Я проглотил несколько ложек холодной гороховой каши и попросил товарищей, у которых был как раз перерыв, позаботиться о постелях и тумбочках для добровольцев. Затем я отправился на телеграф, сел у своего аппарата, взял пачку из груды телеграмм, соединился с Киевом и начал передавать донесения дальше. Я считался опытным и точным телеграфистом, поэтому мне постоянно давали телеграммы, в которых было много цифр, зашифрованных слов и названий, и поэтому обычно я передавал оперативные донесения, приходящие с фронта и с пометкой "Срочно" и буквами "СО" (срочная оперативная). "Оставлены позиции южнее пункта Червленная", передавал я. - "Попытка прорыва у пункта Облиновское потерпела неудачу" и "части из Тацинской отведены назад". Бои и прорывы, кровь, крики, раны были названиями и цифрами, рядами букв на узкой серовато-белой полоске бумаги, которая пробегала под буквами: ОБЛИНОВСКОЕ. Я писал, и вдруг сзади меня остановился инспектор Эйхель, заглядывая мне через плечо.
- Господи, да это сталинградская сводка, давайте сюда, я немедленно отнесу шефу, его младший сын там. - Он нетерпеливо щелкнул пальцами, и я едва успел напечатать последние буквы, как он схватил листок и побежал к шефу.
Я взял новую пачку, это были донесения о поставках, до сих пор я писал, как меня учили, букву за буквой, не задумываясь над общим смыслом, и вдруг я запнулся: в одном из сообщений под рубрикой "Отправлено в рейх" стоял пункт 3: "312 раб. жен.
из Полтавы в пересыльный пункт Укр.". Затем пункт 4: "Растительное масло, пищевое, три тонны для хоз. управл. Укр.", и пункт 5: "Телят 614 (шестьсот четырнадцать), быков 530 (пятьсот тридцать), свиней 308 (триста восемь) для хоз. упр. Укр. Подлинник подписал обер-инспектор Зодельбринг".
Я передавал телеграммы и видел женщин, которые стояли, покачиваясь, возле барака, стояли, взявшись за руки, на ногах вместо обуви тряпье. Тихо поющий строй перед ледяными ямами, скользящими на колесах, и я слышал крик Владимира и думал о том, что война чертовски жестокая вещь и что, собственно говоря, парень держался замечательно.
Затем я передавал донесения о поставках, которые пришли из Кривого Рога - железорудного бассейна - и которые надо было немедленно передать дальше в Берлин. Я соединился с Берлином и начал передавать "Из Кривого Рога отправлено в рейх: железной руды двенадцать вагонов для "Дегусса", железного лома четырнадцать вагонов для "Дегусса", железной руды двадцать четыре вагона для "Дема" * [* "Дегуса" и "Дема" - сокращенные названия промышленных концернов в гитлеровской Германии.], железного лома одиннадцать вагонов для "Дема".
Я писал цифру за цифрой, название за названием и видел поезда, поезда с красной рудой и с красным поржавевшим ломом: и старый вопрос, который мучил меня, когда я был мальчишкой, снова встал передо мной: кому принадлежат эти богатства? Кто управляет хозяйством? В чьих руках рычаги? Принадлежит это Германии или все это попадет в карманы к нескольким воротилам, как во время первой мировой войны? Или с этим теперь покончено, а может быть, и нет? Я не знал. Я передавал телеграммы. Было уже поздно. Я отстукивал их механически. Я устал, цифры на бумажных полосках начали мелькать, стало душно.
Я хотел спать. Сейчас же после смены я пошел в казарму. В ней все было как всегда, постелей и тумбочек для добровольцев не было. Я спросил ребят, и они рассказали мне, что уже приготовили постели и тумбочки, но пришел дежурный офицер и разбушевался: что им взбрело в голову, немцы и русские в одном помещении - это недопустимо, русские остаются нашими рабами, будь они тысячу раз добровольцами и сколько бы катушек с кабелем ни протащили. Я подумал, что это низость, и решил завтра утром просить инспектора Эйхеля вмешаться в это дело, сегодня я слишком устал, да это и не имело смысла: сейчас господа офицеры сидели в казино, инспектор Эйхель приказал заколоть свинью, а из Франции, сообщили мне товарищи, пришла посылка с красным вином и коньяком, сейчас господам офицерам никак нельзя было мешать. Поэтому я лег и закрыл глаза, но уснуть никак не мог. Я дремал, и передо мной проносились видения, смутный поток лиц, колеса, ветки, ледяные ямы, иногда дым, иногда снег, один раз я совсем рядом увидел чью-то руку.
Потом появился клоун с напудренными щеками, он смеялся и гримасничал, а перед ним пылало алое пламя. Погас свет, я погрузился глубже в дремоту, теперь мне казалось, что играет музыка, потом чтото зашелестело, и я заснул по-настоящему. Вдруг я вскочил, в комнате громко звучал чужой голос, я никогда не слышал его прежде, это был низкий голос, который заполнял комнату, как звук набатного колокола. "Друзья, братья!" - говорил голос сверху из громкоговорителя.
"Друзья, братья! - говорил он, и слова звучали как трубы органа. Друзья, в Сталинграде в снегу и во льдах истекает кровью шестая армия". Я лежал словно парализованный, и ужас, какого я прежде еще не испытывал, пронизал мозг, я понял, что это немецкий голос говорил с нами и задавал нам вопросы.
"За кого вы отдаете свою жизнь, свое счастье, друзья?" - спрашивал голос, и мы лежали на соломенных матрацах в темноте, не спали и слушали эти ужасные вопросы, и каждый знал про другого, что тот не спит и слушает, и никто не встал, чтобы выключить громкоговоритель, никто, и я тоже, а ведь это была вражеская пропаганда, одно из самых тяжких преступлений, и то, что мы делали, было мятежом! Да, это был мятеж, враг был в комнате, на наших позициях, а мы смотрели ему в лицо и не уничтожали его, и у меня вдруг возникло чувство, что весь мир вокруг утонул, и не осталось ничего, кроме этой комнаты, этого голоса. Теперь я услышал, что этот невидимый немец читал стихи:
Да что вы, богом позабыты?!
Кому oхота подыхать?
Вставайте, двери в жизнь открыты,
Оружье - прочь, пора кончать.
Пускай все громче раздается
Над вами разума призыв:
"Кто сдастся в плен - тот будет жив,
Кто будет жив - домой вернется".
Что-то щелкнуло, и голос оборвался, радио выключили в узле связи.
Никто не сказал ни слова. Мы слышали дыхание друг друга, малейший шорох соломенных матрацев, и самое страшное было то, что никто не решился сострить. Дыхание прерывалось, тишина гремела. Я слышал, как бьется мое сердце. Я был бессилен под градом вопросов, которые взрывались в моем сознании, как гранаты в открытом поле. Для чего жертвы?
Зачем война? Ради Германии? Действительно ли ради Германии? А если нет, то ради кого же? И я почувствовал, как вопрос этот поднимался в моем мозгу, как вода в половодье. А знаешь ли ты вообще, за что сражаются другие? Что такое большевизм?
Идиотский вопрос, быстро подумал я, идиотский вопрос, что за чепуха! И я увидел лавку с поломанными щипцами для сахара и услышал, как Николай говорил: "Чертов колхоз!", но затем я увидел крестьян на виселице и на ветвях деревьев, крестьян, крестьянок, молодых девушек и юношей, стариков, и я видел, как их приводили под зеленые виселицы с ароматными цветами и под черные сучья, покрытые льдом, над которыми кружились вороны. Ах, виселицы, виселицы, виселицы, не это ли след, что мы оставляем на русских полях? Русские шли на виселицу с поднятой головой, сжимали кулаки и с веревкой на шее кричали слова, которые мне перевел один из товарищей и которые значили: "Да здравствует Родина", "Мы победим" и "Смерть оккупантам". Разве так умирают люди низшей расы? Что давало им такую силу, какая цель стояла у них перед глазами, когда они умирали? Почему они боролись против нас, если мы освобождаем их от комиссаров и колхозов? Это был вихрь, водоворот, каждый ответ уносило прочь.
Я вдруг почувствовал, что вообще ничего не знаю, я даже не знаю, зачем я здесь лежу, и почему мои товарищи гибнут под Сталинградом, и почему на той стороне тоже есть немцы и что они там делают.
Я просто ничего не знал. Голос давно умолк, но он все еще заполнял комнату. Он повторял свое "зачем?", которое ничем нельзя было заглушить, и я знал, что в эту минуту молчания, когда каждый затаил дыхание, в моем рассудке словно укоренилось сомнение, которого теперь оттуда не вырвать. Потом я заснул, я спал без снов, меня разбудили выстрелы.
Я вспомнил о партизанах и соскочил с кровати, но в это время кто-то вошел со двора и сказал, что один из добровольцев попытался убежать с винтовкой и застрелен при попытке к бегству.
- Так, - сказал я и попытался скрыть свое волнение.
- Выстрел в спину, умер на месте, - зевая, сказал тот и, отрезав кусок хлеба, намазал его искусственным медом.
- Так, - сказал я, и тупая стрела медленно вонзилась мне в сердце.
- Холодно сегодня, - продолжал тот с набитым ртом. Потом он подошел к радио и включил его, мы услышали голос диктора имперского радио: "Железный вал, возведенный на Волге, непоколебимая преграда на пути еврейско-азиатских орд..." Я вдруг перестал верить, что Сталинград будет взят в начале лета, а в небе плыли тучя.
Прорицания провидицы
20 июля 1944 года, покушение на Гитлера
В восемь часов вечера, когда закатное кроваво-красное солнце полыхало на сверкающем мраморе, мы с оберфельдфебелем Бушманом обсуждали лекцию "Готовность к гибели как краеугольный камень германского мировоззрения" это была вступительная лекция на трехнедельных курсах семинара по германистике только что созданной школы для солдат, куда мы были откомандированы в качестве слушателей нашей воинской частью, узлом связи ВВС в Афинах, - вдруг прибыл связной и передал нам приказ начальника узла связи немедленно вернуться к месту службы. Тщетно обер-фельдфебель Бушман пытался возразить ему, что на время занятий в школе мы освобождены нашим начальником, капитаном Клаппро^том от несения службы, даже от поверок, связной повторял, что ему приказано немедленно в штабной машине доставить нас на телеграфную станцию узла связи. "Ничего не поделаешь, господин коллега, солдатчина", - сказал обер-фельдфебель Бушман и встал. Но так как с момента получения этого приказа мы перестали быть ровесниками и однокурсниками, равноправными слушателями высшей школы, а вновь превратились в военнослужащих различного ранга, он добавил: "Обер-ефрейтор, принесите мой портфель из гардероба".
Я записался не на курс лекций о греческой трагедии от Эсхила до Еврипида, что было бы естественно здесь, в Афинах, - городе величавых руин и изваяний, - а был в числе немногих, выразивших желание прослушать курс "Введение в поэтику "Эдды" * [* "Эдда" - название двух важнейших памятников древнескандинавской литературы. Здесь имеется в виду так называемая "Старшая Эдда" - собрание мифологических и героических песен, в которых содержится пророчество о гибели богов и мира. Упоминаемые далее Мусспили и Фенрир - персонажи мифов "Эдды", Мусспили - один из богов, Фенрир - волк. "Прорицание провидицы" - одна из песен "Эдды".] и анализ "Прорицания провидицы". У меня были на то свои причины. С детства я писал стихи, неизменно мрачные, без проблеска надежды, без просвета радости, но после поражения под Сталинградом они и вовсе приобрели характер апокалипсических видений, в моих новых стихах океаны пылали огнем, а смерть с завыванием неслась по небесам, подобная грозной туче. Три таких стихотворения удостоились опубликования в жалком журнальчике, влачившем свое существование в стороне от широкой литературной дороги, и сколь ни безвестным было это издание, стихи эти нашли своего читателя, приславшего мне отклик, после чего у нас с ним установился дружественный обмен письмами. Надо отметить, что, за исключением моих родителей и моей невесты, он был единственным человеком, с которым я переписывался, и этот мой друг и читатель, мнением которого я очень дорожил, порекомендовал мне углубиться в "Эдду", в ней, писал он, я познаю глубочайшую человеческую мудрость. Когда я получил это письмо, мы сдали Харьков и в страшной спешке демонтировали свой узел связи в Полтаве, чтобы передислоцироваться в Киев, оттуда меня, ставшего тем временем специалистом в шифровальном деле, перевели в Афины, и я долгое время не получал никаких известий от моего неизвестного друга и почти забыл его совет прочитать "Эдду". Но когда я нашел в аккуратно напечатанном расписании лекций высшей школы для солдат цикл, посвященный "Эдде", я вспомнил его совет и решил записаться на этот курс. Подав рапорт, я несколько дней тревожился, предоставит ли мне капитан Клаппрот учебный отпуск - мы были очень загружены, наш узел остался единственным на Балканском полуострове, чьи линии связи с рейхом были еще в исправности, все важнейшие донесения сухопутных и военно-морских сил шли через нас, хотя нам самим, особенно на телеграфе, не хватало связистов даже для передачи сообщений ВВС.
Вот почему я и тревожился, однако приказ по полку ясно гласил: освободить двух человек на три недели от несения службы, и сегодня я вместе с обер-фельдфебелем Бушманом уже прослушал вступительную лекцию, а теперь, ужасно недовольный и потому не обращая никакого внимания на пылающий пурпур, на зелень виноградников вдоль дороги, возвращался в штабной машине к месту службы. Я был в ярости, что приходится возвращаться: лекция меня вдохновила, ее главная мысль - наивысшее совершенство отдельного человека и целой расы неизбежно приводит их к гибели - показалась мне откровением.
И мне, наконец, посчастливилось раздобыть "Эдду", я взял в библиотеке школы увесистый том ин-кварто и намеревался сегодня вечером почитать его: о Мусспили, о гибели богов в пламени огня, о волке, который с ревом рвется из своих оков, чтобы, вырвавшись, клыками и когтями уничтожить царство белокурых асов, о Локи - боге измены и о его драконе.
Я собирался читать всю ночь напролет, я специально приготовил пачку македонских сигарет, а приходится возвращаться в часть - вот досада! Я подумал, что случилось, наверное, что-то чрезвычайное, если нас вызывают в часть вопреки приказу, который освобождал нас на три недели от службы. Наверно, поступили шифрованные донесения, которые трудно расшифровать, а может, какие-нибудь запросы, а может быть... и тут мое сердце замерло. Неужели все открылось? Я выглянул в окно, ехать осталось недолго. Машина уже проезжала через лимонную рощу.
Желтые плоды, словно вылепленные из воска или созданные лунным светом, висели в темно-зеленой листве. Повешенные, подумал я, и меня зазнобило.
Быть этого не может, этого не может быть, уговаривал я сам себя, но во мне все сильнее звучало: "А почему бы нет!" Я почувствовал, что бледнею, мне казалось, что вместе с мыслями от мозга отливает вся кровь. Машина свернула в рощу пиний, в зелени которой был замаскирован наш узел связи. Через две минуты мы будем на месте. "Значит, попался!" - думал я, и в моем мозгу медленно вращались три черных круга.
"Быть этого не может!" - думал я.
Дело в том, что я, вот уже несколько месяцев, передавал и принимал по телеграфу сведения частного характера, а это запрещалось под страхом тягчайшего наказания. Однажды (кажется, это было в марте 1944 года, когда радио передало сообщение об особенно тяжелой бомбардировке Берлина) ко мне - я в эти дни особенно часто работал с узлом связи ВВС Берлина-обратился с просьбой товарищ, его семья жила на Маркусштрассе в берлинском районе Фридрихсхайн, мой товарищ хотел, чтобы я запросил у берлинского телеграфиста, разрушен ли бомбардировкой дом № 18 по Маркусштрассе. Я долго колебался - нас достаточно часто предупреждали о строжайшем наказании за частные запросы такого рода, - но все-таки выполнил его просьбу, зато когда на следующий день я получил ответ, что дом цел и невредим, радостное восклицание моего приятеля вознаградило меня за мой страх.
Потом из Берлина поступил запрос о судьбе одного солдата - последний раз он написал письмо полгода назад из Афин и больше не подавал о себе никаких вестей, - и вот так постепенно сложилась организованная система передачи этих сведений и свой особый код, и я сразу же подумал, что наша система из-за какой-то несчастной случайности провалилась, а все ее участники будут преданы военному суду и приговорены к смерти. Что еще могло случиться!
Все ясно, мы провалились - нас ожидает военный суд! Мне представились горы срочных оперативных телеграмм - гриф "СО" показывал, что они самые срочные из всех, за исключением телеграмм Гитлера, - и они, эти телеграммы, из-за перегрузки линий связи с рейхом лежали на наших столах часами, часто целыми днями: разведдонесения, сводки о состоянии снабжения, о действиях партизан, сводки о горючем, о транспорте - гора бумаги с красными пометками о срочности, донесения, громоздящиеся друг на друга, пока я запрашиваю Гамбург, уцелел ли при последнем налете дом № 14 по Хазельброокштрассе в районе Эйльбек, где живет семья моего друга Унгера! Я зажмурил глаза, я увидел самого себя перед судом - знаки различия сорваны, солдатский ремень снят, из ботинок вынуты шнурки, - и я услышал, как судья, стукнув кулаком по столу, кричит на меня: "Вы отдаете себе отчет в том, что вы наделали, свинья вы этакая?! Вы предали фюрера, который ведет войну, нанесли ему удар в спину". Я судорожно пытался ответить, но не мог выдавить из себя ни единого звука: язык лежал во рту, как кляп. Заскрипели тормоза, машина остановилась. "Вот оно!" - подумал я и открыл глаза. Провода, проволока, мачты, палатки, платаны, вооруженного конвоя не видно. Красные солнечные отсветы на зелени агав. Я не смел перевести дыхание. Стукнула дверь, лейтенант Фидлер - начальник телеграфа - вышел из барака, раскрашенного маскировочными пятнами, и бросился к нам.
Сейчас он выхватит пистолет! Воздух показался мне горячим паром, меня бросило в жар, и вдруг голова стала ясной. В штабной машине никого нет. Десять минут вниз по шоссе, и я в партизанской зоне.
Я поглядел на кобуру лейтенанта. Она была застегнута. Обер-фельдфебель Бушман шагнул вперед и отрапортовал, я не воспринимал его слов, но потом я услышал, как лейтенант Фидлер говорит что-то о крайне срочной работе, и я перевел дыхание, я ощутил, какое это блаженство - дышать, мне показалось, что я парю над землей, потом красный круг - пометка срочности - стал расти, расти, а потом вдруг разлетелся на части. Плохо помню, что было дальше, хотя за долгие минуты, пока мы шли на телеграф, я, должно быть, услышал от лейтенанта Фидлера известие о неудавшемся покушении на Гитлера. Был ли я поражен? Негодовал? Или над всем возобладало чувство собственного избавления от кары и страха смерти? А может, я воспринимал чудесное спасение фюрера как нечто само собой разумеющееся, как явление природы, подобное восходу солнца после ночи.
Вероятно, это было именно так, но точно я ничего не помню, эти минуты выпали у меня из памяти, я только помню себя снова в длинном телеграфном бараке, заполненном стуком, освещенном слепящим светом низко повешенных ламп, лейтенант Фидлер снимает с моего аппарата разведсводку за вчерашний день и бросает мне на стол целую пачку телеграмм, с обведенным красным грифом "СО", и говорит, что я должен оставить все другое и прежде всего передать эти только что поступившие донесения, которые все до одного адресованы в верховную ставку фюрера.
- Но разведсводка лежит со вчерашнего дня! - удивился я.
- Делайте то, что вам приказано.
На другом конце прямого провода уже нетерпеливо звонил мой берлинский коллега.