут из Полтавы в Сталинград, и придет лето, цветущее лето, и мы вздохнем свободно, потому что фронт снова двинется вперед. Но пока все это оставалось мечтой, пока была зима и снаружи бушевала вьюга, мороз покрывал окна ледяными листьями и цветами, и я должен был, хотя я только что вернулся с ночного дежурства и собирался лечь, снова выйти из дому, чтобы починить поврежденную проводку на линии, которая вела к товарной станции.
Я был телеграфистом, и в обычное время починка кабеля, тем более после ночного дежурства, не входила в мои обязанности. Но так как несколько недель тому назад по тыловой службе прошлась специальная комиссия и добрую треть наших связистов и всех солдат телеграфно-строительной команды отправили на фронт, мы, оставшиеся, несли двойные дежурства, и время от времени нас использовали и для наружных работ. Обматывая голову шарфом, я с неудовольствием думал о предстоящих часах: если мне повезет и разрыв кабеля обнаружится где-нибудь недалеко от узла связи, я быстро справлюсь и смогу еще поспать, если же мне не будет удачи, тогда придется пройти с катушкой кабеля все восемь километров до товарной станции, и тогда я опоздаю к обеду, и обед, который возьмут для меня товарищи, обязательно остынет - холодная гороховая каша или холодное картофельное пюре с холодным соусом.
А если будет много работы, а судя по всему, так оно и будет, придется после обеда опять идти дежурить.
Прощай чудесный свободный день, а я-то собирался отоспаться и пойти в баню, а потом в солдатский клуб. За окном завывает вьюга. Чертыхаясь, я надеваю предохранительный пояс.
Я уже выходил из комнаты, когда зазвонил телефон. Я снял трубку и, к своему изумлению, услышал голос инспектора Эйхеля, заведующего офицерским казино, который временно замещал заболевшего руководителя ремонтных работ. Правда ли, спросил инспектор Эйхель, что я один иду исправлять повреждения на линии. Когда я удивленно подтвердил это (инспектор Эйхель обычно не очень-то заботился о нас), он сказал, что только что прибыли двое украинских добровольцев, которые будут состоять при нас и использоваться для тяжелых работ, и что он немедленно пришлет их ко мне. Я поблагодарил, он дал отбой, и я подумал, мысленно усмехаясь, какой услуги потребует от меня взамен в мое следующее ночное дежурство продувной господин инспектор: разговор ли с Бордо, где он заказывал у своего приятеля, который сидел там в интендантстве, коньяк для штаба, или разговор с Дортмундом, с женой. Наверное, Бордо, подумал я, потому что только вчера слышал, как наш начальник майор Хогнер разносил инспектора за то, что в казино скучно и даже вина приличного нет. Что ж, Бордо так Бордо, с ним легче наладить связь, чем с Дортмундом. Дверь рванули, и в комнату вошел ефрейтор из канцелярии. "Добровольцы тебе?" - спросил он. Я подтвердил. "Давай сюда!" - сказал ефрейтор с повелительным жестом.
Добровольцы вошли в комнату.
Я с любопытством смотрел на них, они интересовали меня. Мне до сих пор не удалось, как я ни стремился к этому, наладить контакт с населением.
С военнопленными я не сталкивался, Любовь, Тамара и Ольга, официантки из казино, пышногрудые и толстозадые белокурые валькирии с подрагивающими щеками и ярко намазанными вишнево-красными ртами, были доступны только для офицеров и не желали иметь дело с паршивым ефрейтором вроде меня.
Уборщицы и кухарки только отрицательно мотали головами, когда мы их о чем-нибудь спрашивали, говорили "никс дейч" и убегали так стремительно, что грязная вода выплескивалась из ведер. Жители города избегали нас, когда мы приближались к ним, они враждебно смотрели на нас и сразу прятались в дома, и их взгляды из-за занавешенных окон кололи нас в спину, словно кинжалы. Поэтому я обрадовался, что смогу познакомиться с двумя добровольцами, которые симпатизируют нам, и я представил себе, что сейчас войдут два казака с окладистыми бородами или двое из секты богоискателей с пылающими глазами и белым, восковым, словно лепесток лилии, лбом, но в дверь смущенно и неуклюже, с узелками в руках вошли два здоровых белокурых парня моего возраста, широкоплечие, рослые, подтянутые, и я сразу подумал, что в их жилах, конечно, течет немецкая кровь. Возможно, они из немцев Поволжья, а может быть, и потомки Рюрика.
Ефрейтор, который их сопровождал, давно уже ушел.
- Дейч ферштеен? - спросил я, нарочно коверкая слова.
- Да, господин, немного, - ответил тот, что поменьше ростом, а другой кивнул.
- Вы из немецких колонистов? - снова спросил я.
- Нет, господин, в школе учили, - сказал доброволец.
- В немецкой школе? - удивился я.
- Нет, господин, в украинской школе, - ответил он и рассказал, время от времени запинаясь и подыскивая нужные слова, что в их школе немецкий преподавался с пятого класса.
Я недоверчиво слушал его и хотел уже высказать свое недоверие, как вдруг вспомнил, что во многих крестьянских домах, где мы стояли на квартирах, я находил немецкие книги: школьные учебники, хрестоматии, новеллы Келлера, романы, стихи, например "Лорелею". Я улыбнулся, подумав: значит, без немецкой культуры не может обойтись ни один народ, даже большевистская Россия, и я с удовлетворением подумал, что под немецким господством даже в России, наконец, установится порядок, не будет больше большевистской заразы, будет чистая, упорядоченная, цивилизованная область Германии - этого мы добьемся, как мы уже добились многих других вещей.
Добровольцы стояли у дверей и теребили в руках свои узелки. Я приветливо кивнул им и спросил, как их зовут. Того, что поменьше и поразговорчивей, звали Николай, второго - Владимир. Я назвал свое имя и сказал: "Будем друзьями!" - "Да, господин", - ответили оба. "Оставьте это, - сказал я, - мы, разумеется, будем на "ты". Николай обрадованно кивнул, Владимир казался смущенным.
- Положите-ка сначала ваши узелки ко мне на кровать, - продолжал я.
И Николай и Владимир осторожно положили свои узелки на голубое клетчатое одеяло, покрывавшее кровать. Надеюсь, у них нет вшей, испуганно подумал я, когда они положили узлы на мою кровать, и хотел уже сбросить их на пол, но потом оставил лежать на кровати. На улице хрипло дышала буря.
Я показал на катушку кабеля. Пошли! - сказал я, и мы вышли на улицу.
Погода стала немного мягче. По-прежнему хрипло дышала вьюга, но теперь ее широкая пасть выдыхала не свистящий ледяной ветер, а южный воздух и толстые ватные тучи, которые слегка согревали нас и будили надежду на снег, мягкий, белый, теплый снег, а там и на ясное небо и теплый солнечный шар, предвестник лета. Наш узел связи со своими бараками лежал у подножия мелового холма, в стороне от города. Вокруг сверкал лед, широкая равнина покрылась коркой наста, как струпьями, наст растрескался, и струпья громоздились друг на друга, образуя зубчатые края серой дымки, из которой подымался голубоватый город, возникший внезапно, словно по волшебству. Так как холм больше не прикрывал нас и засвистел ветер, мы пошли быстрее, в городе, который нам предстояло пересечь, наверное, будет теплее. Тучи натыкались друг на друга. Где-то завыла собака. Из дымовых труб над обледеневшими крышами не вырывалось ни облачка дыма, только зеленые купола заполняли небо. Город, казалось, вымер, на улицах ни души, в окнах, несмотря на пасмурное утро, не горел свет. Под аркой ворот стояли две закутанные женщины, они увидели нас и беззвучно исчезли во дворе, закрыв за собой ворота.
Ветер перестал дуть, стало почти тепло, меньше чем -20°. Словно оговорившись, мы пошли медленнее. Из переулка вышел поп. Оба добровольца низко склонились перед ним, а поп поднял им навстречу свой нагрудный крест, тяжелое серебряное распятие.
Из солдатского клуба был слышен шум, и я подумал, что, после того как мы закончим работу, я приглашу, хоть это и не рекомендуется делать, своих добровольцев в солдатский клуб и угощу их чашкой чаю и печеньем, ничего другого там все равно нет.
Добровольцы остановились на минуту, чтобы поменяться местами у катушки кабеля. Они остановились у какой-то лавки, и я скучающим взором поглядел сквозь тусклое стекло: на обгорелом бархате лежали поломанные безделушки, допотопный хлам, испорченные щипцы для сахара за сто карбованцев, гребенка с редкими зубьями за пятьдесят, пара дырявых башмаков за две тысячи, среди всего этого венок из бумажных цветов, кусок какой-то материи, картина, писанная масляными красками, и гитара с оборванными струнами. Вот он, рай для рабочих.
Как же все это должно было выглядеть раньше, до того, как мы пришли сюда полтора года назад и принесли им хоть малую толику культуры, умение хозяйничать и свободу от большевистского ярма! Ведь мы пришли как освободители, в этой лавке, как и во всех других, висел портрет фюрера, а под ним было написано по-русски "Гитлер - освободитель". Гитлер освободитель. Я с гордостью подумал, что снова мы, немцы, спасли Европу от варварства Востока, как некогда от нашествий арабов, гуннов, монголов и турок, и я подумал, как это прекрасно, что народы Европы наконец-то объединены в борьбе со смертельным врагом: немцы, итальянцы, румыны, венгры, словаки, хорваты, фламандцы, французы, люксембуржцы, нидерландцы, испанцы, черногорцы, мавры, болгары, арабы, финны, латвийцы и далеко на востоке мужественные японцы, а теперь и лучшие сыны русского народа. Я догнал добровольцев, которые тем временем продолжали путь, и спросил, откуда они родом. Николай сказал, что родом они из одной деревни под Харьковом, где их отцы были когда-то крестьянами, самыми богатыми крестьянами в деревне, и где они погибли в борьбе с комиссарами, которые насильно сгоняли крестьян в колхоз.
Что такое колхоз? Мы плелись дальше, добровольцы тащили катушку с кабелем, а я размышлял о том, что же такое в конце концов колхоз. Точно я этого не знал, но в школе я слышал, что колхоз - это сущий ад для крестьян, и я представил себе имение, принадлежащее комиссару, то есть богатому еврею, который заставляет своих крепостных, бывших свободных крестьян, чью землю он украл, работать на себя под кнутом чекиста.
- Колхоз шлехт? - спросил я.
- Колхоз шлехт, господин, - сказал Владимир и добавил что-то грубое по-украински, должно быть выругался.
- Колхоз шлехт, господин, - повторил Николай и плюнул. - Черт твою мать...
- А теперь никс колхоз? - спросил я.
Николай пожал плечами.
- Нет больше колхоза, господин, - сказал он и объяснил, что большевики хотели эвакуировать всех жителей деревни, но он с матерью и сестрой и Владимир со своими спрятались, пока не пришла немецкая армия.
- Теперь колхоза больше нет и вы опять крестьяне? - спросил я.
Оба промолчали. Мимо нас со звоном промчались сани с колокольчиками.
- Ну, вы получите землю, все будет улажено, - быстро сказал я, и еще я сказал им, что я выясню, какие нужны формальности, чтобы возвратить землю.
Николай сказал тихо: "Спасибо, господин", а Владимир только вздохнул и покачал головой.
Тем временем мы вышли из города. Вокруг лежало открытое поле, море ледяных струпьев, на гребнях волн которого метались стаи ворон. Наш разговор замерз. Я смотрел вверх на кабель: насколько я мог видеть, он висел между мачтами без всяких повреждений, значит, нам придется идти еще далеко. Холод пробирал до костей, ветер сипел, застывшие тела десяти повешенных болтались под круглыми кронами лип, словно языки колоколов. Я видел, как их казнили. Это было три дня назад, как раз, когда я возвращался с линии, исправив какое-то повреждение.
Они стояли на перевернутых ящиках, в рваной одежде, с веревками на шее, они сжимали кулаки и перед рывком в смерть что-то кричали украинцам, которых согнали сюда часовые, чтобы казнь послужила им предостережением, ибо эти десять были казнены как заложники, когда был взорван железнодорожный путь. Это были десять крестьян, и, прежде чем умереть, они десять раз сказали что-то твердым^и голосами, и теперь они висят здесь уже третий день.
Меня трясло от холода, и я увидел, что казненные босы. Мимо проехал грузовик. Он разбрызгивал льдинки. Добровольцы шаркали ногами, втянув шеи, тесно прижав руки к телу, шаркали и тяжело топали ногами по гладкой дороге. Я тоже приподнял плечи, стараясь немного прикрыть горло. Шарф на моей голове заиндевел. Шоссе перед нами вытянулось прямое, как стрела, мы вот-вот будем у станции, а кабель все так же туго висит на мачтах, нигде ни царапины, никакого видимого повреждения, и я уже в отчаянии думал, что кабель вообще не порван, а только у какой-то из мачт на нем протерлась обмотка, так что оголенный провод замкнулся на землю, и теперь мне придется долгими часами искать место этого замыкания, когда, наконец, у самой станции с тускло поблескивающими рельсами я увидел повреждение: кабель был разорван между двумя мачтами и почти половина его мягко свисала с перекладины мачты, словно гигантский кучерский кнут.
Это было легко устранимое повреждение, и то, что мне нужно было сделать, казалось очень простым: я должен откусить кусачками оборванные концы кабеля и заменить их куском нового, в обычных условиях тут работы на несколько минут. Я пристегнул железные кошки и, зажав в зубах свободный конец кабеля, поданный мне с катушки, полез на мачту. Тупые концы кошек плохо держались на замерзшем дереве, два раза я скатывался вниз и едва успевал повиснуть на предохранительном поясе. Наконец я добрался до верха. Ветер клевал меня, словно стая коршунов. Внизу топтались добровольцы, хлопали себя руками по плечам, растирали пальцы. Я завидовал им: в толстых перчатках на руках я не мог закрутить тонкую проволоку, а когда я работал голыми руками, обнаженный металл прилипал к коже.
Кончики пальцев у меня побелели, и я должен был спуститься вниз. Добровольцы растоптали сапогами кусок наста и растерли мне руки мелким льдом, я снова полез наверх. Как долго продолжалась работа, я теперь уже не помню, знаю только, что, когда я слез со второй мачты, ресницы у меня смерзлись.
Ветер гладил и скреб застывшие сугробы.
- Дойдем до станции, погреемся там, - проговорил я, выдыхая воздух, который тут же замерзал сосульками.
Добровольцы кивнули. На товарной станции, разумеется, не было ни буфета, ни зала ожидания, но на насыпи между путями стояло несколько бараков, и я надеялся, что там найдется какая-нибудь канцелярия с пылающей железной печкой, у которой мы отогреемся и запасемся теплом для обратной дороги.
Первый барак, куда я попытался проникнуть, был заперт, в окне второго виднелся лейтенант в очках, я отдал ему честь, и мы пошли вдоль длинного барака, чтобы войти через заднюю дверь. Мы обогнули барак и разом остановились. Перед нами, прижавшись к стене барака, стоял, слегка покачиваясь, безмолвный строй. Это были украинские женщины и девушки, они стояли в три ряда и слегка покачивались, они стояли, взявшись под руки, и, тесно прижимаясь друг к другу, покачивались, как соломинки на ветру. Перед каждой из них лежал на земле узелок с вещами, маленький узелок: белье, миска, ложка. Они стояли, и ветер задувал через крышу барака, и тут мы услышали, что их строй не молчит, что о.ч тихо поет, тихо, совсем тихо напевает протяжную песню. Перед женщинами стояли закутанные в меховые тулупы часовые с винтовками наперевес. Фельдфебель ходил взад и вперед перед строем и курил: резко засвистел паровоз, и черной тенью на рельсы надвинулся товарный состав. Мы застыли на месте, я смотрел на женщин, и одна из них, стоявшая недалеко от нас, повернула голову и взглянула на меня, потом на Николая и Владимира, на обоих добровольцев с надписью "добровольцы" на нарукавных повязках, потом она толкнула женщину, стоявшую рядом, и все женщины одна за другой медленно повернули головы, словно перелистнулись страницы книги, и посмотрели добровольцам в лицо и на повязки с надписью "добровольцы", потом медленно, молча, одна за другой повернули головы обратно. Лица добровольцев побелели, губы затряслись. Товарный состав перестал громыхать, теплым покрывалом заклубился серый дым. Я надеялся, что добровольцы убегут под защитой дымового облака, но они остались стоять, словно примерзшие к земле. Раздвинулись двери товарных вагонов, открыв темные ямы, женщины молча подняли узелки, фельдфебель заорал: "Давай, давай, поторапливайся!", солдаты стали толкать женщин вперед, и вдруг Владимир закричал, бросил катушку с кабелем и кинулся к поезду. Одна из женщин еще раз повернулась к нему, и Владимир выкрикнул какое-то имя, низкий клокочущий звук. Один из часовых выскочил вперед, ударил Владимира в грудь и заорал, чтобы мы убирались отсюда. Владимир сжал кулаки, часовой сорвал с плеча винтовку. Я потащил Владимира назад, почувствовав мою руку на плече, он весь обмяк, повернулся и пошел, спотыкаясь и опустив голову. Николай стоял молча, скрипя зубами. Женщины исчезли в темноте вагонов, и вдруг я впервые увидел то, что видел здесь на товарной станции уже десятки раз и о чем выстукивал бесчисленные телеграммы: в Германию отправлен рабочий транспорт, в Берлин, или в Вену, или в Эссен, или в Гамбург. Только теперь я увидел: да у них же на ногах нет даже туфель, накручено какое-то тряпье, а грудь и спина обвязаны бумажными мешками из-под цемента, ни у одной нет одеяла, а вагоны ведь не отапливаются, в них не горит печь, а на полу лишь тонкий слой мякины, и с зарешеченных узких окон свисают ледяные сосульки. Тяжело ступая, подошел фельдфебель. "Вы чего глазеете?" - спросил он тихо.