Как и все крупные цивилизации, западноевропейская цивилизация в процессе своей консолидации активно использовала религиозный фактор. Евроцентризм как идеология включает в свою структуру миф христианизма Запада как той матрицы, которая предопределила социальный порядок, тип рациональности и культуру Запада в целом. В зависимости от исторической конъюнктуры этот миф подавался в самых различных вариациях или вообще приглушался (например, во время Французской революции отношение к церкви определялось лозунгом «Раздавить гадину!», а сегодня говорится, что Запад – не христианская, а иудео-христианская цивилизация). Важно, что христианство представлено как формообразующий признак западного человека – в противопоставлении «мусульманскому Востоку». Для создания такого образа идеологам пришлось немало потрудиться. Да и не только идеологам, а и европейским художникам, приучающим публику к мысли, что в Святом семействе все были сплошь блондинами. Самир Амин замечает:
«Поскольку христианство родилось не на берегах Луары или Рейна, было необходимо произвести операцию по интегрированию этого учения – восточного по своим культурным корням – в западническую телеологию. Из Святого Семейства и египетских и сирийских отцов Церкви надо было сделать европейцев… Эта евроцентристская конструкция базируется на том толковании религии, которое свойственно любому религиозному фундаментализму. Но именно так и видит себя Запад и определяет себя как христианский (говорится: западная и христианская цивилизация)» [9, с. 95].
Для России этот миф имеет особое значение, поскольку в нем ставится под сомнение «законность» восточного христианства – Православия. Вопреки всем историческим фактам большинство философствующих российских демократов говорят как о фатальной исторической ошибке о принятии Русью христианства от Византии и, таким образом, «выпадении» из христианской цивилизации. Ведь всерьез утверждается, что напрасно в XIII веке русские отвергли цивилизованных христиан-тевтонов и приняли иго мусульман-татар – при том, что Александр Невский побратался с сыном Батыя Сартаком – христианином. Из исторической памяти просто стерли тот факт, что среди шедших с Востока кочевников-монголов христианство было одной из наиболее распространенных религий, а мусульман практически не было. Точно так же, в общественном сознании изначально «западным», христианским народом предстают литовцы, принявшие христианство лишь в XV веке, а половцы, которые смешались с русскими, будучи в основном христианами, считаются мусульманами.
Нынешний этап евроцентризма характеризуется внутренней противоречивостью трактовки христианского мифа. С одной стороны, потребность в консолидирующих мифах возросла. В то же время, сам тип современной цивилизации, ее этика и остальные основополагающие мифы все более несовместимы с постулатами христианства. Поэтому уже сорок лет назад католический богослов и историк культуры Романо Гвардини предупреждал, что паразитированию Запада на христианских ценностях приходит конец. Эти трудности стали нарастать с самого начала революций, приведших к образованию современного общества индустриальной цивилизации. Уже колонизация и необходимый для ее оправдания расизм (которого не существовало в средневековой Европе) заставили отойти от христианского представления о человеке. Пришлось позаимствовать идею избранного народа (культ «британского Израиля»), а затем дойти до расовой теории Гобино и до поисков нордических предков Карла Великого и других потомков «златокудрого Менелая». Как пишет А. Тойнби, «среди англоязычных протестантов до сих пор можно встретить „фундаменталистов“, продолжающих верить в то, что они избранники Господни в том, самом буквальном смысле, в каком это слово употребляется в Ветхом Завете» [7, с. 96].
Отход от Евангелия и обращение к ряду книг Ветхого завета в ходе Реформации понадобились и для этического обоснования нового, необычного для традиционного общества отношения к наживе. Это подробно исследует М. Вебер в своем труде «Протестантская этика и дух капитализма» [1]. Одно только признание богоугодности ростовщичества, совершенно необходимое для развития финансового капитала, означало важное изменение в теологии западного человека. Оно было настолько революционным, что передовые в этом отношении протестантские секты называли себя «британскими израильтянами» (Вебер пишет о «британском гебраизме» как особом культурном явлении). Сыгравшие важную роль в становлении современного общества культурные течения, в том числе мистические (например, масонство), имели ярко выраженный нехристианский характер. А трактовка заложенных в основание этого общества понятий свобода, равенство и братство – характер прямо антихристианский.
Открытости, солидарности и любви всех людей, с которыми связываются эти понятия в христианстве, революционные идеологи буржуазного общества противопоставили идею власти просвещенного братства (братьев-масонов), свобода и равенство которых предполагали разрушение всех традиционных авторитетов и должны были демонстрироваться ритуальным убийством монарха и гения. Существует точка зрения, что этот ритуал предписан мистическим мифом происхождения братства от вольных каменщиков, строивших иерусалимский Храм. Гениальным архитектором стройки был царь Израиля Хирам Абиф. Каменщики, чтобы продемонстрировать свою свободу и равенство, убили этого монарха-гения. В Новое время, похоже, стало трудно находить людей, совмещающих два этих качества в одном лице. И в 1793 г. пришлось, помимо короля, послать на гильотину гения Франции Лавуазье (оказавшего, кстати, неоценимые услуги революции). Эта казнь не находит рационального объяснения ни у одного историка.
Примечательно, что в рамках евроцентризма сегодня в опалу попало не только Православие, но и другая консервативная (хотя и не такая «реакционная») ветвь христианства – католичество. Здесь даже очень прогрессивный папа Римский не помогает. В то время как в философии и истории на все лады обсуждается благотворная роль протестантизма (например, в развитии европейской науки), средства культурного воздействия акцентируют внимание то на обскурантизме католической Церкви (странный спектакль с извинениями за «дело Галилея»), то на преследовании евреев инквизицией. И результат достигается. Например, образованная молодежь Испании (даже искренне верующая) явно стесняется своей причастности к католичеству и при каждом удобном случае старается продемонстрировать свое к нему критическое отношение.
Был я в Испании оппонентом на одной диссертации по истории образования в XIX веке. Знаком с диссертантом, знаю, что он – верующий католик. Но на всякий случай, как свидетельство своей лояльности к «демократии», он рассыпает по тексту такие замечания: «Попытки включить преподавание науки в качестве ключевого элемента системы образования наталкивались на религиозную традицию христианства, особенно в католической церкви… В условиях непримиримого противостояния между религиозной традицией и новой наукой сложился климат общего отрицательного отношения к науке» и т.п. Зачем, спрашиваю, это делаешь? Почему пишешь, что противостояние непримиримое – ведь как-то примирилась церковь с наукой? И если говорить о религиозной традиции, разве именно христианство было наиболее консервативным в области образования? Ведь известно, что именно христианство породило «вселенскую школу», что вся система образования, которой посвящена твоя диссертация, выросла из христианского университета и схоластики. Оказывается, никак нельзя. Живешь в условиях демократии – будь добр соответствовать прогрессивным установкам.
Наконец, весь пафос индустриальной цивилизации, связанный с технологией, культом огня и силы, эпосом переделки мира носит не христианский, а титанический характер. Действительно, образ Прометея пронизывает все европейское образование, и Самир Амин просто констатирует факт: «Капиталистическая цивилизация является, очевидно, прометеевской. Но Прометей – грек, а не христианин» [9, с. 96]. Если же говорить о конце нашего века, то титаническое начало, похоже, уступает место циклопическому. Сила становится все более разрушительной, а ее демонстрация – все более жестокой. В них все более проглядывают неоязыческие ритуалы.
Другим базовым мифом евроцентризма является созданная буквально «лабораторным способом» легенда о том, что современная западная цивилизация является плодом непрерывного развития античности (колыбели цивилизации). Эта легенда соответствующим образом преломляется во всех основных исторических планах. В области социально-экономической она предстает как история «правильной» смены формаций и непрерывного прогресса. Здесь по мере развития производительных сил первобытнообщинный строй сменяется рабством, которое уступает место феодализму, а после, в ходе научной и промышленной революции – капитализму. Затем между разными течениями евроцентризма начинается спор о том, является ли капитализм завершающей стадией развития человечества («конец истории»), или является предысторией и лишь готовит предпосылки для социализма. Мы в этот спор вдаваться не будем. Главное, что в рамках евроцентризма лишь эта смена формаций признается правильной. Раз славяне и монголы не знали рабства, а в Китае не было крепостного права и государственной религии – значит, в цивилизацию им попасть и не удалось, сегодня должны проходить специальный курс обучения у Запада.
Но сама схема мифологична. Древняя Греция не была частью Запада, она была неразрывно связана с культурной системой Востока. А наследниками ее в равной мере стала варварская Западная Европа (через Рим) и восточно-христианская, православная цивилизация (через Византию). Более того, этот античный миф вначале был вообще развит в противовес мифу христианскому. Об этом пишет Самир Амин:
«Евроцентризм не является социальной теорией, которая бы интегрировала все свои элементы в целостную и непротиворечивую картину общества и истории. Речь идет о предрассудке, который действует как деформирующая сила в самых разных предлагаемых социальных теориях. Этот предрассудок евроцентризма пользуется запасом готовых элементов, включая один и отбрасывая другой в зависимости от идеологических запросов момента. Известно, например, что европейская буржуазия в течение долгого времени с недоверием и даже презрением относилась к христианству и поэтому раздувала „греческий миф“… Согласно этому мифу, Греция была матерью рациональной философии, в то время как „Восток“ никогда не смог преодолеть метафизики… Эта конструкция совершенно мистифицирована. Мартин Бернал показал это, описав историю того, как, по его выражению, „фабриковалась Древняя Греция“. Он напоминает, что греки прекрасно осознавали свою принадлежность к культурному ареалу древнего Востока. Они не только высоко ценили то, чему обучились у египтян и финикийцев, но и не считали себя „анти-Востоком“, каковым представляет евроцентризм греческий мир. Напротив, греки считали своими предками египтян, быть может, мифическими, но это не важно.
Бернал показывает, что «эллиномания» XIX века была инспирирована расизмом романтического движения, архитекторами которого часто были те, кто инспирировал и «ориентализм» [9, с. 89].
В СССР мы тоже учились по сугубо евроцентристским учебникам истории, детально знали все перипетии афинской демократии и споров в римском сенате, Восток же был для нас застывшей неподвижной маской. Точно так же, из марксизма нам давали окрашенные в евроцентристские цвета выжимки. Сейчас мы должны будем, как больной, обучающийся говорить после паралича, восстанавливать свои контакты с марксизмом – мы не можем обойтись без его разработок, как и без европейской науки и философии вообще.
И когда прилагаешь эти усилия, оказывается, что Маркс был гораздо умнее и глубже, чем нам его представляли. Многое, что мы принимали за его постулаты, было не более чем рабочей моделью. Это касается и евроцентризма, в частности, трактовки «греческого мифа». Самир Амин, указывая на «пропитанность» марксизма евроцентризмом, в то же время бережно старается выявить реальный смысл критикуемых им положений, очистить их от евроцентристских наслоений. В частности, он отмечает: «Маркс, чья интуиция порой достигала удивительной остроты и опережала возможный для его времени уровень теории, объясняет нашу симпатию к Древней Греции тем, что она – напоминание о „нашем детстве“ (детстве всего человечества, а не Европы); Энгельс никогда не переставал выражать аналогичные симпатии не только по отношению к „варварам“ Запада, но и к ирокезам и другим аборигенам Северной Америки – напоминанию о нашем еще более далеком детстве. Позже многие антропологи – и в этом аспекте не евроцентристы – выражали такое же расположение к другим называемым „примитивными“ народам, без сомнения, по той же причине» [9, с. 91].
Мифом является и утверждение о непрерывности процесса культурной эволюции и смены социально-экономических формаций. Феодализм был принесен варварами, сначала размывавшими, а затем и завоевавшими рабовладельческую Римскую империю. Варвары же в своем укладе этапа рабства не проходили – они становились рабами лишь как военнопленные античных государств (и создавали там проблемы). Какая же это непрерывность? Это – типичный разрыв непрерывности, причем в крайней форме, связанной с военным поражением.
О культуре и говорить нечего – разрыв в продолжении античной традиции составлял более тысячи лет (оттого-то и говорят Возрождение, оттого-то и миф о «темном» Средневековье как потерянном времени). Более того, Запад на время вообще утерял культурное наследие античности и получал его по крохам от Востока – через арабов, тщательно сохранивших и изучивших греческую литературу. Западная цивилизация создавалась сообща, и евроцентризм, кроме всего прочего – идеология неблагодарных потомков. Уж этому мы сегодня имеем доказательств сверх меры.
Миф о «правильной» смене общественных формаций подкрепляется важным мифом эволюционизма. Своими корнями этот миф уходит в историю восприятия времени в европейской культуре, в историю перехода от циклического времени аграрной цивилизации к идее бесконечного, линейного, направленное в будущее времени («стрела времени»). Новое восприятие времени создало почву для появления идеи прогресса, как считают некоторые философы, самой важной идеи Запада за три тысячи лет. Идея прогресса стала той метафизической, почти религиозной основой, которая заставляет капиталиста расширять производство и накапливать капитал. Этого жгучего мотива искренне не понимает живущий на земле человек традиционного общества.
Вся техносфера, в которой живет человек Запада, действительно создает – даже на бытовом уровне – ощущение полной победы над пространством, климатом и временем, причем инструментом победы являются деньги. Пространства не существует, ибо ты (если позволяет кошелек) можешь преодолеть его на самолете (даже сверхзвуковом) или при помощи телефона и телефакса. Человек желает настолько чувствовать себя независимым от климата, что даже если едет в магазин за пару километров, включает в машине кондиционер. И печальную реальность отражает анекдот, порожденный нашим закомплексованным интеллигентом (советский турист на Западе, зимой, спрашивает в лавке: «Когда у вас начинают продавать свежую клубнику?» – и слышит в ответ: «Как и все остальное, в восемь часов утра»). Для человека традиционного общества, сохранившим ощущение второго (циклического) времени, это странно. Наоборот, наслаждение видится в том, чтобы переживать ход времени и его «вечное возвращение» – ощущать его в плодах и удовольствиях, соответствующих времени года, а не подавляющих его структуру, переживать летом жару и прохладу, а зимой – мороз и тепло дома. А в человеке среднего класса, стремящемся быть «настоящим европейцем», горит болезненное желание есть клубнику именно зимой, а кататься на лыжах именно летом, на дорогом курорте.
Идея эволюционизма приобрела статус фундаментального мифа после триумфального шествия дарвинизма по всем ареалам европейской культуры (с особенностями его восприятия в католических и православных обществах, которые хорошо изучены). Этот триумф вроде бы биологической теории и был, видимо, предопределен острой социальной потребностью в научном обосновании того, что уже вошло в культуру и социальную практику (социал-дарвинизм Спенсера появился раньше чем сам дарвинизм; Маркс был счастлив тем, что его политэкономическая концепция интенсивного расширенного воспроизводства и технического прогресса получила с дарвинизмом естественнонаучное объяснение). Получив сильные импульсы от сугубо западноевропейских идеологических структур (протестантской «естественной теологии», мальтузианства и механистической политэкономии Адама Смита), дарвинизм сторицей вернул долг, снабдив евроцентризм прекрасно замаскированным идеологическим оружием, которое вот уже полтора века интенсивно используется во всех сферах общественной жизни.
В приложении к обществу, культуре и цивилизации эволюционизм дал идею развития и естественного отбора. Общества разделились на развитые и слаборазвитые (или развивающиеся), в обыденное сознание прочно вошла мысль, что отставшие в своем развитии общества или погибают в ходе конкуренции или становятся зависимыми и эксплуатируемыми, и что это – естественный закон жизни. Согласно этому мифу, Западу повезло в том, что он с самого начала попал на «столбовую дорогу» мировой цивилизации, а другие запутались и выбираются на эту дорогу с опозданием – за что вынуждены платить опередившему их Западу как более удачливому конкуренту. Сопротивляться этому бесполезно, ибо это – закон природы. Но хорошим поведением у Запада можно получить скидку (плохое поведение неизбежно влечет за собой наказание).
Чтобы не обострять проблему, мы не будем углубляться здесь в такую щекотливую тему, как биологический расизм и уничтожение «отставших в своем развитии» народов огнем и мечом прометеевской цивилизации. Как пишет Э. Тоффлер в «Третьей волне», сам Дарвин высказался в связи с уничтожением аборигенов Тасмании: «С почти полной уверенностью можно ожидать, что в какой-то период в будущем… цивилизованные расы людей уничтожат и заместят дикие расы во всех уголках земли». По мнению многих историков из «третьего мира», сам Дарвин был видным социал-дарвинистом, поэтому приложение «социал» можно вообще опустить.
Но антропологи знают (хотя сегодня разумно помалкивают), что в приложении к культуре и обществу эволюционизм является идеологической спекуляцией и не имеет никакого научного обоснования. К. Леви-Стросс, изучавший жизнь «примитивных» народов и их культур, «со вкусом поданных к столу „со всеми соусами“ псевдонаучным людоедством, презирающим целостность человеческой культуры» во множестве мест пытается объяснить это самыми разными способами. Вот один из самых общедоступных:
«Биологический эволюционизм и псевдоэволюционизм, который мы рассматриваем – совершенно разные доктрины. Первая возникла как широкая рабочая гипотеза, основанная на наблюдениях, в которых удельный вес интерпретации исключительно мал… Но когда от фактов биологии переходят к фактам культуры, все резко усложняется. Можно извлечь из земли материальные объекты и убедиться, что, согласно глубине геологических слоев, форма или способ изготовления определенных объектов изменяется. И, тем не менее, один топор не рождает физически другой топор, как это происходит с животными. Сказать в этом случае, что один топор эволюционировал из другого представляет из себя метафорическую формулу, не обладающую научной строгостью, которую имеет аналогичное выражение в отношении биологических явлений. И то, что верно для материальных объектов, физическое существование которых доказывается раскопками, еще более справедливо по отношению к общественным институтам, верованиям, вкусам, прошлое которых нам обычно неизвестно. Концепция биологической эволюции сопряжена с гипотезой, имеющей самый высокий коэффициент вероятности, который достижим в сфере естественных наук; напротив, концепция социальной и культурной эволюции дает, в самом лучшем случае, лишь соблазнительную и опасно удобную процедуру представить действительность» [27, с. 311].
В отношении же целых народов и цивилизаций биологическая метафора эволюционизма вообще не имеет смысла, ибо число единиц анализа мало, и их конкретная история известна и спекуляций не допускает. Ради идеологических спекуляций обязательно приходится историю фальсифицировать. Развитие Запада и погружение в «слаборазвитость» множества культур – единый конкретно-исторический процесс, в котором части взаимообусловлены. Леви-Стросс, также разными способами, постоянно напоминает это западному интеллигенту:
«Это отношение [Запада со „слаборазвитыми“ культурами] нельзя представлять абстрактно. Невозможно отвлечься от тех результатов, к которым привели практикуемые в течение нескольких веков насилие, угнетение и уничтожение. С этой точки зрения тема развития не может быть предметом спекулятивных рассуждений… Никогда развитие нельзя считать, как это делал Малиновский (B. Malinovski, The Dynamic of Cultural Change) „результатом воздействия более высокой и активной культуры на более простую и пассивную“. Эта „простота“ и „пассивность“ являются не внутренними свойствами рассматриваемых культур, а результатом воздействия на них развития в его начальном периоде: результатом ситуации, созданной зверствами, грабежом и насилием, без которых не были бы созданы исторические условия для этого самого развития (произойди все другим образом, ситуация контакта была бы совершенно иной, настолько, что мы не можем ее даже представить себе). Поэтому не может быть „начальной точки изменения“, если только мы не согласимся определить ее в тот единственный момент, когда она реально существовала, то есть в 1492 году, накануне открытия Нового Мира, когда через разрушение Нового Мира, а затем еще нескольких миров, начались складываться условия для развития в пользу Запада, которые затем обеспечили это развитие, прежде чем оно снова нависло извне над обществами, ограбленными в прошлом – чтобы это самое развитие могло родиться и расти на их останках… И намного раньше этого „нового контакта“ эти общества ощущали на себе воздействие двумя способами: или в форме второго, „дистанционного“ разрушения, или в форме их собственных желаний, которые также эквивалентны разрушению» [27, с. 297-298].
Сегодня в России мы имеем, пожалуй, все три формы: внедренные в общественное сознание «желания», разрушение «на расстоянии» и прямой «контакт» с полной открытостью для грабежа и «развития».
Одно из утверждений евроцентризма состоит в том, что именно западная цивилизация создала культуру (философию, право, науку и технологию), которая доминирует в мире и предопределяет жизнь человечества. В это искренне верит человек, сформированный школой и телевидением и уже неспособный взглянуть вокруг (ведь приручить и обучить лошадь было не менее сложным и творческим делом, чем построить атомную бомбу – но западная философия сумела вытравить чувство благодарности к предкам). Одним из «завоеваний» евроцентризма является реальное подавление исторического чувства в людях – одна из великих побед над природой. Время стало манипулируемо.
Леви– Стросс пишет: «Вся научная и промышленная революция Запада умещается в период, равный половине тысячной доли жизни, прожитой человечеством. Это надо помнить, прежде чем утверждать, что эта революция призвана полностью перевернуть эту жизнь». А дальше он ставит под сомнение сам критерий, по которому оценивается культурный вклад той или иной цивилизации:
«Два– три века тому назад западная цивилизация посвятила себя тому, чтобы снабдить человека все более мощными механическими орудиями. Если принять это за критерий, то индикатором уровня развития человеческого общества станут затраты энергии на душу населения. Западная цивилизация в ее американском воплощении будет во главе… Если за критерий взять способность преодолеть экстремальные географические условия, то, без сомнения, пальму первенства получат эскимосы и бедуины. Лучше любой другой цивилизации Индия сумела разработать философско-религиозную систему, а Китай – стиль жизни, способные компенсировать психологические последствия демографического стресса. Уже три столетия назад Ислам сформулировал теорию солидарности для всех форм человеческой жизни – технической, экономической, социальной и духовной – какой Запад не мог найти до недавнего времени и элементы которой появились лишь в некоторых аспектах марксистской мысли и в современной этнологии. Запад, хозяин машин, обнаруживает очень элементарные познания об использовании и возможностях той высшей машины, которой является человеческое тело. Напротив, в этой области и связанной с ней области отношений между телесным и моральным, Восток и Дальний Восток обогнали Запад на несколько тысячелетий – там созданы такие обширные теоретические и практические системы, как йога Индии, китайские методы дыхания или гимнастика внутренних органов у древних маори… Что касается организации семьи и гармонизации взаимоотношений семьи и социальной группы, то австралийцы, отставшие в экономическом плане, настолько обогнали остальное человечество, что для понимания сознательно и продуманно выработанной ими системы правил приходится прибегать к методам современной математики… Австралийцы разработали, нередко в блестящей манере, теорию этого механизма и описали основные методы, позволяющие его реализовать с указанием достоинств и недостатков каждого метода. Они ушли далеко вперед от эмпирического наблюдения и поднялись до уровня познания некоторых законов, которым подчиняется система. Не будет преувеличением приветствовать их не только как родоначальников всей социологии семьи, но и как истинных основоположников, придавших строгость абстрактного мышления изучению социальных явлений» [27, с. 321-322].
Не вызывает сомнения, однако, что лишь западная цивилизация создала технологические средства и тип взаимоотношений между нациями, при которых стала возможной и весьма вероятной смерть человечества.
В России сегодня миф о том, что Запад изначально был генератором технологий для всего мира, используется очень активно. Виталий Коротич даже ссылается на «Дубинушку» – мол, как машину изобрести, чтоб работе помочь, так сразу к «англичанину-мудрецу». А сами с пьяной бабой, да вдоль по Питерской. Исаак Фридберг, наоборот, поглаживает русского мужичка по головке и науськивает его на Восток, откуда «постоянно идет угроза» – в то время как с Запада он получал только блага:
«Через западные границы пришло в Россию все, что и по сей день является основанием могущества и национальной гордости России… – все виды транспорта, одежды, большинства продуктов питания и сельскохозяйственного производства – можно ли сегодня представить Россию, лишенной этого?» [8].
Действительно, невозможно себе представить Россию, вдруг лишенной всех видов одежды – а можно ли представить себе взрослого человека, хотя бы и из «Независимой газеты», всерьез озабоченного такой перспективой для России?[1] И как это, интересно, Запад предполагает отнять все, что он так щедро пропустил через свои границы в Россию? Но если серьезно, то это евроцентризм, доведенный уже не до абсурда, а до маниакальной стадии. Ну как может сегодня придти в голову считаться, где сшили первые джинсы, а где научились делать горшок из глины. В исторической перспективе временные различия в появлении в разных странах телеграфа или хоккея исчезающе малы, а приручение лошади было для цивилизации событием несравненно более важным, чем изобретение паровой машины. И даже если встать на уровень рассуждений Фридберга – неужели он всерьез считает, что «большинство видов сельскохозяйственного производства» созданы Западом?
Нет смысла спорить с Фридбергом, сознательно «создающим сюжеты» (он, например, утверждает, что идея полетов в космос пришла в Россию с Запада – или вправду ничего не знает о метафизике космизма и о том, как она преломилась в разных культурах?). Но этот сюжет – хороший повод лишний раз послушать Леви-Стросса, причем именно о том, что дали Западу потомки наших сибирских народов, предшественников якутов. Он считает это редким случаем кумулятивного, не прерываемого (вплоть до вторжения европейцев) технологического развития в истории.
«За этот период [15-20 тыс. лет со времени перехода через Берингов пролив в Америку] эти люди продемонстрировали один из самых немыслимых случаев кумулятивной истории в мире: исследовав от северной до южной оконечности ресурсы новой природной среды, одомашнив и окультурив целый ряд самых разнообразных видов животных и растений для своего питания, лекарств и ядов и даже – факт, который не наблюдался нигде больше – превращая ядовитые вещества, как маниока, в основной продукт питания, а другие – в стимуляторы или средства анестезии; систематизируя яды и снотворные соединения в зависимости от видов животных, на которых они оказывают селективное действие, и, наконец, доведя некоторые технологии, как ткачество, керамика и обработка драгоценных металлов до уровня совершенства. Чтобы оценить этот колоссальный труд, достаточно определить вклад Америки в цивилизации Старого Мира. Во-первых, картофель, каучук, табак и кокаин (основа современной анестезии), которые, хотя и в разных смыслах, составляют четыре опоры западной цивилизации; кукуруза и арахис, которые революционизировали африканскую экономику даже до того, как были широко включены в систему питания Европы; какао, ваниль, помидоры, ананас, красный перец, разные виды бобовых, овощей и хлопка. Наконец, понятие нуля, основа арифметики и, косвенно, современной математики, было известно и использовалось у майя как минимум за пятьсот лет до его открытия индийскими мудрецами, от которых Европа научилась ему через арабов. Поэтому, видимо, календарь той эпохи у майя был точнее, чем в Старом Мире. Чтобы определить, был ли политический режим инков социалистическим или тоталитарным, было исписано море чернил. В любом случае, этот режим выражался через самые современные формулы и на несколько веков опередил европейские феномены того же типа» [27, с. 317-318].
И Леви– Стросс это писал, и я это цитирую без всякого желания начать считаться, кто и что ценного внес в развитие человеческой культуры. Надо быть уже полностью подавленным идеей рыночной экономики, чтобы составлять такой баланс. Смысл цитаты в том, чтобы призвать человека не верить плоским и пошлым мифам, окинуть взглядом не сюжеты, а историю. И в этой перспективе окажется, что вопрос, где впервые стало использоваться электричество, а где была изобретена непрерывная разливка стали просто не имеет смысла. Начиная с времен книгопечатания и научной революции технологическое развитие приобрело характер всеобщего труда человечества и стало скорее похоже на действие природных сил, ибо человечество стало интегрированной и активной частью природы и даже, наконец, было включено, вопреки всем механистическим догмам, в картину мира.
К технологическому мифу тесно примыкает другой, очень важный для идеологии сегодняшних изменений России миф – о земледельческом Западе и скотоводческом кочевом Востоке. Полностью игнорируя реальную историю, евроцентризм представляет уклад жизни кочевых народов Азии как непроизводительный, ориентирующий на захват чужих земель и эксплуатацию трудолюбивых земледельцев Запада. Поскольку для устойчивости России исключительно важно сохранение сложившегося за тысячелетие способа совместной жизни славянских, угро-финских и тюркских народов, проект расчленения России основан прежде всего на противопоставлении славян («Запада») степнякам («Востоку»). В этом направлении активно работает не только популярная демократическая пресса, но и солидные академические журналы типа «Вопросов философии». Одним из часто публикуемых авторов стал здесь В. Кантор, специализирующийся на обличении «Степи» [3]. И это – в журнале Российской Академии наук, той Академии, которая славилась в мире своей этнографической школой, накопившей огромное знание о кочевых цивилизациях. Не будем здесь вдаваться в подробный спор с Кантором. Тот, кто не склонен сразу же доверяться новоявленным идеологам, всегда может прочесть хотя бы книги Л. Н. Гумилева, замечательные и как литературные произведения. А тем, кому такой автор кажется неубедительным (сын Ахматовой, корни татарские – небось, приукрашивает степняков; Кантор все-таки надежнее), процитирую А. Тойнби. Тут уж «Знак качества» есть – великий английский историк. Что же пишет он на основании археологических данных о «паразитах-кочевниках»?
«Следующий шаг в социальной эволюции был совершен в период второго существенного изменения климата. Первый приступ засухи застал в Евразии человека-охотника. Вторую волну засухи встретил уже оседлый земледелец и скотовод, для которого охота стала второстепенным занятием. В этих обстоятельствах вызов засухи, который проявился с большой силой, породил две, причем совершенно различные, реакции. Начав доместикацию жвачных, евразиец вновь восстановил свою мобильность, утраченную было в период, когда он совершил свой первый крутой поворот – от охоты к земледелию. В ответ на новый импульс старого вызова он вновь обрел активность.
Некоторые из земледельцев решили просто уйти от засухи и по мере наступления ее передвигались со всем своим скарбом, скотом, припасами. Им не пришлось кардинальным образом менять свой образ жизни, так как, гонимые засухой, они искали себе новую родину с привычными условиями существования, где они могли бы, как и раньше, сеять, жать, пасти скот на пастбищах.
Однако их степные братья ответили на вызов другим, более отважным способом. Эта часть евразийцев, оставив непригодные для жизни оазисы, также отправилась в путь вместе со своими семьями и скотом. Но они, оказавшись в открытой степи, охваченной засухой, полностью отказались от земледелия, как их предки когда-то полностью отказались от охоты, и стали заниматься скотоводством. Они не пытались уйти из степи, а приспособились к ней.
Как видим, номадический ответ на повторяющийся и усиливающийся вызов действительно был рывком. В первый период засухи доземледельческие предки кочевников от охоты перешли к земледелию, превратив охоту в дополнительный и вспомогательный промысел. А в период второго ритмического наступления засухи патриархи номадической цивилизации смело вернулись в степь и приспособились к жизни в таких условиях, в каких не могли бы существовать ни земледельцы, ни охотники. Засушливую степь мог освоить только пастух, но, чтобы выжить там и процветать, кочевник-пастух должен был постоянно совершенствовать свое мастерство, вырабатывать и развивать новые навыки, а также особые нравственные и интеллектуальные качества.
Во– первых, доместикация животных -искусство более высокое, чем доместикация растений, поскольку это победа человеческого ума и воли над менее послушным материалом. Другими словами, пастух – больший виртуоз, чем земледелец… Номадизм был более выгоден экономически, чем земледелие. Здесь напрашивается определенная параллель с промышленным производством. Если земледелец производит продукцию, которую он может сразу же и потреблять, кочевник, подобно промышленнику, тщательно перерабатывает сырой материал, который иначе не годится к употреблению – кочевник пользуется естественными выпасами, скудная и грубая растительность которых непригодна для человека, но пригодна для животных… Эта непрямая утилизация растительного мира степи через посредство животного создает основу для развития человеческого ума и воли… Кочевники не смогли бы одержать победу над степью, выжить в столь суровом естественном окружении, если бы не развили в себе интуицию, самообладание, физическую и нравственную выносливость» [14, с. 184-185].
Тойнби останавливается лишь на одном из технологических достижений кочевников, которое стало важным вкладом в развитие цивилизации (а список этих достижений велик – от технологии консервирования молочных продуктов до изобретения кривой сабли, означавшего качественный скачок в военном деле):
«Степное общество – это не просто пастухи и стада. Среди домашних животных есть и такие, функции которых существенно отличаются от функции стада парнокопытных – кормить и одевать кочевников. Эти животные – собаки, верблюды, лошади – помогают кочевнику выжить и нужны ему не менее, чем стада. Доместикация этих животных по праву может считаться шедевром номадической цивилизации и ключом к последующему успеху. Без их помощи номадический рывок был бы невозможен. Человек здесь проявил чудеса изобретательности. Овцу или корову, чтобы они служили человеку, нужно просто приручить, хотя это тоже порой довольно трудно. Собака, верблюд и лошадь, функции которых куда более сложны, требуют не только приручения, но и обучения. Нужно сделать из них помощников человека. Это замечательное достижение номадизма помогло кочевникам не только выжить в степи, но и приспособиться некоторым из них к роли „пастырей“ человека» [14, с. 188].
Можно сказать, что судьба России была счастливой: сочетание природных, культурных и психологических качеств населявших ее народов позволили возникнуть симбиозу укладов (охоты, земледелия и кочевого скотоводства) с интенсивным обменом продуктами, технологиями и культурными достижениями. Сегодня не просто стоит вопрос о разрушении этой системы – делается все возможное для натравливания одной части на другую. И инструментом воздействия на российскую интеллигенцию (а через нее – на «среднего» человека) служит евроцентризм.
Любая идеология стремится объяснить и обосновать тот социальный и политический порядок, который она защищает, через апелляцию к естественным законам. «Так устроен мир» и «такова природа человека» – вот конечные аргументы, которые безотказно действуют на обычную публику. Поэтому идеологи тщательно создают модель человека, используя всякий идущий в дело материал: научные сведения, легенды, верования, даже дичайшие предрассудки. Разумеется, для современного человека убедительнее всего звучат фразы, напоминающие смутно знакомые со школьной скамьи научные формулы и изречения великих ученых. А если под такими фразами стоит подпись академика, а то и Нобелевского лауреата (не мира, а просто Нобелевского лауреата), то тем лучше. Понятно, что идеология сама становится фактором формирования человека, и созданные ею мифы, особенно если они внедряются с помощью системы образования и средств массовой информации, лепят человека по образу заданной формулы.
Евроцентризм создал свою антропологическую модель, которая включает в себя несколько мифов и которая изменялась по мере появления нового, более свежего и убедительного материала для мифотворчества. Вначале, в эпоху научной революции и триумфального шествия ньютоновской механической модели мира, эта модель базировалась на метафоре механического (даже не химического) атома, подчиняющегося законам Ньютона. Так возникла концепция индивида, развитая целым поколением философов и философствующих ученых. Атомистические представления, находившиеся в «дремлющем» состоянии в тени интеллектуальной истории, были выведены на авансцену именно идеологами – прежде всего, в лице философа XVII в. Пьера Гассенди, «великого реставратора атомизма». Уже затем атомизм был развит естествоиспытателями – Бойлем, Гюйгенсом и Ньютоном. Атом, по Гассенди, – неизменное физическое тело, «неуязвимое для удара и неспособное испытывать никакого воздействия». Атомы «наделены энергией, благодаря которой движутся или постоянно стремятся к движению».
Затем был длительный период биологизации (социал-дарвинизма, затем генетики), когда человеческие существа представлялись животными, находящимися на разной стадии развития, борющимися за существование, причем механизмом естественного отбора была конкуренция. Идолами общества тогда были успешные дельцы капиталистической экономики, self-made man и их биографии «подтверждали видение общества как дарвиновской машины, управляемой принципами естественного отбора, адаптации и борьбы за существование» [25, с. 808].
На деле никакого отношения к естественным процессам этот идеологический миф отношения не имеет. К. Лоренц пишет: «Существует целый ряд доказанных случаев, когда конкуренция между себе подобными, то есть, внутривидовой отбор, вызывала очень неблагоприятную специализацию… Мы должны отдавать себе отчет в том, что только профессиональная конкуренция, а не естественная необходимость, заставляет нас работать в ритме, ведущем к инфаркту и нервному срыву. В этом видно, насколько глупа лихорадочная суета западной цивилизации» [29, с. 266].
Сильно идеологизированная школа психологов в США развивала «поведенческие науки» (известные как бихевиоризм), представляющие человека как механическую или кибернетическую систему, детерминированно отвечающую на стимулы внешней среды. А совсем недавно шли большие дебаты вокруг социобиологии – попытки синтеза всех этих моделей, включая современную генетику и эволюционизм, кибернетику и науку о поведении. И хотя все эти течения и научные программы открыли много интересного и поставили важные вопросы, при переносе полученного знания в культуру и в социальную практику оно деформировалось в соответствии с требованиями господствующей идеологии – как конкретной (например, нацизма, очень заинтересованного в генетике), так и метаидеологии всего западного общества – евроцентризма.
И на всех этапах, разными способами создавался и укреплялся миф о человеке экономическом – homo economicus, который создал рыночную экономику и счастлив в ней жить. Для «нерыночного» человека страсть к накоплению, движущая «настоящего» капиталиста, действительно остается загадкой, которой он заинтригован и которую силится разрешить. С детства помнятся разговоры стариков (особенно в деревне) на эту тему, которые всегда заканчивались недоуменными сентенциями вроде «ведь двух обедов не съешь» или «ведь на тот свет с собой не возьмешь». Лишь сегодня, читая Вебера, психоаналитиков типа Фромма и по-новому вникая в Ветхий завет, понимаешь, что наши старики и не могли понять западного капиталиста, ибо его мотивация носит иррациональный характер, а чужую метафизику понять нельзя по определению. Но ее полезно знать.
Эта антропологическая модель легитимировала разрушение традиционного общества любого типа и установление нового и очень специфического экономического и социального порядка, при котором становится товаром рабочая сила, и каждый человек превращается в торговца. О становлении этой модели американский антрополог Маршалл Салинс замечает:
«Создавая свои труды в эпоху перехода к развитому рыночному обществу, Гоббс воспроизводит последовательность исторических событий как логику человеческой природы. Экспроприация человека человеком, к которой приходит в конце концов Гоббс, представляет из себя, как показал Макферсон, теорию действия в экономике, основанной на конкуренции» [36, с. 127].
С точки зрения антрополога это построение является типичной мифологической конструкцией, которая, впрочем, сегодня уже почти не видна под грузом последующих наслоений. Модель Гоббса означала и отход от христианского представления о человеке, лежавшего до этого в основании европейской культуры. Так, понятие равенства людей кардинально отлично от того, которое было декларировано в христианской религии. У Гоббса «равными являются те, кто в состоянии нанести друг другу одинаковый ущерб во взаимной борьбе». Отказ от солидарности и взаимопомощи как основы совместной жизни также является вполне осознанным: «хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее подавляя других, чем объединяясь с ними». Я выделил слова, показывающие, что речь шла о философском выборе из двух альтернатив. И такой выбор был сделан.
Эта конструкция действительно нетрадиционна. М. Салинс говорит о ней: «Очевидно, что гоббсово видение человека в естественном состоянии является исходным мифом западного капитализма. Современная социальная практика такова, что история Сотворения мира бледнеет при сравнении с этим мифом. Однако также очевидно, что в этом сравнении и, на деле, в сравнении с исходными мифами всех иных обществ миф Гоббса обладает совершенно необычной структурой, которая воздействует на наше представление о нас самих. Насколько я знаю, мы – единственное общество на Земле, которое считает, что возникло из дикости, ассоциирующейся с безжалостной природой. Все остальные общества верят, что произошли от богов… Судя по социальной практике, это вполне может рассматриваться как непредвзятое признание различий, которые существуют между нами и остальным человечеством» [36, с. 131].
Важнейшими основаниями естественного права в рыночной экономике – в противоположность всем «отставшим» обществам – являются эгоизм людей-«атомов» и их рационализм. Хотя множество исследований, да и обыденный опыт, показывают, что люди стали людьми именно благодаря тому, что преодолевали эгоизм и проявляли альтруизм, далеко выходящий за рамки краткосрочных рациональных расчетов. А что главные мотивы их поведения носят иррациональный характер и связаны с идеалами и движениями души – это мы видим на каждом шагу. Английский социолог Б. Барнес пишет об использовании науки в формировании этого мифа, переходящего в утопию:
«Ряд ведущих научных школ доказывают, что склонность к рациональному расчету и приоритет индивидуальных интересов при выполнении рациональных расчетов являются врожденной склонностью людей, системообразующей частью человеческой природы. Согласно этим теориям, выполнять рациональные расчеты и быть эгоистами – входит в саму сущность человека, и с этим ничего нельзя поделать… Наука играет [в этих теориях] фундаментальную роль. Как все более надежный источник знания, она является прогрессивной, освобождающей силой. Благодаря ей люди становятся все лучше информированными, все более свободными для расчета последствий своих действий во все более широком спектре ситуаций и во все более продолжительной перспективе… Наука – предел непрерывного процесса рационализации. Научный прогресс ведет к утопии, в которой человеческая природа якобы может быть выражена полностью, где всякое действие есть свободное действие индивидуума, основанное на индивидуальном рациональном расчете» [10, с. 133].
Придание рационализму статуса важнейшего отличительного качества человека западной цивилизации сыграло огромную роль в разрушении традиции – того, что скрепляет общества, основанные на солидарности (и не только с современниками, но и с ушедшими и с будущими поколениями). «Никогда не принимать за истинное ничего, что я не познал бы таковым с очевидностью…, включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно и столь отчетливо, что не дает мне никакого повода подвергать это сомнению», – писал Декарт. И это было очень привлекательно, так как рационализм освобождал человека от множества норм и запретов, зафиксированных в традициях, преданиях, табу. В то же время это резко упрощало (и обедняло) культуру. О разрушении традиций под натиском рационализма Конрад Лоренц пишет:
«В этом же направлении действует установка, совершенно законная в научном исследовании, не верить ничему, что не может быть доказано. Борн указывает на опасность такого скептицизма в приложении к культурным традициям. Они содержат огромный фонд информации, которая не может быть подтверждена научными методами. Поэтому молодежь „научной формации“ не доверяет культурной традиции» [29, с. 258].
Для формирования «человека организации», необходимого для современной корпорации, и человека с детерминированным поведением (даже если это террорист – важно, чтобы его поведение соответствовало расчетам) большое значение имели мифы, порожденные бихевиоризмом. Они сегодня не менее активно, чем мифы социал-дарвинизма, внедряются в общественное сознание в России. Тот успех, который имеет в идеологии индустриализма бихевиоризм – механистическое представление человека как управляемой стимулами машины, К. Лоренц объясняет склонностью к «техноморфному мышлению, усвоенному Человечеством вследствие достижений в овладении неорганическим миром, который не требует принимать во внимание ни сложные структуры, ни качества систем… Бихевиоризм доводит его до крайних следствий. Другим мотивом является жажда власти: уверенность, что человеком можно манипулировать посредством дрессировки, основана на стремлении достичь этой цели» [29, с. 143].
В современной версии, в нео-бихевиоризме [B. Skinner] ставится даже вопрос о «проектировании культуры» таким образом, чтобы она формировала человека таким, каким его хочет видеть «общество». Такую задачу, впрочем, ставят все тоталитарные общества, но в отличие от традиционных обществ (каким был, например, и СССР), современное западное общество реально имеет для этого технологические средства. Одним из них и является миф бихевиоризма. Э. Фромм так объясняет огромную популярность Скиннера на Западе:
«В кибернетическую эру личность все больше и больше подвержена манипуляции. Работа, потребление, досуг человека манипулируются с помощью рекламы и идеологий – Скиннер называет это „положительные стимулы“. Человек утрачивает свою активную, ответственную роль в социальном процессе; становится полностью „отрегулированным“ и обучается тому, что любое поведение, действие, мысль или чувство, которое не укладывается в общий план, создает ему большие неудобства; фактически он уже есть тот, кем, как предполагается, он должен быть. Если он пытается быть самим собой, то ставит под угрозу – в полицейских государствах свою свободу и даже жизнь; в демократических обществах возможность продвижения или, реже, рискует потерять работу и, пожалуй самое главное, почувствовать себя в изоляции, лишенным коммуникации с другими» [19, с. 55-56]. К сожалению, здесь невозможно привести подробные выдержки из работ Скиннера с очень интересными и остроумными комментариями Фромма.
Если мы вспомним, в чем обвиняли «совка» демократические средства массовой информации все последние годы, то окажется, что в вину ему вменялось именно несоответствие всем основным мифам о человеке, сложенным в евроцентризме. Уравниловка и архаичный коллективизм, иррациональность поведения и неумение посчитать свою выгоду, неправильная реакция на стимулы, приверженность глупым традициям и предрассудкам. Отвлечемся от того, что все это говорилось занудливым, сварливым тоном, иногда доходило просто до неприличной ругани. Главное в том, что элита нашего либерального движения в целом сходится на том, что антропологический миф евроцентризма неприложим к основной массе населения России. Очень важный и обнадеживающий вывод.
Последняя попытка придать евроцентристскому мифу о человеке естественнонаучное обоснование в виде социобиологии была быстро отбита самими учеными Запада – уж слишком торчали идеологические уши. М. Салинс писал: «То, что заложено в теории социобиологии, есть занявшая глухую оборону идеология западного общества: гарантия ее естественного характера и утверждение ее неизбежности» [36, с. 132].
Растущее внутреннее напряжение во всей идеологической конструкции евроцентризма создает один из центральных мифов, гласящих, что западная цивилизация вырвалась вперед благодаря тому, что капитализм создал основанные на рациональной политэкономии мощные производительные силы. Остальные общества просто отстали в своем развитии и теперь вынуждены догонять. Тем, кто слушается учителей, Запад поможет – и в конце концов на земле воцарится (уже воцаряется) либеральный капитализм англосаксонского образца, и настанет (уже настает) «конец истории».
Напряженность растет потому, что этот миф эксплуатируется все интенсивнее по мере того, как все более наглядным и очевидным становится невозможность его осуществления. Утверждение о том, что страны «третьего мира» якобы отстали и развиваются по тому же пути, что и Запад – сугубо идеологический миф, не имеющий ничего общего с действительностью. Самир Амин пишет: «Производственный аппарат в странах периферии не воспроизводит то, что было в центре на предыдущем этапе развития. Эти производственные системы различаются качественно. Чем далее идет по пути развития периферийный капитализм, тем более резким становится это расхождение и тем более неравным разделение доходов. В своем развитии эта единая система воспроизводит дифференциацию, поляризацию центр-периферия» [9, с. 196].
Это проявляется особенно скандальным образом на тех редких форумах, которые вынуждены допустить глобальное рассмотрение ситуации – мир в целом. В этом случае единственным, хотя и углубляющим трещины, выходом становится полное и повсеместное замалчивание события. Так произошло, например, с всемирной конференцией ООН на высшем уровне по экологии «Рио-де-Жанейро – 1992». Она шумно рекламировалась в течение почти двух лет в ходе подготовки. Однако в момент и после проведения вся мировая пресса, подконтрольная западной управляющей элите, как воды в рот набрала. И поразительно восприятие интеллигента: он, как ребенок игрушки, ожидал «Рио-92», о котором ему жужжали в уши и которое он в светской беседе обязан был постоянно упоминать. А когда конференция состоялась, его полностью лишают желанной информации. И он этого даже не замечает. Выходит, даже его желания подчиняются сигналам каких-то вживленных в его мозг электродов. Нет сигнала: «желай информации о Рио-92!» – и он равнодушен. Ты ему будешь эту информацию навязывать – он ее будет отвергать.
Но такие форумы, которые вдруг вырываются из-под идейного контроля евроцентризма, очень редки. Как правило, во всех «анализах» мир расчленен, и взаимодействие между частями излагается очень туманно, в терминах «общечеловеческих ценностей». Самир Амин отмечает этот методологический трюк:
«Западная мысль выходит из затруднения, просто отказываясь рассматривать весь мир как целостный объект анализа, что позволяет приписать неравенство между составляющими мир национальными компонентами исключительно действию „внутренних“ факторов. Таким образом утверждаются предрассудки о наличии внеисторических особенностей, характеризующих различные народы» [9, с. 77].
На деле, не было и нет развития Запада «с опорой на собственные силы», которое «отставшие» страны могли бы взять в качестве примера и воспроизвести на своей почве. Современная западная «цивилизация» с самого начала представляет собой уродливое сращивание двух миров, которое исключительно из идеологических целей представляется как «развитые» и «развивающиеся» страны. Возникновение этой связи с образованием колоний и, затем, современного капитализма, было поворотным пунктом и необратимым событием, предопределившим судьбу «отставших» стран. В своей «Структурной антропологии» К. Леви-Стросс пишет:
«Общества, которые мы сегодня называем „слаборазвитыми“, являются таковыми не в силу своих собственных действий, и было бы ошибочно воображать их внешними или индифферентными по отношению к развитию Запада. Сказать по правде, именно эти общества посредством их прямого или косвенного разрушения в период между XVI и XIX вв., сделали возможным развитие западного мира. Между этими двумя мирами существуют отношения комплиментарности (дополнительности). Само развитие с его ненасытными потребностями сделало эти общества такими, какими мы их видим сегодня. Поэтому речь не идет о схождении двух процессов, каждый из которых развивался изолированно своим курсом. Отношение ревнивой враждебности между так называемыми слаборазвитыми обществами и механистической цивилизацией связано с тем, что в них эта механистическая цивилизация вновь открывает для себя творение своих собственных рук или, точнее, коррелят тех разрушений, которые она произвела в этих обществах, чтобы воздвигнуть свою собственную реальность» [27, с. 296].
«Открыться» этой цивилизации означает запустить в свой организм ее генетическую матрицу и переваривающие ферменты. Любое общество, которое до этого находилось вне этого симбиоза, при полном втягивании его в «мировую систему рыночной экономики» вынуждено деструктурироваться и пополнить обе части. В какой из двух комплиментарных миров, в какую реальность собираются (и могут) вернуть Россию ее реформаторы? Какие признаки позволяют прогнозировать действия «механистической цивилизации», взявшийся руководить Россией в этом процессе?
Непрерывно повторяемое приглашение «следовать путем Запада» противоречит и исторической реальности. Достаточно упомянуть труды историков Индии и Египта (по понятным причинам малоизвестные в России – они не укладываются в евроцентристскую схему марксизма), показавших, что именно европейские колонизаторы целенаправленно разрушали структуры капитализма, возникавшие в этих странах и весьма сходные с теми структурами, которые сложились в Японии в результате реформы Мэйдзи (Япония сумела их сохранить, создав «железный занавес»). В Египте эти структуры начали складываться при активном участии мамелюков начиная с XIV века, достигли зрелости к началу XIX века и были подорваны экспедицией Наполеона, а затем демонтированы после интервенции европейской коалиции в 1840 г. В Индии капитализм был подавлен, а затем систематически ликвидирован английскими колонизаторами (см. [9]).
В 1983 г. я случайно попал в Индию на узкое совещание мировых экспертов по науке в развивающихся странах, организатором которого был известный английский издатель Голдсмит. Приглашали председателя ГКНТ СССР, потом президента АН СССР, потом его вице-президентов. Но те, люди опытные, не поехали – и докатилось до меня, наивного сотрудника. Были Нобелевские лауреаты, был министр Индии по науке, говорил по делу. Потом уехал, и началось, на мой взгляд, что-то неприличное. Говорили о чем угодно, только не о проблеме (много времени заняла загадка таинственного влияния музыки Бартока на Эйнштейна). Я, зная реальность науки Кубы, Монголии и Вьетнама, начал «ставить вопросы». Меня оборвали с такой личной неприязнью, какой я никогда не предполагал в «экспертах». За меня вступился престарелый и очень уважаемый в Индии историк – на него прикрикнули, как на мальчишку. Зато он со мной разговорился и подарил мне книгу, в которой анализирует то, что писал Маркс об «азиатском способе производства», основываясь на данных английской Вест-Индской компании. На деле Индия в момент прихода колонизаторов была в буквальном смысле рыночной экономикой в масштабе субконтинента. Производство каждой области достигало высокой степени специализации, и сари или какой-нибудь соус, производимый где-то на Севере, продавались во всех уголках огромной страны. Существовала густая сеть дорог, по которой непрестанно шли караваны повозок с грузами. Точно так же, функционировали и крупные ирригационные системы. Англичане вернули Индию к архаической феодальной раздробленности и ликвидации рыночной инфраструктуры. Честно признаюсь, что эта книга (и несколько других работ этого историка) была болезненным ударом по моему зараженному вульгарным марксизмом сознанию. Хотя влияние стариков, жизнь в деревне, путешествия по стране (и по странам) не давали проникнуть мифу евроцентризма глубоко в душу, все же много его легких для употребления штампов бренчит в голове.
Что же касается песенки уже нескольких поколений наших политиков о том, что «заграница нам поможет» вернуться в цивилизацию, то пока нет никаких симптомов того, что Запад действительно собирается помочь России в формировании структур производительного капитализма. Скорее, есть обратные признаки.
И, наконец, взглянем на эту проблему с философского уровня. Ведь в конечном счете утверждение, что все культуры должны воспринять специфический уклад производства, распределения и вообще жизни, порожденный западным обществом, отражает техноморфное мышление. Убеждение в том, что человечество, как машина, должно быть построено по наилучшему проекту. Этой идее противостоит – причем издавна – другая идея, согласно которой человечество, подобно любой экосистеме, живо и устойчиво до той поры, пока поддерживается достаточное разнообразие культур и цивилизаций. Сегодня мы видим сознательное и безжалостное уничтожение, под лозунгами евроцентризма, совершенно особой и во многих отношениях замечательной цивилизации России-СССР. А тот же Леви-Стросс предупреждал, что каждая из сохранившихся в мире, после всех войн и колониального разрушения, цивилизаций необходима человечеству: «И если в каком-то определенном плане она кажется застывшей или даже регрессирующей, это не значит, что с какой-то иной точки зрения она не является центром важных изменений» [27, с. 332].
И мы должны с грустью признать, что сегодня российская интеллигенция, отказавшись от наследия Достоевского, Менделеева и Вернадского, в общем встала под знамена техноморфной идеи. И это как раз в тот момент, когда интеллектуальный ресурс этой идеи практически исчерпан, когда освоение экологического сознания все более и более воспринимается как условие выхода из общего кризиса индустриализма и даже условие выживания человечества. Когда даже изнутри евроцентризма, самими духовными лидерами Запада разоблачается миф о принципиальной возможности существования наилучшего типа общества и требование «следовать путем Запада» (при всех сопровождающих его словесных украшениях) рассматривается как глупое или преступное покушение на разнообразие экосистемы человечества. Леви-Стросс так квалифицирует эту позицию:
«Все эти спекулятивные рассуждения сводятся фактически к одному рецепту, который лучше всего можно назвать фальшивым эволюционизмом. В чем он заключается? Речь идет, совершенно четко, о стремлении устранить разнообразие культур – не переставая приносить заверения в глубоком уважении к этому разнообразию. Ведь если различные состояния, в которых находятся человеческие общества, удаленные как в пространстве так и во времени, рассматриваются как этапы единого типа развития, исходящего из одной точки и должного соединиться в одной конечной модели, то совершенно ясно, что разнообразие – не более чем видимость. Человечество становится однородным и идентичным самому себе, и признается лишь, что эта его однородность и самоидентичность могут быть реализованы постепенно. А значит, разнообразие культур отражает лишь ситуацию момента и маскирует более глубокую реальность или задерживает ее проявление» [27, с. 310-311].
И от интеллектуальных и душевных усилий интеллигенции во многом зависит сегодня вопрос: восстановит ли Россия свою траекторию как самостоятельная культура, поддерживающая уже обедненную до критического уровня культурную экосистему – или необратимо будет втянута в процесс «переваривания» сильной и активной сегодня культурой Запада.
О распространении мироощущения евроцентризма и особенно о завоевании им доминирующего положения в США А. Тойнби пишет:
«Это было большим несчастьем для человечества, ибо протестантский темперамент, установки и поведение относительно других рас, как и во многих других жизненных вопросах, в основном вдохновляются Ветхим заветом; а в вопросе о расе изречения древнего сирийского пророка весьма прозрачны и крайне дики» [7, с. 96].
Искреннее убеждение, что люди иной расы (культуры, религии и т. д.) представляют собой если и не иной биологический вид, то по крайней мере иной подвид – не являются ближними – было совершенно необходимо европейцу в период колонизации для подавления, обращения в рабство и физического уничтожения местных народов. Насколько искренним было это убеждение, говорит картина XVII века, которую я видел в музее Вальядолида (Испания). Называется она «Чудо Св. Косме и Св. Дамиана». Эти святые доктора успешно пришили ногу белому воину, пострадавшему в бою. Нога черная. В сторонке корчится африканец, у которого оторвали ногу для трансплантации.
Расизм настолько глубоко вошел в ткань англосаксонской культуры, что даже сегодня, когда он торжественно и официально отвергнут как доктрина, когда принята декларация ЮНЕСКО о расе и тщательно пересмотрены учебные программы, расизм лезет из всех щелей. В 1989 г. вышла книга Донны Харауэй «Представление о приматах: пол, раса и природа в мире современной науки» – монументальный труд, скрупулезно исследующий историю приматологии (науки о человекообразных обезьянах) в ХХ веке [22]. Этот предмет оказался исключительно богатым с точки зрения культурологии, ибо обезьяны – «почти люди», находятся с человеком в одном биологическом семействе. Во всех культурах, в том числе европейской, образ обезьяны наполнен глубоким философским и даже мистическим смыслом. Понятия, с которыми подходит к изучению этого объекта ученый, отражают скрытые мировоззренческие установки и являются очень красноречивыми метафорами.
Кроме того, обезьяны живут, в основном, в колонизованных в прошлом европейцами зонах иных культур, и ученый-приматолог неизбежно проявляет себя в контакте с этими культурами (образуется сложная система культурного взаимодействия: ученый – местное население – обезьяны – местная природа). Западная публика также относится к обезьянам с повышенным, почти болезненным интересом и в своих вкусах и восприятии сообщений также выявляет скрытые культурные стереотипы. Автор отмечает важную деталь: исследование столь нагруженного идеологическими проблемами предмета с самого начала века было исключительной прерогативой белого человека. Попытки даже самых успешных негритянских исследователей в США заняться приматологией отклонялись самым настойчивым образом (ради чего даже шли на выдачу им щедрых субсидий для работы в других областях). Не будем останавливаться на анализе откровенно расистских произведений (например, важного для США фильма «Тарзан») и культурных кодах, в которых западный человек впитывает расизм – эту книгу надо читать и перечитывать. Приведем самые простые, «бытовые», мимоходом сделанные Донной Харауэй замечания.
Совсем недавно, в 80-е годы, телевидением и такими престижными журналами, как «National Geograрhic», создан целый эпос о белых женщинах-ученых, которые многие годы живут в Африке, изучая и охраняя животных. Живут в одиночестве, посреди дикой природы, их ближайший контакт с миром – в городке за сотню километров. Те помощники-африканцы (в том числе с высшим образованием), которые живут и работают рядом с ними – просто не считаются людьми. Тем более жители деревни, которые снабжают женщин-ученых всем необходимым (в одном случае по вечерам даже должен был приходить из деревни музыкант и исполнять целый концерт). Африканцы бессознательно и искренне трактуются как часть дикой природы.
И уже совсем, кажется, мелочь – но как она безыскусна: бригады приматологов после трудных полевых сезонов в тропических лесах любят сфотографироваться, а потом поместить снимок в научном журнале, в статье с отчетом об исследовании. Как добрые товарищи, они фотографируются вместе со всеми участниками работы (и часто даже с обезьянами). И в журнале под снимком приводятся полные имена всех белых исследователей, включая студентов (и часто клички обезьян) – и почти никогда имена африканцев, хотя порой они имеют более высокий научный ранг, чем их американские или европейские коллеги. И здесь африканцы – часть природы.
После того как в европейском сознании наука заместила религию в качестве носителя не подвергаемой сомнению истины, все варианты расистских идеологий черпают аргументы из научных теорий. И одним из важнейших культурных ресурсов евроцентризма стал эволюционизм. В фундаментальной «Истории технологии» сказано:
«Интеллектуальный климат конца ХIХ в., интенсивно окрашенный социал-дарвинизмом, способствовал европейской экспансии. Социал-дарвинизм основывался на приложении, по аналогии, биологических открытий Чарльза Дарвина к интерпретации общества. Таким образом, общество превратилось в широкую арену, где „более способная“ нация или личность „выживала“ в неизбежной борьбе за существование. Согласно социал-дарвинизму, эта конкуренция, военная или экономическая, уничтожала слабых и обеспечивала длительное существование лучше приспособленной нации, расы, личности или коммерческой фирмы» [25, с. 783].
И нам сейчас, с высот нашего гуманистического и демократического сознания, трудно поверить, что совсем недавно наука всерьез обосновывала фактически деление человечества на подвиды. Приводя выдержки из американских медицинских журналов конца прошлого века об органических различиях нервной системы цивилизованного и «примитивного» человека, Ч. Розенберг отмечает:
«С принятием дарвинизма эти гипотетические атрибуты нервной системы цивилизованного человека получили верительную грамоту эволюционизма… Считалось, буквально, что примитивные народы были более примитивными, менее сложными в отношении развития головного мозга» [35, с. 291].
Нечего и говорить, что культурный ресурс латентного расизма моментально мобилизуется, когда белый человек входит в силовое противостояние с теми народами, которые населяют недавние колонии. Любые, малейшие попытки этих народов заявить о своих «общечеловеческих» правах даже сегодня вызывают обиду и возмущение культурного англосакса. Э. Фромм пишет:
«Удивительно ли, что агрессивность и насилие продолжают процветать в мире, где большинство лишено свободы, особенно в странах, называемых слаборазвитыми? Быть может те, кто находится у власти, то есть белые, удивлялись и возмущались бы меньше, если бы не были приучены к мысли, что желтые, коричневые и черные не являются в полном смысле людьми и поэтому не должны реагировать, как люди» [19, с. 205].
И делает такое примечание: «Цвет кожи производит такой эффект только в комбинации с бедностью. Японцы стали людьми, когда сделались сильными в начале века; наше представление о китайцах по той же причине изменилось несколько лет назад. Обладание развитой технологией превратилось в критерий принадлежности к человеческому роду». Это, кстати, мы начинаем понимать на опыте по мере демонтажа нашего научно-технического потенциала.
Когда говорят «расизм», на ум приходят организации белых протестантов вроде ку-клукс-клана или суды Линча. С такими «острыми» примерами трудно обсуждать вопрос. Лучше рассмотрим установки «нормального» среднего человека, лично не способного и мухи обидеть. Вот несколько ситуаций. Помню, в момент кризиса в Заливе уважаемые политики наперебой твердили: «Кувейт должен быть освобожден любой ценой!» Не будем обращать внимания на абсурдный тоталитаризм формулировки (Как это любой ценой? Например, ценой гибели человечества?). Цена выяснилась после «бури в пустыне», в ходе которой погибло около 300 тыс. жителей Ирака и несколько американцев – от транспортных происшествий. В прессе с гордостью было заявлено, что «благодаря современной технологии цена освобождения Кувейта была очень небольшой». Значит, в концепцию «цены» включается только кровь людей «первого сорта». То есть, Цивилизация с абсолютным спокойствием отбрасывает христианское представление о людях как носителях образа Бога и в этом смысле равноценных. Это – шаг огромной важности, быть может, необратимый шаг к Новому мировому порядку (или к войне против него).
Теперь по-другому видятся и иные случаи. Вот Чили. Всякая смерть – трагедия. Все мы переживали смерть Виктора Хары – я говорю не о нем и двух тысячах его убитых Пиночетом товарищей. Говорю об оценочных установках среднего европейского демократа. Двадцать лет он проклинал Пиночета – и не желал слышать, что недалеко от Чили, в Гватемале, за 80-е годы было убито 100 тыс. человек, в основном крестьян-индейцев (что для СССР было бы эквивалентно 10 млн. человек). Более того, лидеры Европы включали Гватемалу в число демократических стран и с радостью констатировали, что после поимки Норьеги и переезда Пиночета в другой дворец в Латинской Америке осталась одна недемократическая страна – Куба. Держать под арестом пятерых диссидентов и не устраивать многопартийных выборов – более неприемлемо, чем ликвидировать массы крестьян, которые и резолюции ООН прочесть не могут.
Впрочем, и свободные выборы не спасут нацию, которая перестала нравиться Демократии. Так, кровавый Савимби всегда был принят в Белом доме (в американском, еще не в московском) как рыцарь борьбы за свободу ангольского народа. Наконец, состоялись выборы и, надо же, Савимби проиграл. Смирился ли он, как сандинисты? Нет, вооруженный Западом, он устроил Анголе кровавую баню. Послали США свои войска, чтобы наказать его и защитить выраженную демократическим путем волю избирателей? Сама идея кажется нелепой. Демократия означает подтверждение гражданами выбора, сделанного где-то в загородных клубах. Насколько проще авторитарный режим – он не заставляет человека врать себе самому.
Впрочем, и те чилийцы, с которыми расправился Пиночет, в основном социал-демократы, люди университетские, стоят в прейскуранте жизней не на высшей ступени. Один из лучших фильмов Голливуда 70-х годов, действительно прекрасно снятый, был посвящен трагедии отца – крупного американского предпринимателя, друга сенаторов, который после переворота в Чили поехал туда искать пропавшего сына. В конце концов оказалось, что того убили – попал под горячую руку. Фильм впечатляет, зрители выходят потрясенными. Но начинаешь думать, и выходит, что эффект достигается именно тем, что убили американца. Да как же это возможно? Да что же вы наделали, проклятые фашисты? И этот эффект ложится на столь подготовленную психологию, что даже не удивляешься – к потрясенному отцу в фильме подходят знавшие его сына чилийцы, у многих из них самих трагедии в семье, но они для них несущественны перед тем, что произошло с американцем.
Вот другой прошедший недавно по Москве фильм, помягче, хотя и «отражающий реальный случай». Американский юноша, исключительно симпатичный и нежный, культурно провел каникулы в Стамбуле и, уезжая, решил немного подзаработать на контрабанде наркотиков – гашиш в Турции дешев. В аэропорту попался – суд, тюрьма. Полтора часа мы видим, как страдает интеллигентный американец (и еще пара европейцев, таких же контрабандистов-неудачников) в турецкой тюрьме. Просто начинаешь ненавидеть эти восточные страны, даже ставшие членами НАТО. Кончается фильм счастливо – юноша удачно убивает гнусного турка-надзирателя, надевает его форму, убегает из тюрьмы и возвращается в любимый университет, к любящим отцу и невесте. Фильм сделан так, что симпатии зрителя безоговорочно на стороне американца, ибо как же можно ему быть в такой плохой тюрьме. Как же можно его бить по пяткам! И приходится сделать большое усилие (какого не делает 99% зрителей), чтобы упорядочить факты так, как они есть, подставив на место американца в турецкой тюрьме – турка в американской. Представляете: турок, схваченный с контрабандой наркотиков, убивает американского офицера и убегает. Да вся Америка встанет на дыбы и потребует ракетного удара по Стамбулу.
Как никогда раньше в евроцентристском мышлении разделен человеческий род на подвиды и группы. И жизнь представителя каждой группы имеет цену, тщательно вычисленную неизвестно в каких кабинетах. Действительно, как сказал философ, сформировалась цивилизация, которая «знает цену всего и не знает ценности ничего». И никогда раньше цена жизни так не различалась.
Повсеместно телевидение неявно, но эффективно внедряет мысль, что африканские племена хоть и напоминают людей, но, вы же сами видите, это низший, беспомощный подвид. ТВ периодически (видимо, с оптимально вычисленной частотой) показывает сомалийских детей в нечеловеческих условиях, с разрушенным нехваткой белка организмом, умирающих и иногда умерших от голода. Рядом, как стандарт человека, показывают розовощекого морского пехотинца или очаровательную девушку из ООН, с лицом активиста из «Общества защиты животных». И ни один гуманист не ворвался на ТВ с криком, что это преступление – показывать такие образы, а потом рекламу шампуня (а иногда эти образы и составляют часть рекламы). По литературе можно судить, какова квалификация психологов и экспертов ТВ развитых стран, и приходится отбросить предположение, что они не понимают, что творят: приучая своих зрителей к образу умирающих африканцев, они вовсе не делают белого человека более солидарным. Напротив, в подсознании (что важнее дешевых слов) происходит легитимация социал-дарвинистского представления об африканцах как низшем подвиде. Надо заботиться о них (как о птицах, попавших в нефтяное пятно), посылать им немного сухого молока. Но думать об этике? По отношению к этим бедным креатурам, которые глупо улыбаются перед тем как умереть? Что за странная идея.
Понимаю, что аналогия жестока. Но надо взглянуть в это зеркало. Представим, что у культурного европейца умирает ребенок (пусть бы это никогда не случалось). И врываются, отталкивая отца, деловые юноши с телевидения, со своими камерами и лампами, жуя резинку. Записывают последние моменты жизни. А назавтра где-нибудь на другом конце земли, в баре, какой-то толстяк будет комментировать перед телевизором, прихлебывая пиво: «Гляди, гляди, как умирает, постреленок. Как у него трясутся ручки. Что ни говори, а это телевидение, все-таки, большой прогресс».
Реакция европейца постоянно изучается с помощью чувствительных тестов. Один из них – кино. На уровне слов культурный европеец признает, что война во Вьетнаме не имела оправдания, что совершался геноцид и военные преступления. Но вот в 1990 году выходит на ТВ супербоевик «Апокалипсис сейчас», прославляющий эту войну – и никакой реакции демократического сознания. Напротив, потрясающий успех. И мы видим, как американские вертолеты разгружают напалм над деревнями, включив сначала динамики с музыкой Вагнера. Так нравится пилотам – вьетнамцы (и речь не идет о партизанах), прежде чем сгореть, лучше прочувствуют превосходство цивилизованного человека. Этот фильм – гимн Новому мировому порядку и предупреждение: если что, музыка Вагнера будет греметь над всем миром.
Э. Фромм, изучая психологические установки американских солдат во Вьетнаме и пытаясь понять истоки деструктивного поведения человека, даже удивляется той степени, которой может достигнуть расизм в современном человеке: «Разрушение представлений о противнике как человеческом существе достигает предела, когда противником является человек с иным цветом кожи. Во время войны во Вьетнаме было достаточно примеров того, как многие американские солдаты утрачивали ощущение того, что вьетнамцы принадлежат к человеческому роду. Из обихода было даже выведено слово „убивать“ и говорилось „устранять“ или „вычищать“ ( wasting )» [19, с. 132].
И если расизмом наполнены лучшие фильмы даже последних лет, то что же говорить о лавине второстепенных фильмов, которые сегодня стирают последние следы гуманизма в сознании европейца. В них (уже не во время войны, а сегодня) вьетнамцы представлены преступными и отталкивающими животными (кстати, смешно сказать, в большинстве случаев очень толстыми). И они уже не идеологические или геополитические враги, а враждебный Западу этнос. Ибо из фильмов полностью исчезли «хорошие» вьетнамцы, союзники белого человека. Сегодняшний подросток, когда вырастет, будет уверен, что США вынуждены были защищать Демократию против всего Вьетнама в целом.
При этом суть не в политике Буша или Клинтона – они честно делают ту работу, за которую им платит (в широком смысле слова) их общество. Дело в идеологии общества, в мировоззрении обычного человека – телезрителя. В гражданском обществе великие и даже трансцендентальные вещи атомизированы и распределены среди индивидуумов-атомов. Все решается суммированием их маленьких воль. И здесь исчезает разница между политическими предпочтениями, между правыми и левыми, и западная цивилизация предстает как одно целое, как Демократия, принятая почти всеми в ее основных, фундаментальных принципах.
И это – не преходящая вещь, она формировалась последние четыре века, а предпосылки созревали много раньше. Поэтому смешно говорить, будто Германия Гитлера не была частью Демократии, а Германия Коля – да. Тогда это была бы не Демократия, не огромная историческая ценность, а дрянь какая-то. Напротив, тяжелый припадок немецкого фашизма только и мог произойти в лоне Демократии и красноречиво высвечивает ее генотип. Это была болезнь, аномалия – как случаются болезни и припадки (например, эпилепсии) в людях. Напротив, ослы не болеют эпилепсией, у них другие болезни. Фашизм был как раз болезненным припадком группового инстинкта – инстинкта, силой культуры вырванного из существа западного атомизированного человека. Человек солидарный традиционного общества (кое-кому нравится сравнивать его с ослом) не испытывает этой тоски и не может страдать этой болезнью.
Белый демократ из «Независимой газеты» иной раз с мягкой иронией пройдется по поводу расизма по отношению к цветным (впрочем, совершенно явно солидаризуясь с расистами). Но ирония его наивна, ибо в нашем веке расизм уже вышел за рамки исходного представления о расе, и разделение на подвиды производится не только по цвету кожи (упомянем замечание Фромма о японцах). Вспомним первый год немецкого вторжения. Тогда советским людям, размягченным прекрасной сказкой о пролетарском интернационализме, стоило огромных трудов поверить в то, что идет война на уничтожение нации. Они кричали из окопов: «Немецкие рабочие, не стреляйте! Мы ваши братья по классу!» И большое значение для перемены мышления имело мелкое, почти вульгарное обстоятельство: из оккупированных деревень стали доходить слухи, что немецкие солдаты, не стесняясь, моются голыми и даже отправляют свои надобности при русских и украинских женщинах. Не из хулиганства и не от невоспитанности, а просто потому, что не считают их вполне за людей. Примерно как сегодня.
Разумеется, русские сегодня – крайний случай низшей расы с белой кожей. Но латентный расизм так глубоко проник в подсознание «нордического человека», что даже по отношению к своим сожителям по «общему европейскому дому» он нередко ведет себя хамски, сам того не замечая. Вот мелкое проявление, замечательное своей искренностью. В августе 1993 года в Испании состоялся Международный конгресс по истории науки. Официальными языками конгресса были английский, французский и испанский. Программа была составлена так, чтобы докладчики, выступающие на испанском языке (а их было более трети), шли один за другим, чтобы не знающие этого языка участники могли в это время пойти на другие заседания. Я вел одну секцию вместе с одним немцем, прекрасным человеком, работающим в Испании. После блока докладов в аудитории остались только испанцы и латиноамериканцы, и я предложил провести короткую дискуссию на их языке. Мой напарник согласился. «Только, – говорит, – я должен спросить аудиторию, нет ли в ней персоны, не говорящей на испанском языке. Если есть, мы должны вести разговор на английском или французском». И – так и спросил аудиторию, и совершенно не понял, почему два старика-мексиканца стали вдруг размахивать кулаками и что-то кричать из зала. Конечно, это расизм предельно мягкий, но и тихий зал научного конгресса – не Ангола или Кавказ.
Как же преломилась расистская установка евроцентризма в мышлении «советских демократов»? Последние годы нам дали достаточно «экспериментального» материала. Так, буквально в одни и те же дни, в январе 1991 года, пролилась кровь в двух точках СССР. В Литве подразделения КГБ в рамках очень странной операции (репетиции будущего «путча»), с огромным шумом, пробиваясь через толпу, атаковали телебашню. Результат – 14 погибших (с которыми тоже не все было ясно, но примем, что они пали жертвой кровавого режима Москвы). Возмущению демократической общественности не было предела, и каждый честный интеллигент вышел на улицы Москвы протестовать – та демонстрация была важной вехой в процессе ликвидации СССР. Отношение к событиям на Кавказе было совершенно иным. Там демократический (как тогда считалось) режим Тбилиси практически официально объявил о ликвидации осетин как этноса и направил в Южную Осетию все военные силы, какие смог собрать по университетам и тюрьмам. Были убиты сотни людей и разрушены города и поселки, через перевалы хлынул поток беженцев в Россию. Страна оказалась перед небывалым случаем геноцида не только практикуемого, но и декларированного. И – абсолютная индифферентность интеллигента-демократа. Никаких демонстраций и никаких самых нейтральных заявлений. Интеллигенция приняла новый прейскурант цены жизней разных народов. Во время опроса в МГУ тех, кто отметил как важное событие января гибель людей в Южной Осетии, было в 30 раз меньше, чем тех, кто выделил события в Вильнюсе.
Точно так же в конфликте в Нагорном Карабахе демократическая интеллигенция (как и Запад) явно заняла сторону армян. И вот армянские боевики, с целью сделать войну необратимой, поголовно уничтожают население целого городка Ходжалы. С совершенно нейтральными комментариями прошли по телеэкранам образы цветущего альпийского луга с бродящей между телами женщин и детей комиссией ООН. Никакого впечатления у демократической общественности это не вызвало (а западная пресса даже не сочла инцидент заслуживающим упоминания). Какой-то синклит духовных лидеров цивилизации включил армян в число «чистых», а азербайджанцев не включил (или пока не включил). И, послушный сигналам этих лидеров, российский интеллигент пометил у себя в мозгу установленную цену армянской и азербайджанской крови.
Конечно, в момент ломки в разных местах возникают ситуации, когда витает смерть и люди умирают «просто». Но только им, находящимся в эпицентре этой аномалии, позволена временная релятивизация «цены жизни». Мы же видим в современной Демократии утверждение этой цены извне, из кабинетов, чьи обитатели сами не подвергаются никакому риску. Важную вещь сказала одна из видных журналисток перестройки, Ирина Овчинникова: «Ратуя за справедливость, демократию и свободу, скажу со всей откровенностью: не могу принять саму мысль заплатить за эти замечательные вещи хоть одной каплей крови дорогих мне людей». Да, чтобы расплачиваться за эти замечательные вещи кровью есть столько народа, до понимания этих вещей не доросшего, столько отсталых племен в России, Африке, Азии.
Свойственная рациональному мышлению европейца замена ценности ценой находит крайнее выражение, когда речь идет о цене жизни и обнажается расистская сущность евроцентризма. Нечего и говорить, что на этом фоне уже никого не удивляет использование двойных стандартов права и этики в отношении разных категорий людей. Границы этих категорий становятся еще более гибкими, чем в случае расизма (хотя и там в число «европейцев» пришлось включить и японцев – что поделаешь). Так, во время холодной войны и особенно в радостные дни «праздника победы» из числа людей, защищенных нормами права, этики и здравого смысла были исключены побежденные.
При этом пропасть между Цивилизацией и остальным человечеством (которое, видимо, причисляется к «побежденным») расширяется скачками с каждой новой преднамеренной демонстрацией Западом того факта, что его разрыв с традиционной этикой является необратимым. Со стороны даже кажется, что идеологи Демократии специально создают скандально странные ситуации, чтобы объединить своих подданных узами абсурда («верую, ибо абсурдно»). Отвезли в суд Хонеккера, поскольку во время его правления солдат заставляли выполнять Закон о границе. Сомневался ли кто-нибудь в легитимности этого закона? Нет, закон вполне нормальный. Сомневался ли кто-нибудь в легитимности самого Хонеккера как руководителя государства? Нет, никто не сомневался – везде его принимали как суверена, воздавая во всех столицах установленные почести. Также никто не сомневался, что юноши, рискующие жизнью на берлинской стене вместо того, чтобы идти уговоренным негласно путем через Болгарию, Югославию и Австрию, делали это исключительно из политических соображений и меняли свою жизнь на идеологические выигрыши Запада.
Мне противна мораль как раз тех, кто искал выигрыша на этом политическом рынке. В 1989 г., когда СССР был уже практически открыт, поп-ансамбль «Семь Симеонов» (целая семья) решил «прыгнуть через границу» с большим шумом. Большую часть года группа проводила за рубежом и всегда могла тихонько остаться там. Но кому-то нужен был скандал, и «Симеоны» захватили самолет. Кому-то другому, в Москве (или это одни и те же люди?) тоже был нужен скандал, и команда КГБ устроила перестрелку, погубив многих пассажиров. Какое совпадение интересов.
Но вернемся к случаю Хонеккера. Вытащили его из чилийского посольства в Москве (политическое убежище – только для «чистых»). Для этого в Москву приехал лидер социалистов Чили Клодомиро Альмейда, который, убежав от Пиночета, был объектом особо трепетной заботы в Берлине. Что касается ритуалов (здесь – ритуалов унижения чилийских социалистов), то мы, похоже, входим в эру неоязычества.
Судили Хонеккера по законам другой страны (ФРГ), что никто даже не попытался объяснить. Представьте этот прецедент приложенным к любому другому случаю! Но это еще не самое странное. Главное, что говорят, будто стрелять в людей, которые пересекают границу в неустановленном месте без документов, – это преступление. И если это случается, то Демократия считает себя обязанной захватить руководителя (или экс-руководителя) такого государства, где бы они ни находился, и отправить его в тюрьму. Ах, так? И когда же поведут в тюрьму мадам Тэтчер? Во время ее мандата на границе Гибралтара застрелили сотни человек, которые хотели абсолютно того же – пересечь границу без документов. Когда начнется суд над г-ном Бушем? Ради соблюдения священных законов о границе США каждую осень вдоль Рио-Гранде звучат выстрелы и, получив законную пулю, тонут «мокрые спины». Чего желали эти люди, кроме как незаконно пересечь границу ради чего-то привлекательного, что было за ней? В чем разница между делом Хонеккера и делом Буша? Разница только в том, что сегодня сила в руках Буша и Тэтчер. И мы вынуждены констатировать: демократия, замешанная на евроцентризме, означает циничное утверждение права сильного. И столько всего понакручено, чтобы прийти к этому разбитому корыту.
Опыт показывает, что в приложении к людям «низших категорий» перестают действовать понятия, казалось бы, вошедшие в плоть и кровь западного демократа. Меня поразило, например, что даже те, кто был возмущен интервенцией США в Панаму, не заметил несуразности объяснения американской администрации: надо было доставить в суд преступника Норьегу. Забудем даже о семи тысячах невинно погибших при этом панамцев, предположим, что гораздо важнее не дать уйти одному преступнику. Но ведь формулировка абсурдна, если считать, что презумпция невиновности является общезначимой для демократов нормой. Что значит «доставить преступника в суд», если только суд может назвать человека преступником, а до этого он – лишь подозреваемый? Администрации США, конечно, ничего не стоило бы сначала организовать суд, доказать виновность Норьеги, а затем ловить его уже в соответствии с решением суда. Но к чему эти формальности, если в западной демократии, мнение которой только и важно, никому и в голову не придет прилагать презумпцию невиновности к панамцам?
Общей и характерной чертой евроцентризма стала исключительная легкость обвинения людей, политических движений, целых наций, не входящих в число своих. Абсолютно никого при этом не интересуют даже мифические обоснования, не говоря уже о каких-то доказательствах. Я при этом не вдаюсь в вопрос о том, справедливы ли обвинения – речь идет об общей ликвидации презумпции невиновности по отношению к «чужим», то есть, об узаконенной двойной морали. Помню, как легко было принято предложенное прессой объяснение причин политического кризиса в СССР: бюрократия яростно борется за сохранение старого режима, чтобы не потерять свои огромные привилегии. У многих испанских коллег я спрашивал, какими привилегиями, на их взгляд, обладают бюрократы в СССР? Какие льготы получают ставшие бюрократами рабочий, инженер, учитель и т.д., чтобы таким решительным образом повлиять на их сознание? Мне не только никто не дал связного ответа, но и сам этот вопрос ставил в тупик – над ним никто не задумывался. Абсолютное отсутствие иммунитета к сфабрикованным доктринам доказывается тем фактом, что пресса даже не потрудилась составить пусть мифическую, но мало-мальски связную аргументацию своей модели, для которой советская действительность дает богатый материал. Этот даже небольшой труд по убеждению читателя или телезрителя был излишен. Действует безоговорочное право сильного.
И это право сильного сильно отличается от того, что бывало в прошлом, так как порывает со здравым смыслом и значением слов, к которому привыкли мы, подданные тысячелетних тираний. В известном смысле эти тирании, в противоположность Демократии, как раз и были правовыми государствами, потому что ясно излагали правила игры и значение каждого понятия. Ведь дело не в том, имею ли я много или мало прав, а в том, что я их интерпретирую так же, как тиран. Сегодня политики постоянно меняют смысл слов и правила игры в зависимости от конъюнктуры. А для объяснений с публикой имеют целую рать профессоров (а кое где и академиков). Когда Саддам Хуссейн в январе 1993 г. бросил ООН нестерпимый вызов, попросив, чтобы самолеты с экспертами пролетали в Ирак со стороны Иордании, а не с юга, виднейший правовед из мадридского университета объяснял радиослушателям, почему Ирак за это должен был быть немедленно подвергнут бомбардировке. Конечно, такого объяснения не понадобилось бы, не будь рядом Израиля, который преспокойно нарушает все резолюции ООН. Для профессора все было очень просто. Да, Израиль оккупирует чужие территории, сгоняет с земли арабских крестьян (и время от времени их подстреливает, если надоедают). Но как же может международное сообщество оказывать на Израиль давление и сравнивать с тиранией Хусейна, если Израиль является правовым государством? Согнанный арабский крестьянин, если его сосед-демократ промахнулся, должен обратиться в суд, а суд в Израиле очень хороший. Это говорится с вершины кафедры, со всем авторитетом Науки. Но это значит, что целые категории личностей вообще выпали из права – оно теперь занято оценкой права на агрессию. Этому можно, а этому нельзя – он плохой. Если бы Демократия заботилась о правах личности, ставшей жертвой вооруженного соседа, ей были бы абсолютно безразличны качества агрессора.
Интересна статья, опубликованная М. С. Горбачевым в европейской прессе после ракетного удара по Багдаду в июле 1993 г. [20]. Горбачев мягко упрекает президента Клинтона, «совершившего ошибку», которая может усложнить судьбоносный процесс установления нового мирового порядка под лидерством США. Ах, ну зачем вы так сделали! – упрекает Горбачев бравого президента.– Ну почему было не провести это решение через ООН, никто бы вам не отказал. Так и говорит: «Ведь можно же было… в конце концов осуществить акцию на основе процесса коллективного и легитимного принятия решения. Тогда престиж США в мире только бы вырос». Поборник нового мышления просит убивать людей легитимно, иначе он огорчается. А если легитимно – то с нашим удовольствием ведь «совершенно справедливо Соединенные Штаты были тогда (в 1991 г.) поддержаны всем международным сообществом».
«Ведь можно было бы, и это долг всех заинтересованных сторон, повторить положительный опыт, полученный при ответе на агрессию Саддама Хусейна в 1991 году» – жалуется Горбачев. Этот «положительный опыт» он квалифицирует как «наказание, решение о котором было принято коллективно и законно». Горбачев торжественно называет такой миропорядок «империей международного права», которая создается под лидерством США. Да когда же это ООН давала разрешение на наказание (а не на отпор агрессии, что совершенно не одно и то же)? И в каком международном праве определено, сколько надо убить мирных жителей и разрушить водокачек, чтобы наказать нехорошего политика?
И это говорится уже после того, как широко обнародованы результаты комиссии медиков Гарвардского университета, изучавшей в сентябре 1991 г. последствия бомбардировок Ирака. В результате «наказания» Ирака смертность детей в возрасте до пяти лет возросла на 380%, и более 100 тыс. детей должны были умереть непосредственно после работы комиссии из-за отсутствия детского питания (были уже необратимо «подготовлены» к смерти). В результате разрушения инфраструктуры (водопроводов, электростанций, мостов и т. д.) в 1991 г. умерло, по подсчетам гарвардских медиков, 170 тыс. детей. Комиссия ООН отчитывалась перед своим генсеком: «Ирак на долгие годы возвращен в доиндустриальную эру, но с грузом всех проблем постиндустриальной зависимости от обеспечения энергией и технологией». Таков «положительный опыт», высоко оцененный лауреатом Нобелевской премии мира.
В этой короткой статье отразилась вся суть евроцентризма – идеологии, которую взяли на вооружение наши «перестройщики». Кучка «развитых» стран, основываясь на праве сильного, проводит политику, полностью подчиненную ими же установленным нормам и начисто лишенную этики – это называется «правовое сознание». Ты проведи решение, как полагается, через ООН – и уничтожай хоть полмира. Вопрос, морально ли это, вообще не стоит, речь идет лишь о соблюдении процедур. В приложении к отдельной стране это называется «государство принятия решений» – технократическая альтернатива демократии. Западная мысль давно озабочена тем, как предотвратить сползание к этому политическому устройству – а тут является морализирующий Горбачев и просит установить это устройство как всеобщий, обязательный для всех мировой порядок.
Но если средний демократ еще испытал некоторое неудобство от разрушительных бомбардировок Ирака в качестве «наказания», то установленное в августе 1990 г. тотальное эмбарго на торговлю с Ираком не вызвало абсолютно никакого возражения. А ведь это – еще более многозначительный шаг. Но интеллигент-евроцентрист делает вид, что не понимает. Попытаемся объяснить, исходя из совершенно очевидных положений. Так, общепринято, что в Ираке установлен тоталитарный режим, диктатура. Ирак – не Дания и даже не Греция, и население там не имеет ни прав, ни навыков, ни механизмов, чтобы навязать свою волю политикам Багдада. Но если это так, то население не несет и ответственности за действия верхушки режима. И, согласно самой простой логике, наказывать иракского крестьянина, убивая его ребенка голодом, означает брать этого крестьянина заложником и наказывать его, чтобы оказать давление на противника (Саддама Хусейна). Такие действия по отношению к европейцу, а во времена моего детства и по отношению к советским гражданам, рассматривались как военное преступление, и те, кто отдавал приказы о таких действиях, пошли на виселицу. Времена переменились? Ведь сегодня, по отношению к иракскому крестьянину это называется «механизмом международного права». Сколько детей-заложников казнено под аплодисменты европейских гуманистов, можно узнать из доклада экспертов из Гарвардского университета.
Изменением огромной важности было то, что Запад перестал удовлетворяться просто победой над традиционными обществами. Он отбросил и принятую ранее этику победы. Этику, которая была необходима для выживания и эволюции человека как биологического вида, была, видимо, включена не только в его культуру, но и в филогенетические структуры. Она обязывала не только уважать, но даже преувеличивать воинскую силу побежденного неприятеля. Было разрешено гордиться лишь победой, которая досталась дорого, и на триумфальном параде победитель должен был демонстрировать свои раны и шрамы[2]. Что же мы видим сегодня? В январе 1993 г. авиация США разбила в пух и прах радары и позиции Ирака. И причиной ликования прессы было «подавляющее превосходство США», тот факт, что «все самолеты вернулись на базы невредимыми». Но о таких вещах молчат, это «постыдная» победа. Ненормально гордиться карательной экспедицией, эту этическую норму выполнял последний горилла Латинской Америки.
Сходный момент Европа пережила в момент колониального экстаза. В 1898 г. близ Хартума отряд англичан, вооруженных пулеметами «максим», уничтожил 11 тыс. воинов-махдистов. Потери англичан составили 21 человек. Свидетели вспоминают, что это напоминало не бой, а казнь. Поражает, что до сих пор исторические книги представляют это как большую победу европейской цивилизации. Казалось, однако, что эта гордость ушла в прошлое – ан нет.
С искренним удивлением спрашивали обозреватели ведущих европейских газет: «Чего хочет этот Саддам Хусейн? Зачем испытывает терпение США? Почему не уберет какие-то там радары с юга Ирака?». Именно искренность этого удивления и есть симптом того, что евроцентризм Цивилизации принял тяжелые формы. Потеряли эти наблюдатели свои естественные инстинкты – или не признают за другими народами право на обладание этими инстинктами? Что делает человек, которого в переулке избивает уличная банда (даже если избивает за дело)? Старается подняться и ответить, смешно размахивая кулаками, уже ослепший. «Иракские радары были „ослеплены“ с помощью современной технологии союзников, и все зенитные ракеты Ирака ушли в небо. Ха-ха-ха!»
Природный инстинкт и здравый смысл говорят также, что побежденному надо оставлять некоторый интервал свободы, дерзости. Это знает любой отец, который заставляет ребенка подчиниться и делает вид, что не замечает, как тот, чтобы компенсировать свое поражение, производит в отместку маленький мятеж. Но отец-садист, наоборот, будет провоцировать ребенка на все большее неподчинение, чтобы «с полным основанием» разрушить его личность. Во времена тоталитарного режима в СССР я, бывало, ходил в «дружину» и, как правило, оставался читать в отделении милиции, служа свидетелем и понятым. Меня удивляло, что задержанным пьяницам позволяли действительно бушевать: кричать, кидать стулья, оскорблять милиционеров. А эти посмеивались и старались успокоить «клиентов» (иногда и тряхнув за шиворот, очень редко, строго отмерив силу). Один старый милиционер мне объяснил: «Понимаешь, если я ему не дам излить то, что у него накипело из-за того, что его взяли, он может от злости помереть или завтра, когда выйдет, наделает беды. Наказывать его таким образом мы не имеем права, да и не за что. Есть в милиции типы, которые так делают, но это мерзавцы». Да, милиционеры, которые так делают – мерзавцы. А президенты великих держав Запада и их почитатели?
Примерно в то же время, когда бомбили Ирак, Цивилизация дала еще более красноречивый урок. Морские пехотинцы, которые «возвратили надежду» Сомали, разрядили свое уставшее от молчания оружие против группы «партизан» в Могадишо. Тогда, в январе, никто даже не выяснял, против какой группы. В конце концов, какая разница? Диктор телевидения (в Европе оно почти не различается от одной страны к другой) сказал с гордостью, что «огневое превосходство американских войск было подавляющим». На деле «партизаны» не осмелились произвести ни одного выстрела и тут же подняли белую тряпку – благородная акция с начала до конца записывалась на пленку (это только в июле сомалийцы стали камнями забивать телерепортеров, снимающих такие акции). И мы видим на экране, как гиганты из морской пехоты ведут плененных противников – нескольких дистрофиков, некоторых на костылях. И, как последняя нота этому гимну Демократии, диктор добавляет, с тонкой иронией: «Похоже, что сомалийцам не понравилась атака американских войск ибо голодающие дети стали кидать камни в грузовики, везущие им гуманитарную помощь». И образ детей-скелетов, из последних сил кидающих камешки в мощные грузовики «US Army», везущие им еду, – исчерпывающая характеристика этой Цивилизации.
Повторим вновь, что двойные стандарты морали все более жестко применяются ко всем этническим, культурным и идеологическим группам, которые вполне осознанным решением включаются в число «чистых» или исключаются из их числа. Недавно в ряде стран Европы с успехом прошли циклы фильмов Хичкока. Эти фильмы – наиболее интеллектуально и этически безупречно выраженное мироощущение современного общества. Что же мы видим? Вот один из шедевров («Разорванный занавес»). Молодой блестящий американский ученый просит политического убежища в ГДР. Казалось бы, какая никакая, а все же Германия. К нему приставляется на первых порах офицер госбезопасности – помогает ему искать квартиру, вводит в курс обыденной жизни и т. д. Этот офицер (разумеется, круглый дурак), помогает американцу вполне искренно и ни в какой из моментов не проявляет враждебности – так это представлено в фильме. Он не знает, что молодой физик приехал, чтобы выведать секретную формулу расчета траектории ракет, которую открыл один математик в Лейпциге. В картинной галерее в Берлине физик ловким маневром отделывается от своего сопровождающего, берет такси и едет за город, на ферму, на явку с подпольщиками-антикоммунистами. Но – немцы есть немцы – офицер «Штази» добывает какую-то мотоциклетку и тоже приезжает на ту же ферму. С глупым хохотом входит на кухню, где физик беседует со своей соратницей, и те его хватают вдвоем и убивают оригинальным способом: засовывают головой в духовку, пускают газ и держат, пока он не перестает трепыхаться. И ни тени сомнения. Никакого внутреннего конфликта из-за необходимости убить человека ради выполнения своей миссии, какой бы благородной она ни была. Никакого намека на то, что, мол, как трагичен это мир, как абсурдна эта холодная война и т. д. Герой-ученый выполняет свою миссию, ликвидируя по пути еще сколько-то ничего не подозревающих «красных» немцев. О каком международном праве и о каких «общечеловеческих ценностях» можно говорить после показа этого шедевра европейской культуры?
Случай этот тем более красноречив, что буквально в то же время в СССР был снят тоже неплохой фильм – «Мертвый сезон». Там недотепу, актера детского театра, посланного в Германию для опознания бывшего врача-преступника, обводят вокруг пальца, хватают и пытают его бывшие же мучители. Советский резидент, раскрывая себя, выручает товарища – и напоследок разрешает ему дать всего одну зуботычину фашисту-ученому. Сам сдается, не пытаясь ни защищаться, ни кого-либо убивать. И дело не в том, работал ли КГБ более благородно, чем ЦРУ. Возможно, они выполняли одинаково грязную и жестокую работу, оба фильма основаны на художественном вымысле. Проблема в том, что принимает, и что отвергает соответствующая публика. Если бы в фильме советский шпион убивал граждан страны, с которой мы не находимся в состоянии войны, это вызвало бы возмущение и отвращение советского зрителя. Зритель же фильмов Хичкока и тени сомнения не выказывал при убийстве граждан ГДР. А о русских и говорить нечего – в самых современных фильмах (даже на историческую тему – о Русской Калифорнии) их кладут пачками абсолютно без всякой причины.
Фильм Хичкока заявляет совершенно определенно: современная Демократия предоставляет права и защищает этическими нормами лишь очень небольшое меньшинство человечества. Включение в это меньшинство осуществляется в соответствии с нигде явно не декларированными критериями. Хорваты не были менее коммунистами, чем сербы, и не уступают им в жестокости после ликвидации коммунизма. Но сербы лишены благодати Запада, а хорваты – нет. Сегодня своей очереди услышать приговор дожидаются сотни народов и народностей, миллиарды людей.
История дала нам «чистый» эксперимент по измерению влияния «идеологического качества» человека на его положение в прейскуранте жизней. Будем следовать критериям западной прессы. Вот как она излагает июньские 1990 года события в Румынии. На выборах, признанных на Западе «чистыми», победил Фронт национального спасения и кандидат в президенты Илиеску. Оппозиция, тем не менее, потребовала отставки правительства и запрещения бывшим коммунистам (в том числе Илиеску) занимать государственные посты. До этого она несколько месяцев проводила демонстрации в уговоренном месте – на Университетской площади. Теперь студенты вышли в город, захватили здание телевидения и МВД, архив, несколько полицейских участков, сожгли несколько автобусов и грузовиков. Полиция проявила нерешительность (что естественно после того, как в течение нескольких месяцев вылавливали солдат госбезопасности, расстрелявших демонстрацию в Темишоаре). Илиеску вызвал шахтеров, которые приехали с дубинками, разогнали и избили демонстрантов. В ходе волнений погибло 6 человек. Как пишут газеты, «весь мир содрогнулся» от таких репрессий и под одобрительные комментарии западной прессы США прекратили всякую экономическую помощь Румынии.
Что можно сказать о таком представлении событий? Нисколько не оправдывая Илиеску (репрессии с помощью «общественных организаций» – это шаг к обществу фашистского типа), отмечу демонстративный дуализм западной прессы в отношении к аналогичным событиям. Недалеко от Румынии – в Израиле уже три года продолжалось уникальное «мирное восстание» (интифада) палестинских школьников и студентов. Они принципиально не применяют насилия и даже камни бросают в сторону израильских солдат только для того, чтобы снять невыносимое нервное напряжение (вся процедура интифады скрупулезно разработана международной группой с участием культурологов и психологов и является очень важным экспериментом в поиске путей ненасильственного решения конфликтов). Ответные репрессии совершенно неадекватны, и все на Западе просто привыкли к регулярным сообщениям об убийстве палестинцев (к моменту румынских событий было убито более 2 тысяч подростков). А что было бы, если бы эти школьники и студенты заняли здание телевидения или МВД в Тель-Авиве? Тем не менее, ни мир не содрогается, ни экономическую помощь Израилю США сокращать не собираются и было бы даже странно этого ждать. Ценность жизни или здоровья румынского студента-антикоммуниста и студента-палестинца в глазах западного интеллигента несопоставимы.
Прошло немного времени, и эксперимент повторился в еще более чистом виде. Уже совсем недалеко от Бухареста, следуя плану демократизации и указаниям генерального секретаря КПСС, в Молдавии было учреждено движение радикальных сепаратистов, возглавить которое было поручено первому секретарю КП МССР Мирче Снегуру. Ему же пришлось быть избранным и президентом. Было заявлено о желании присоединиться к Румынии, чему воспротивилось население восточной части (испокон веку жившее за валом Траяна). Чтобы придать духу Снегуру, Ельцин вручает ему оружие расквартированной в Молдавии Советской Армии, включая современную авиацию и ракетные системы «Ураган», по огневой мощи уже принадлежащие к классу оружия массового уничтожения. И в июне 1992 года, в ночь школьных балов и белых платьев, по официальному приказу президента, зачитанному по телевидению, наносят ракетный удар по Бендерам – всего в полусотне километров от Кишинева. Шестьсот убитых и 160 тыс. беженцев. Затем новорожденные предприниматели тщательно грузят на грузовики и платформы, предоставленные демократическим правительством, готовую продукцию, сырье и станки предприятий Бендер и отправляют на Запад – да здравствует рыночная экономика! Магазины, естественно, очищаются героями борьбы с тоталитаризмом.
Любопытно, что повсюду в побежденных традиционных обществах современная демократия приходит под ручку с преступностью. Милый союз. В Грузии рыцари демократа Шеварднадзе, большие энтузиасты частной собственности, проявили ту же предрасположенность к овладению чужой собственностью, что и рыцари Снегура. Когда штурмом были взяты Сухуми, Шеварднадзе дал своим войскам три дня на разграбление («и ни часу больше!»). И прибыли платформы, и погрузили машины с улиц и стоянок, и увезли в демократический Тбилиси. Со смешанным чувством слушал я рассказы грузинских интеллигентов о том, как в их квартирах в Сухуми выламывали паркет и как они лезли с чемоданами на пароходы, чтобы найти защиты у «кованого сапога» еще советского солдата в Сочи. Теперь этот солдат разоружен, и приходится грузинской интеллигенции бежать на Запад, мыть тарелки в барах по теневому контракту.
Какова была реакция на события в Бендерах западной Демократии, среднего европейского интеллектуала? Никакой. Они об этом или не узнали, или не придали никакого значения. Но почему же? Среди погибших в Бендерах было много студентов и даже румын. Один снаряд попал прямо в школу, во время бала, и погреб целый курс в парадных костюмах. Почему такое странное единодушие почти тысячи зарубежных журналистов, аккредитованных в Москве, которые не проявили никакого интереса ни к видеозаписям, ни к записи исторического людоедского приказа президента Снегура? Давайте сравним оба случая.
В Бухаресте избили палками политических противников, которые только что сожгли Министерство внутренних дел и здание Телевидения. В Молдавии, не разбираясь в политической принадлежности жертв, пустили ракеты против мирного города – против людей, которым и в голову не могло прийти поджечь что-либо в Кишиневе. Единственная их вина была в том, что большая часть взрослого населения «неправильно» проголосовала во время референдума. Но какова разница в цене жизни даже этнически и социально вполне равноценных персон.
Фридрих фон Хайек, блестящий теоретик рыночной экономики, сказал в 1984 г. в Гамбурге, что для существования либерального общества необходимо, чтобы люди освободились от некоторых природных инстинктов, среди которых он особенно выделил инстинкт солидарности и сострадания. Признав, что речь идет о природных, врожденных инстинктах, философ выявил все величие проекта современного общества: превратить человека в новый биологический вид. То, о чем мечтал Фридрих Ницше, создавая образ сверхчеловека, находящегося «по ту сторону Добра и Зла», пытаются сделать реальностью в конце ХХ века. Небольшая раса тех, кто сумеет вырвать из своего сердца и души некоторые инстинкты и культурные табу, составит «золотой миллиард», который с полным правом подчинит себе низшие расы. Автоматически будет устранен и инстинктивный запрет на убийство ближнего, ибо принадлежащие к иному виду – уже не ближние (для большего спокойствия их можно будет одевать особым образом или даже внедрить им какой-нибудь ген, безобидным образом меняющий внешность, например, форму ушей). И все это – под знаменем Демократии, при поддержке ума и души интеллигенции.
Внедрять в общественное сознание упрощенные доктрины удается, по-моему, потому, что массовая культура среднего класса на Западе оказалась полностью лишенной исторической памяти и исторического видения. Когда слышишь, как немецкие или итальянские интеллектуалы в теледебатах квалифицируют население СССР как «не освоившее вечных ценностей свободы и демократии», удивляешься: как сформировались эти люди? Знают ли они жизнь всего-навсего предыдущего поколения своей страны, своих отцов? Какие вечные ценности доминировали в Германии, обожавшей Гитлера? А давно ли кончали самоубийством жертвы маккартизма в Голливуде?
Странным образом эта внеисторичность мышления сочетается с «мифом эволюционизма». При взгляде через призму евроцентризма выходит, что Запад идет «правильным» путем от рабства к высшей форме демократии, а остальные нации тычутся, как слепые котята, и поэтому отстали. Но и Запад, и эти нации взяты в виде их сегодняшних моментальных фотографий, как нечто застывшее. Евроцентрист искренне удивится, если ему напомнить, что совсем недавно, в XIX веке, в старой доброй Англии существовали совершенно зверские законы, по которым смертной казнью карались 220 видов преступлений, этого не было ни в одной восточной тирании. Человека казнили за кражу из лавки в размере 5 фунтов стерлингов и больше. В Ньюпорте в 1814 г. за кражу повесили мальчика 14 лет. Женщин в Англии сжигали вплоть до 1789 г. А скандал, правда, сразу замятый, уже 1990 года – когда выпустили, наконец, из тюрьмы просидевших невинно 12 лет шестерых человек, у которых под пытками вырвали признание в несовершенном преступлении. А что сказать о Франции, которая всего 30 лет назад ушла из Алжира – почти европейской страны, оставив позади, по разным оценкам, от 0,5 до 1,5 млн. трупов (при тогдашнем населении Алжира 10 млн. человек)? Жестокость карательных экспедиций французов в Алжире, которыми руководили лично нынешние демократы, кажется совершенно невероятной. Но все это для европейца-демократа – седая история. А вот СССР был тиранией, ибо Сталин в 1937 году… и т. д.
При этом отсутствие исторической памяти у либералов (как западных, так и наших собственных) доходит до такой степени, что кажется чем-то сверхъестественным. Они забывают свои собственные страсти, которые в них кипели еще вчера. Совсем недавно тема сталинских репрессий не сходила с уст и экранов. Назывались самые фантастические цифры – доходило уже и до ста миллионов расстрелянных. Весь мир с нетерпением ждал, когда же раскроются страшные архивы КГБ – и вот тогда… Требовали опубликовать данные ГУЛАГа. Раскрылись архивы КГБ – и полнейшее равнодушие. Люди забыли и саму тему, и свой собственный интерес к ней. Это вполне можно понять в отношении политиков и даже журналистов – они профессионалы и делают то, что нужно. Но ведь средний интеллектуал думает, что искренне следует своим собственным побуждениям. Почему же он ведет себя как ребенок, которого отвлекли от мороженого – и он о нем забыл? Мало того, что никто не интересуется архивами КГБ и числом жертв – просто не желают видеть тех данных, которых они жаждали и которые опубликованы. Вот подробнейшие сводки по годам и по категориям заключенных по лагерям и тюрьмам СССР с 1924 по 1989 год – читайте. Никакого интереса, невозможно уговорить.
Кстати, тема тоталитаризма сталинской системы осталась одной из самых модных в западной социальной философии. И очень редко слышатся призывы рассматривать эту проблему в исторической перспективе. Вот выдержки из недавнего выступления философа из Чикаго Билла Мартина на тему «Либерализм: модерн и постмодерн» на симпозиуме, посвященном теме тоталитаризма. Он сказал, в частности:
«Вначале критика тоталитаризма развивалась в двух направлениях, одно ассоциировалось с Адорно и Хоркхаймером, другое – с Ханной Арендт. Последнее было вознесено до небес либералами холодной войны, ибо оно вытаскивало из болота Европу и США. Критика Арендт ставит проблему в хорошо известные нам рамки, прекрасно устраивающие США. В частности, в соответствии с интересами США она противопоставляет Сталина и Гитлера „открытому обществу“. Но это – слишком упрощенная картина. Правда, что Сталин внедрял марксизм тотализирующим образом, видимо, усугубляя некоторые тенденции, которые изначально присутствовали в марксизме. Однако, с какого рода задачами столкнулся Сталин? Этот вопрос никогда не задавали себе Рорти и другие либералы в стиле Арендт и Дьюи. Сталин и другие лидеры КПСС решали задачу преобразования типа жизни, приведшего к огромным страданиям, в тип жизни, ведущей к постоянному улучшению для основной массы населения, при том, что это одновременно было самым концентрированным выражением войны двух миров. Сталин и другие лидеры решали задачу освобождения значительной части земли и населения всего мира из тисков империализма… Сталин сделал огромное количество ошибок и зла; можно сказать, что он отдал народ на заклание ради марксизма, который стал к тому времени закрытой диалектикой, катехизисом. Однако, при всех этих ошибках, именно Сталин и советский народ разбили нацистов, понеся неизмеримые жертвы. Ни тогда, ни сегодня „либералы“ не могут похвастать чем либо подобным, и вопрос о столкновении двух тотализирующих идеологий должен рассматриваться именно в этом плане… Правда в том, что „либералы“, которые предложили видеть действительность как „столкновение либерализма с тоталитаризмом“, были либералами холодной войны, чье понимание мира было совершенно манихейским и, таким образом, тоталитарным» [22, с. 78].
Билл Мартин упрекает американских либералов в том, что они сегодня замалчивают известный исторический факт: советский народ в условиях тотализирующего сталинизма смог разбить гитлеровский тоталитаризм, реально угрожающий цивилизации. Российские либералы-евроцентристы идут гораздо дальше американских. Исходя из принципа «Запад всегда прав», они уже доходят практически до полного оправдания гитлеризма. Это становится тем более гротескным, что особую активность в поисках оправдания нацизма проявляют еврейские интеллектуалы. Так, Исаак Фридберг в большой статье «Драматургия истории: опасность всегда исходила только с Востока» [15] переживает трагедию нордических защитников демократии:
«Финансирование национал-социализма было трагической попыткой Запада защититься от российской экспансии в коммунистической оболочке… Вторая мировая война с ее чудовищными, трагическими потерями для славянских, немецкого и еврейского этносов была следствием ошибочной российской внешнеполитической доктрины».
Примечательно, что коммунистической, по мнению Фридберга, была только оболочка, а корни трагедии Запада – в постоянной экспансии России. При этом наши либералы так обращаются с историей, что каждый раз недоумеваешь: то ли их самих ослепила идеология, то ли они надеются ловко одурачить читателя? В последние годы одна из главных тем евроцентристской песенки в России – создание образа исторического и вечного врага России в лице Востока, вообще нехристианских народов. В мягкой форме этим занимался уже Илья Эренбург. Сегодня особенно плодовито работает В. Кантор, а иногда тоненьким голоском подпевают и демократы вроде Валерии Новодворской. Она по установленной схеме оплакивает Россию, которую погубили Православие (Византия) и татары: «Нас похоронили не под Нарвой, не на поле Куликовом. Нас похоронили при Калке. Нас похоронили в Золотой Орде. Нас похоронила Византия, и геополитика нас отпела».
Вот и Исаак Фридберг уверенно вещает: «Никогда, за всю историю России, Запад не стремился к уничтожению Российского государства… На всем обозримом историческом пространстве угроза существованию России всегда приходила только с Востока».
Это – пример лжи, замаскированной примитивными семантическими трюками. С Востока к нам шли в ХIII веке степняки, которые в принципе отвергали саму идею разрушения местных государственных и религиозных структур, ибо жили благодаря симбиозу с ними, получая дань. Этот вопрос достаточно хорошо изучен (и здесь сходятся такие разные историки, как Тойнби и Гумилев). Исторические манипуляции, к которым прибегает Фридберг, типичны для евроцентризма. Иногда доходит до курьеза. Самир Амин замечает: «В XIX веке искомая неполноценность семитов Востока конструируется на базе их гипотетической „аномальной сексуальности“ (впоследствии этот тезис был перенесен на негритянские народы). Сегодня с использованием психоанализа те же самые дефекты восточных народов объясняются… их крайней „сексуальной подавленностью“!» [18, с. 92].
Посмотрим на Запад. Стремились ли тевтоны к уничтожению русской государственности? Наверное, нет. Да такой цели не ставится ни в одном нашествии, практически всегда формально речь идет о трансформации враждебного государства, его реальном подчинения путем внедрения своей информационно-культурной матрицы, выгодного себе механизма формирования новой национальной элиты – по типу того, как вирус трансформирует клетку, внедряя свою молекулу нуклеиновой кислоты. Тевтоны лишь хотели расчленить складывающуюся прото-Россию, обратить, насколько можно, в католичество, внедрить «западный» тип земельной собственности (сегодня российские либералы чуть не плачут из-за того, что миссия тевтонов не удалась). И это был бы тип трансформации, несовместимый с жизнью русского этноса – потому-то Александр Невский и поехал в Орду брататься с сыном Батыя и дал бой тевтонам. Потому-то он и стал святым русской земли.
Пойдем дальше по «обозримому историческому пространству». Стремились ли поляки с Тушинским вором уничтожить Российское государство? Наверняка так они свою цель не формулировали. Хотели посадить на престол своего ставленника, пограбить и превратить куски распавшейся России в своих вассалов – только и всего. А чего хотели Наполеон или Гитлер? Да только изменить генотип России. Ну, Гитлер пожестче – с уничтожением ряда крупных городов и значительной части славянского населения (и, если забыл г-н Фридберг, с полным истреблением евреев, составляющих неотъемлемую часть России). Ну разве это можно считать угрозой с Запада?
А чего хотят сегодня наши друзья с Запада, которые, по мнению Фридберга, всегда заботились о процветании России и «оказывали ей массированную помощь»? Дадим слово эксперту – Збигневу Бжезинскому. В момент токийской встречи «семерки» (июль 1993 г.) он выступил в европейской прессе с советами о том, как надо «помогать России» [24]. Вот его общее указание: «Программа западной помощи должна быть подчинена четкому определению собственных геополитических интересов Запада в преобразовании бывшего Советского Союза». Как же следует заботиться о геополитических интересах Запада и как надо преобразовывать СССР? Грубо говоря, углубляя перестройку – отрывая бывшие республики СССР от России и отрывая периферию России от ее ядра, «Запад должен не проявлять колебаний и заявить совершенно открыто, что именно установление нового геополитического плюрализма в пространстве, которое ранее занимал Советский Союз, является одной из главных целей политики западной помощи. Это совершенно ясно означает, что Запад не должен позволить, чтобы Кремль принял на себя какую-то особую политическую роль в этом пространстве, на что он в последнее время высказывал претензии».
Вот вам, Борис Николаевич, и «возрождение России» вместе с ее «суверенитетом». Бывший советник Картера перечисляет меры, на которых в России «должны в приоритетном порядке сосредоточиться ее западные друзья». Среди них «все сметающая на своем пути (crushing) децентрализация государственных структур России, благодаря чему периферийные регионы легко превратятся во внешние, но соседние области экономического процветания». Здесь наш «западный друг» использует удачный опыт по расчленению арабских стран с выделением «зон экономического процветания», контролируемых западными друзьями. Так в свое время из Ирака был выделен Кувейт. Результаты, как говорится, на лице.
Особое значение американский «архитектор перестройки» придает Украине, которую надо обязательно отвлечь от восстановления исторических связей с Россией. Главный инструмент – разрыв еще не окончательно разорванной экономической ткани. «Запад должен понимать, – диктует всей передовой цивилизации профессор, – что бывший Советский Союз создал единое экономическое пространство, основанное на монопольной взаимозависимости». Как разумный американец, Бжезинский понимает, что геополитика геополитикой, а разорвать такое пространство – дороговато выйдет. Он требует взаимопомощи, «определенного разделения труда» в свежевании СССР:
«Японии больше сосредоточиться на Дальнем Востоке России и в республиках Средней Азии, Германии приложить особые усилия на Украине, а также в западных областях России (то есть в Санкт-Петербурге), а Соединенным Штатам, помимо кооперации с Россией, в ее проектах реформы развивать совместные проекты с некоторыми ключевыми нерусскими государствами (такими как Украина и Казахстан)».
Ну что нового во всем этом? Застарелый страх перед Россией как особой целостностью, ненависть к ней и стремление эту целостность разрушить. И раньше таких теоретиков было на Западе хоть пруд пруди. А новое то, что раньше они не были желанными гостями московской интеллигенции, и их планы не пересказывались внутри России виднейшими представителями ее интеллектуальной элиты и «совести», и проводники этих идей не становились ректорами всяких гуманитарных и прочих университетов.
А вспомним, как была осуществлена одна из важнейших идеологических акций перестройки – кампания по убеждению в том, что советская экономика продемонстрировала свою несостоятельность по сравнению с западной. Мы не будем здесь вдаваться в спор по существу вопроса. Важно, что он был препарирован идеологами евроцентризма с полным выхолащиванием реального исторического контекста. Вот грубейшие методологические подтасовки:
– Некорректно было само сравнение СССР с «первым миром» (развитыми капиталистическими странами). К моменту начала индустриализации СССР эти страны прошли более 300 лет промышленного развития, накопили огромное национальное богатство (прежде всего за счет эксплуатации колоний) и создали качественно новую рабочую силу с «индустриальным» мышлением и даже физиологически адаптированную к фабрике.
– Некорректно было сравнение СССР с первым миром – «витриной» неразделимой экономической системы «первый мир – третий мир», ибо доля жизненно важных ресурсов, получаемых развитыми странами из третьего мира по искусственным ценам, имеет принципиальное значение. Из 36 важнейших минеральных продуктов в 1975 г. США импортировали 12 в объеме более 80% от своих потребностей и 20 в объеме более 50%. В дальнейшем доля импорта в потреблении США увеличивалась. Если представить на минуту, что внезапно прекратился поток минеральных и энергетических ресурсов в первый мир, что в него вернули все необходимые экологически вредные производства и из него выехали иммигранты (ученые, медсестры, рабочие), то экономическая эффективность не просто упала бы при этом гораздо ниже советской – экономика Запада просто бы рухнула. А если брать всю систему капитализма в целом, разделив, например, товары потребления поровну на всех, кто участвует в производственном процессе, то ниже советского был бы и средний уровень потребления.
– Некорректно было сравнение нынешнего СССР с нынешним «первым миром», находящимся на качественно ином этапе современной научно-технической революции. В условиях нелинейного, очень динамичного развития, характерного для второй половины ХХ в., сравнения без учета фактора времени в принципе недопустимы. В частности, в 80-е годы экономика СССР переживала структурный кризис, во многом напоминавший кризис индустриальных стран конца 20-х годов (и примечательно, что СССР проходил этот болезненный этап без потрясений, сходных с Великой Депрессией).
– Некорректно было сравнение СССР с «первым миром» без учета того очевидного факта, что, имея несравненно меньшие экономические и научно-технические возможности, СССР был вынужден создать и поддерживать паритет военного потенциала. Предположим, это была ошибка политиков, решивших тягаться с Западом, не будем обсуждать этот вопрос, но для сравнения эффективности экономических моделей необходимо сначала определить реальные величины усилий, которые оставались в СССР и в «первом мире» для развития хозяйства и потребления, и сравнивать эффективность только этих частей. При таком подходе оценки кардинально изменятся.
Внеисторичность мышления приводит к тому, что человек теряет способность поместить события в систему координат, «привязанную» к каким-то жестким, абсолютным стандартам. Все становится относительным и взвешивается с какими-то резиновыми гирями неизвестного веса. Общепринято, например, что павшие в 1989-1990 гг. режимы ГДР, Чехословакии и Венгрии были «тоталитарными и репрессивными диктатурами». Эти понятия предполагают, что в стране задушена несогласная с официальной идеологией общественная мысль, а угрожающие режиму действия оппозиции жестоко подавляются. Как же согласуется это с тем очевидным фактом, что на политической арене этих стран действуют охватывающие большие группы населения и давно оформившиеся идеологические течения? И какими репрессиями против оппозиции пытались защитить себя эти режимы? Очевидцы «бархатной революции» в Праге говорят, что количество ударов дубинками было таково, что на Западе это вообще не считалась бы заслуживающим внимания инцидентом. При демонстрации против нового налога Тэтчер в Лондоне побитых было в сотни раз больше. Но общественное сознание чехов, воспитанное в условиях «репрессивной диктатуры», таково, что бывший министр внутренних дел отдан за эти удары под суд. Получается, что если принять единое определение «репрессивной диктатуры», отталкиваясь от реальности Чехословакии, многие респектабельные государства рыночной экономики предстанут просто как кровавые режимы.
Вообще осмысление событий в Чехословакии дает огромный материал. Вторжение 1968 г. сплотило либеральных интеллигентов (в отношении них, можно сказать, реализовался лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»). Фактически, тогда и началась перестройка в СССР. Но вспомним, против чего возмущались тогда либералы московских кухонь. Против того, что Брежнев раздавил романтическую попытку обновления социализма. Если бы в тот момент кому-то сказали, что конечной целью «пражской весны» является вовсе не социализм с человеческим лицом, а реставрация капитализма и развал социалистического лагеря, многие из тогдашних нонконформистов пошли бы добровольцами в войска Варшавского договора. Но ведь сегодня-то миф о «пражской весне» рухнул. Улыбающийся Дубчек с удовольствием сидел в антикоммунистическом парламенте и штамповал законы о возвращении фабрик бывшим владельцам-эмигрантам. Кто же был прав в оценке сути событий – Брежнев или пылкий «коммунист-демократ»? (Мы не обсуждаем, правильные ли средства выбрал Брежнев, ибо спор был не о средствах, а именно о трактовке всего пражского проекта). Но ни один из этих демократов не сказал сегодня: да, я обманулся относительно «обновителей социализма», и мне сегодня стыдно моей наивности. Или: да, целью пражской весны было вовсе не обновление социализма, но и я только притворялся социалистом, и из КПСС меня вычистили, в общем, правильно. Нет, и «обновители» оказались антисоциалистами, и миф остался незамутненным.
Сегодня, когда и социализм демонтирован, и самой Чехословакии уже не существует, я с интересом смог поговорить с некоторыми чехами, и эти разговоры можно резюмировать в двух моделях, одинаково внеисторических. Старый коммунист, который не изменил своим убеждениям и «вычищен» из Академии наук, излагает героическую формулу коммунистов: «Не все было плохо в Чехословакии за последние 40 лет». Но это все равно, что, умирая, сказать: не все было плохо в этой жизни. Это – тривиальная философия (проще глупость). Ведь никто, на деле, и не считает, что «все было плохо» – это просто манихейская метафора и содержит не больше реального смысла, чем матерная ругань, – нельзя же понимать ее буквально.
Можно лишь поразиться тому, что коммунисты, пережив такой катарсис, не пришли к вопросу «а что было плохо в Чехословакии за последние 40 лет?». Другими словами: в какой из критических моментов послевоенной истории был сделан принципиально неправильный выбор в конкретных исторических условиях именно того момента? Ведь если окажется, что в действительности в эти критические моменты был сделан наиболее разумный выбор, то придется признать, что в сущности (а не в мелочах) коммунисты провели государственный корабль Чехословакии наилучшим образом. Теперь руль у их оппонентов-демократов, и подходит время подводить первый баланс (четыре года – немалый срок).
И вот, беседуешь с молодым интеллигентом-антикоммунистом, который утверждает, что «все было плохо». Является ли реальностью, не зависящей от чехов, что американцы поленились (или пожалели свою кровь) и не освободили Чехословакию от немцев сами, а уступили ее Сталину? Да. Мог ли кто-то (например, ты, такой умный), воспрепятствовать приходу советских войск-освободителей? Нет, что за абсурдная идея, их умоляли прийти быстрее. Так, прошли один критический момент, пойдем дальше. Мог ли кто-то в 1948 г. воспрепятствовать резкому повороту к «социализму»? Соглашается, что нет, никто не мог – эта идея «овладела массами», а интеллигенцией почти поголовно. Но ведь весь путь до 1968 г. был предопределен этим выбором всего общества, как бы мы сегодня этот выбор ни проклинали. Тот, кто этому выбору в тот момент сопротивлялся, был отброшен в сторону. Таких было мало, и нынешний умник не был бы в их числе, даже он сам таких иллюзий не строит. Прошли еще один перекресток. Остается 1968 год. Спрашиваю: почему твой отец – это как бы ты в тот момент – не вышел на улицу с автоматом и не стал стрелять в русских солдат, которых считал оккупантами? «Да что ж он, идиот, что ли? Ведь нагнали столько войск, что сопротивляться означало разрушить страну». Так, значит, «коммунисты» (и прежде всего президент Людвик Свобода) поступили разумно, не призвав народ к войне Сопротивления. «Конечно правильно, это было бы самоубийством, тем более что Запад и не собирался нам помочь». И получается, что во все критические моменты находившиеся у власти коммунисты выбирали из очень малого набора реально имевшихся альтернатив именно ту, которая означала меньше всего травм и страданий для народа и страны. Любой другой выбор предполагал необходимость идти против тотальной и огромной геополитической силы – СССР (идти на «самоубийство»), причем идти против настроений подавляющего большинства своего общества и даже против рекомендаций Запада. Да что же это были бы за политики? И каков же уровень мышления нынешнего интеллигента, который, доведись быть у руля власти ему, все бы сделал иначе и гораздо лучше? О мышлении западного интеллигента в связи с Чехословакией и говорить неудобно: он на себя вообще никакой ответственности за действительность не берет.
Другим общим местом стало то, что Куба сейчас – единственная страна в Латинской Америке, где не утвердилась демократия. Но демократия – это сложная система, обеспечивающая выражение мнений и волеизъявление разных групп населения, власть большинства, взаимную терпимость и права меньшинств. Эта система опирается на организационные механизмы и на гораздо менее четко описываемую базу – культурные нормы, традиции, ритуалы. Свободные выборы – важный элемент механизма, но не более чем элемент. И вызывает искреннее изумление тот факт, что западная пресса всерьез сводит понятие демократии исключительно к этому элементу. Мы слышим, что буквально за два дня стала демократической страной Панама – стоило лишь вторгнуться морским пехотинцам США, увезти Норьегу и привести к присяге выбранного президента (неважно, что ему тут же пришлось объявить голодовку на площади, чтобы получить обещанные перед вторжением полмиллиарда долларов). Демократической стала Чили в тот момент, когда Пиночет переехал из дворца Ла Монеда в другое здание, предупредив: «Если кто-нибудь меня тронет, в тот же день закончится правовое государство!».
Человек с «западным» типом мышления потерял способность оценивать состояние общества даже в короткой исторической перспективе. Ведь взятый в динамике, тот же вопрос о демократии на Кубе встал бы совершенно по-иному и пришлось бы сказать: по ряду параметров режим на Кубе не соответствует «европейским стандартам», но это качественно иное общество, чем была Куба 34 года назад, при Батисте. За тридцать лет трансформировались не только механизмы и нормы власти, но и сама культура общества, так что его уже можно судить по европейским меркам, а не по меркам Гватемалы и Гондураса – той базы, с которой начала свою эволюцию новая Куба. А если так, то западной демократии (будь она искренна) было бы логичнее стремиться не к конфронтации и блокаде Кубы, очевидно затрудняющих ее демократизацию, а к сотрудничеству.
Во время падения коммунистических режимов в странах Восточной Европы много говорилось о том, что народы этих стран возмущены коррупцией высших эшелонов власти, той роскошью, которую позволяли себе члены руководства. Очень скупо, впрочем, давались конкретные данные об этой роскоши (промелькнул лишь факт, что какой-то болгарский министр охотился в Африке). Никому и в голову не пришло сопоставить размер средств, идущих на потребление представителей высших статусов капиталистических стран и «коррумпированных коммунистических режимов». Сказать телезрителям, что речь идет о роскоши, оцениваемой по совершенно иным, чем на Западе, меркам, смехотворным с точки зрения боссов рыночной экономики. Да и боссов западной государственной верхушки.
В Испании в 1993 г. только зарплата директора фирмы (в среднем, включая мелкие фирмы) составляла, не считая других доходов, 140 тыс. долл. в год; зарплата президента весьма небольшого провинциального банка «Иберкаха» 20-30 тыс. долл. в месяц. Вообще же, распространяемый демократической прессой миф о том, что на Западе уже все живут на трудовые доходы, а не на прибыль с капитала, рассчитан на простаков и ленивых людей, не желающих заглянуть в справочник. Испания – одна из наиболее «социал-демократических» стран, изымающих значительную часть дохода с капитала. И все же 1990 г. суммарная зарплата (включая директоров) там составила 23 млрд. песет, а рента с капитала – 4,6 млрд. Ровно одну пятую. Это значит, что если предприниматель имеет пять работников, он уже ничего не делая имеет такой же доход. Разумеется, он может одновременно быть и директором и получать еще зарплату раз в пять больше. А если у него сто работников, то он потребляет в двадцать раз больше среднего – ничего не делая.
Сегодня новая демократическая номенклатура откупает на южном берегу Испании целые отели с комнатами по 400 долларов в сутки. Едят они так, как не позволяли себе никогда отдыхающие там же кувейтские шейхи. На виллу, где, как пишут газеты, проводила каникулы дочка Лужкова и где собирался демократический российский полусвет, приезжал играть в качестве тапера Спиваков с «виртуозами Москвы» (как сообщали те же газеты, русские нувориши, в отличие от арабских нефтяных королей, очень культурные люди). Разве при виде всего этого стало стыдно нашему инженеру или м. н. с. за свои проклятья в адрес советской власти? Ведь еще недавно он был готов всю страну разгромить оттого, что Хрущев охотился в Крыму, а у какого-то босса во время попойки второстепенная артистка танцевала на столе.
Неспособность поместить ситуацию в реальные пространственно-временные координаты иногда бывает просто гротескной. Вот с целью заклеймить очередной раз режим Кубы испанское телевидение организует дебаты, звездой которых выступает попросившая убежища сотрудница кубинского балета, очень миловидная девушка. Сначала поговорила об «ужасных репрессиях» – двух арестованных (и уже выпущенных) правозащитниках. Это энтузиазма не вызвало, факты слишком уж вялые, о репрессиях лучше говорить абстрактно. Тогда «выбравшая свободу» перешла к теме социального неравенства: в центральном госпитале в Гаване члены партийной элиты лежат в отдельном зале, «куда не кладут простых рабочих». На это не нашлись что ответить защитники Кастро – все были потрясены такой социальной несправедливостью (забыв на время свои собственные проклятья в адрес «гнусной уравниловки», свойственной социализму). Хотя все прекрасно знают, в каких условиях лечатся «аналоги» кубинской партийной верхушки западных стран. Здесь никого не удивляет, что один из директоров одного из множества банков на личном самолете летит из Испании на прием к врачу в США (это передало то же телевидение в тот же день). Удивительно, что сторонники социализма на Кубе, занявшие в теледебатах слабую глухую оборону, не заметили очевидного факта: эта девушка-«антикоммунистка» сама есть продукт новой системы (которую она, видимо, искренне хочет уничтожить). Ее действительно возмущает, что номенклатура имеет привилегии по сравнению с обычным гражданином. Ее подсознание уже очаровано идеалом равенства и справедливости. И она, как ребенок, надеется, что стоит свергнуть Кастро и разогнать коммунистов – и рабочие разместятся в палате, где раньше лежали больные номенклатурщики. Иных вариантов ее головка уже не вмещает. Но она – из балета, а в России и доктора наук так же думали.
Как ни парадоксально, но духовные завоевания социализма лучше всего видны, пожалуй, именно в поведении его «врагов» (это слово приходится брать в кавычки, хотя они и были одной из сил, прервавших советский проект в СССР). В 1972 г. я работал на Кубе и пошел как-то с дочкой на пляж в Гаване. Сидит группа подростков, негры и мулаты, из «низов общества», крутят магнитофон и на чем свет стоит ругают правительство Кастро: магнитофон ленточный, а у какого-то приятеля, уехавшего в США, – кассетный. Подсел ко мне старик, убиравший пляж, тоже негр. Расстроен ужасно. «За них ведь боролись, – говорит. – Раньше вообще на пляж не вошли бы. А теперь сыты, учатся, работой будут обеспечены – так магнитофон плохой. Вот свиньи». А я ему и говорю: «Наоборот, по этим-то ребятам и видно, что вы не зря старались. Раньше им и в голову бы не пришло, что общество и правительство им обязаны дать хороший магнитофон. Общество было для них врагом, и они не ждали от него ничего хорошего. Думали, как бы что у него урвать или ему отомстить. А теперь это люди, которые не воруют и не просят, а требуют. Запросы их искривлены, но это дело времени». К сожалению, времени, видимо, не хватит, ибо головы были искривлены не только у подростков и не только в Гаване.
Как объяснить, что нормальный интеллигент, часто научный работник, избегает делать структурный анализ ситуации, а сначала воспринимает ее идеологическую трактовку? Ведь совершенно очевидно, что любое общество обязательно вынуждено создавать людям, занимающим высшие статусы в социальной иерархии, те или иные привилегии. И механизм, через который они предоставляются, принципиальной роли не играет – он определяется всем социокультурным контекстом. Были ли привилегии, предоставляемые верхушке режима, скажем, на Кубе, вопиюще большими, выходящими за всякие разумные рамки? Нет, никто этого не утверждает. Может быть, это верхушка паразитическая, не выполняющая своей роли в социальной структуре? Этот вопрос в дебатах и не возникает, следовательно, существенной роли не играет. Значит, культурный телезритель (а некультурный такие сюжеты и не смотрит) просто дергается на идеологической веревочке.
Стирание из исторической памяти пути, пройденного самим Западом, выполняет, конечно, важную политическую функцию. Так, попытки других стран воспроизвести уроки Запада сегодня, со сдвигом во времени, хотя и в гораздо меньших масштабах, представляется как аморальные. Отставшим странам международными соглашениями запрещается использовать антиэкологичные экономически выгодные технологии, давшие в свое время большой эффект «первому миру». Например, Россия произвела в 100 раз меньше фреонов, чем США, но прекратить их производство должна в те же сроки, так и не воспользовавшись в крупных масштабах этой дешевой технологией. Примечательно и отношение общественного мнения к проблеме сохранения тропических лесов Амазонии. Бразильцы, всерьез приняв пропаганду образа жизни «первого мира» как единственной достойной человека модели, принялись вырубать леса, чтобы воспользоваться плодородными землями (то есть, принялись повторять путь, пройденный развитыми странами) – и сразу предстали перед миром чуть ли не как враги человечества. «Амазония – легкие Земли», «Бразильцы лишают нас кислорода» – вот лейтмотив западной прессы. Но стоит кому-нибудь в дебатах за многочисленными «круглыми столами» заикнуться о том, что было бы логично заплатить бразильцам за производимый их лесами кислород, так нужный «цивилизованным» людям для их автомобилей, это вызывает взрыв возмущения. Странное противопоставление равноценных агентов сгорания: за нефть платить не зазорно, а кислород третий мир обязан выдавать бесплатно.
А вспомним, как трактуется в рамках евроцентризма нынешняя демографическая ситуация. Ведь дело доходит до истерики: надо запретить «слаборазвитым» размножаться, атмосфера Земли уже не выдерживает (хотя вклад, например, Индии в создание «парникового эффекта» составляет всего 2% от вклада США – ничтожная величина; уж если кого и следовало бы поубавить из жалости к атмосфере, то это именно жителей «цивилизованных» стран). И при этом интеллектуал-демократ упорно не желает вспомнить историю своего собственного народа. Ее напоминает Самир Амин:
«Евроцентризм просто забыл, что демографический взрыв в Европе, вызванный, как и в нынешнем Третьем Мире, возникновением капитализма, был компенсирован эмиграцией, которая населила обе Америки и другие части мира. Без этой массовой завоевательной эмиграции (население потомков европейцев вдвое превышает сегодня население регионов, откуда происходила миграция) Европа была бы вынуждена осуществлять свою аграрную и промышленную революцию в условиях такого же демографического давления, которое испытывает сегодня Третий Мир. И заводимый на каждом шагу гимн спасительному действию рынка обрывается на этой ноте: принять, что вследствие интеграции мира человеческие существа – так же, как товары и капиталы – всюду чувствовали бы себя как дома, просто невозможно. Самые фанатичные сторонники рынка находят в этом пункте аргументы в пользу протекционизма, который в остальном отвергают в принципе» [18, с. 108].
Сейчас, в период нарастающей общей нестабильности способность доминирующих в западной культуре механизмов стирать из социальной памяти недавнее прошлое – почти таким же чудесным способом, как стирается текст из магнитной памяти ЭВМ – приводит к совершенно чудовищным аберрациям. Одна из постоянных тем западной прессы (да и «кухонных» дебатов) – война в Югославии. Но, совершенно поразительным образом, все сводится к обсуждению событий двух-трехдневной давности, максимум недельной. Абсолютно никого не интересует, как будто на это наложено табу, почему началась война, как случилось, что вчерашний доцент университета, сегодня в форме усташа, вырезает глаза у сербских детей. На все готов простой ответ: с падением коммунизма началась демократия, высвободилась копившаяся под гнетом этническая ненависть – и, естественно, началась война на взаимное уничтожение. Как будто другого ничего никто и не ожидал.
В неформальной обстановке, за «интеллектуальным» обедом, которым завершаются культурные мероприятия на Западе, тогда считалось хорошим тоном вдруг пригорюниться: «Бедная Босния, десятки тысяч умрут этой зимой…». И вдруг вспыхивает взор доброго либерала, и он швыряет на стол салфетку: «Но, черт побери! Это все же лучше, чем было им жить под коммунистическим игом!» Спросишь: да чем же это лучше? Искренне удивляется: «Как чем? Демократия!» Так совершенно пустое, а в приложении к реальности Боснии даже абсурдное идеологическое понятие в мышлении европейского интеллигента перевешивает такую реальность, как смерть и разрушение.
И крайнее раздражение вызывает предложение разобраться, каким же образом пятьдесят лет югославы уживались в мире, масса людей переженилась смешанными браками – как, все-таки, тоталитарный (это в Югославии-то) коммунистический режим «подавлял» межэтническую ненависть. Может, следовало бы чему-то и поучиться? Куда там! Мирного прошлого, как будто, и не существовало – ибо не должно было существовать, это была аномалия, которую западная наука не изучает. Однажды попал я на собрание видных европейских экспертов по Югославии (организаторы решили, что один русский хорошо дополнит «меню»). Я попробовал «деидеологизировать» вопрос и предложил разобраться в структуре двух систем: Югославия мирная и Югославия воюющая. Каким образом в первой системе действовала отрицательная обратная связь по отношению к конфликтам (они гасились) – и как была создана положительная обратная связь (разжигающая конфликты). Ведь сказать, что демократизация лишь «освободила» естественное стремление разных народов убивать друг друга – это все равно, что сказать: деревянный дом должен сгореть, ибо дерево горит. Поджигатель лишь «освобождает» это естественное свойство дерева. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что публика вполне правильно поняла и приняла эту метафору, и председатель сказал: «Да, это так. Все деревянные дома должны сгореть». И мое замечание, что в «деревянных домах» живет 80% населения Земли, прозвучало жалко.
Когда слышишь такое, начинаешь думать, что западная цивилизация уже сделала свой выбор и идет по пути, указанному Ницше. Для нее, действительно, «Бог умер», и она надеется стать «по ту сторону Добра и Зла». И все эти бомбардировки Ирака и убийство в Сомали предстают как ритуал посвящения западного человека в этот новый орден.
Фридберг сообщает в начале своей статьи, что он прослушал курс Натана Эйдельмана «История – как сюжет» и что «таким остроумным способом он избавлял» слушателей от невежества. Видимо, все-таки, пытался избавить – но не удалось. Трудно найти другое такое нагромождение агрессивных мистификаций, как в этой статье.
В русском языке даже слово «по-беда» отражает эту норму. Настоящая победа приходит лишь за такой бедой, которая позволяет нанести противнику сокрушительный удар (об этом, кстати, нелишне было бы помнить тем, кто радуется отсутствию социальных протестов в России).