Узнав о новом человеке, стали писать жалобы. Например, - группы сернурских товарищей на члена областкома и председателя кантисполкома т. Ямбоса и ответственного секретаря Сернурской организации т. Николаева. При постановке этих вопросов в бюро ОК - неприязненное отношение. Также вопросы освежения руководящего состава совучреждений, о замене совершенно негодных к работе, как облвоенком Товашов. Петров против снятия, что о любом можно собрать материал, если захотеть. Такое безответственное заявление члена бюро естественным образом нервирует и в конечном счете не дает развернуть работу в нужном деловом масштабе.
Обстановка невозможна для работы. Один справиться с этой работой не в силах, просьба к ЦК о присылке работников ни к чему не приводит. Вокруг меня по моей инициативе основанный на известном обращении Центрального Комитета к старым партийцам о воспитании молодежи собрался кружок молодых партийцев для изучения вопросов марксизма. Моментально распространился слух о каких-то группировках и т. д.
Лучше всего меня отозвать в ЦК. После таких заявлений Петрова работать невозможно. Петров должен быть одернут. Прилагаю документы.
19.VII.22".
Отложив в сторону заявление, заведующий Организационно-инструкторским отделом ЦК Лазарь Моисеевич Каганович внимательно посмотрел на сидевшего напротив него маленького худого человека в поношенном пиджаке и косоворотке. Он, конечно, вспомнил свой приезд в Витебск в ноябре 1917 года.
Каганович выступал на митинге солдат и рабочих железнодорожных мастерских. Митинг открывал военный комиссар железнодорожной станции Витебск Николай Ежов. До начала митинга он подумал о Ежове, что это какой-то примкнувший к революционным солдатам мальчик на побегушках, которому отдали чью-то поношенную форму, и был немало удивлен, когда ему представили Ежова как комиссара станции. Уже потом товарищи сказали ему, что Ежов на редкость дисциплинированный и настойчивый человек, увлеченный революционной работой. Ознакомившись недавно с его личным делом, Каганович понял, что Ежов не случайно стал партийным функционером. Это его призвание, и из таких людей следует формировать костяк обновляемого партийного аппарата.
- А ты что же, не помнишь меня, товарищ Ежов? - наконец прервав паузу, спросил Каганович.
Вопрос, казалось, немного смутил Ежова. Он, слегка наклонив голову, улыбнулся и сказал:
- Конечно, я сразу узнал вас, товарищ Каганович. Хорошо помню ваше революционное выступление в Витебске. Как же такое можно забыть.
- Ну что же. С Петровым, я вижу, у тебя вряд ли что получится. Мы, конечно, его поправим. Но он национальный кадр, и с этим нельзя не считаться.
- Я приложил к заявлению документы, где Петров обвиняет меня в сектантстве и в "отнесении коммунистов-марийцев ко второму сорту работников в революции". Он выдвигает на руководящую работу тупиц, выгораживает проходимцев и жуликов только потому, что они марийцы. В такой обстановке я не имею возможности работать.
- Мы понимаем, что тебе нужна помощь. Подумали об этом и рекомендовали на должность заворготделом товарища Лурье и заведующим общим отделом товарища Смоленскую. Она будет одновременно и техническим секретарем бюро обкома. Это надежные и проверенные партийцы, прошедшие Гражданскую войну. Они поедут в Краснококшайск вместе с тобой.
- А как же Титова?
- Пусть она будет заведовать отделом пропаганды и агитации. Не очень хорошо, когда муж и жена занимают ключевые посты в обкоме, ответственного секретаря и заворга. Петров тут прав.
1 марта 1923 года
Пропуск в здание ЦК РКП(б) Ежову заказал инструктор распредотдела Николай Кубяк6. У них были хорошие отношения.
Летом прошлого года Кубяк приезжал в Краснококшайск разбираться в отношениях ответственного секретаря обкома с председателем исполкома. Внешне он тогда сохранял нейтралитет, пожурил обоих за упрямство и нежелание пойти на обоюдный компромисс. Но перед отъездом сказал Ежову, что полностью на его стороне и будет отстаивать его линию в ЦК. Было ли так на самом деле, Ежов не знал. Может, этот хитрый черноглазый хохол в том же заверил и Петрова. Как сложится его дальнейшая судьба, Ежов не знал, только был уверен, что в Краснококшайск больше уже не вернется.
- Ну вот, вроде бы все решилось и с тобой, и с Петровым. Посмотри.
С этими словами Кубяк передал Ежову, видимо, только что отпечатанное на бланке постановление ЦК.
"Доклад комиссии ЦК по делу тов. Петрова (т. Каганович)
а. Утвердить постановление Марийского обкома об откомандировании Петрова.
б. Отмечая слабость вовлечения марийцев в партийную и советскую работу, вследствие чего возникают национальные трения, предложить Маробкому принять все меры к изжитию национальных трений и к активному привлечению марийцев к партийной и советской работе, установив взаимоотношения, вполне обеспечивающие нормальную дружную работу.
В. Куйбышев".
- Ну и что же теперь будет с Петровым? - спросил Ежов, возвращая Кубяку документ.
- Партийного выговора решили не давать, все-таки национальный кадр, не стоит обижать марийцев. Так решил товарищ Каганович и его поддержал товарищ Куйбышев. А Петрова из Маробласти куда-нибудь переведут, тоже на советскую работу, скорее всего, с понижением.
- А что ждет меня?
Кубяк взглянул на висевшие в кабинете часы:
- Минут через десять узнаешь, а я пока ничего не могу сказать. Пойдем, нас должны принять ровно в три.
Он взял коричневую папку и поднялся из-за стола.
На таком высоком уровне Ежова в ЦК еще не принимали ни разу. Его вызвали на объединенное заседание Секретариата и Оргбюро ЦК ВКП(б).
За большим столом сидело только четыре человека, что удивило Ежова, полагавшего, что эти две могущественные партийные структуры соберут больший кворум. Он сразу узнал Валериана Куйбышева, Михаила Калинина и Алексея Рыкова, чьи фотографии часто видел в газетах. Не знал он только молодого человека с черными усами и в новенькой гимнастерке. Как потом выяснилось, это был недавно избранный секретарь ЦК Андрей Андреев. Мог ли Ежов предположить тогда, что с этими людьми, казавшимися такими недосягаемыми, ему скоро придется сталкиваться чуть ли не ежедневно.
Заседание продлилось не более пяти минут. Председательствовал Куйбышев. Кубяк зачитал биографическую справку и характеристику на Ежова, а Куйбышев после этого объявил, что Николай Иванович Ежов рекомендуется Секретариатом и Оргбюро ЦК РКП(б) ответственным секретарем Семипалатинского губкома партии Киргизской АССР7.
Ежов был доволен, что никто не задал ему ни одного вопроса. Он думал, что могут спросить о его марийских делах, а возвращаться к этой неприятной для него теме не хотелось. Но все обошлось, и теперь надо начисто забыть все, что было в этом ненавистном Краснококшайске.
Выйдя из здания ЦК, Николай направился в сторону Мясницкой. Было морозно, дул сильный ветер, и погода ничем не напоминала наступившую в этот день весну.
Нужно было дать телеграмму Антонине, известить ее о своем новом назначении, чтобы она увольнялась из Маробкома и выезжала в Москву. Он не спеша направился к зданию почтамта.
Когда он через полчаса вышел оттуда, на улице уже было темно. Николай подумал, что неплохо было бы отметить новое назначение. Но в общежитии на Рождественке, где он жил в последнее время, люди были ему несимпатичны. Пить ни с кем из них не хотелось. Да и публика эта может в два счета донести на него в ЦК за организацию коллективной пьянки. Тогда не миновать выговора и пришлось бы проститься с партийной работой. А теперь для него это - все. Он получил власть: может руководить людьми, решать их судьбы. Теперь он имеет то, чего ему не хватало и на заводе, и в армии.
И тут Ежов вспомнил, что прошлой осенью случайно встретил на улице своего давнишнего приятеля Василия Степанова. Они вместе работали на Путиловском, потом ушли на фронт. Степанов воевал в Гражданскую, демобилизовался по ранению. В Москву он приехал на восемь месяцев учиться в Коммунистическом университете, жил на Николоямской улице у жены, работницы ткацкой фабрики.
Тогда толком поговорить не удалось, Ежов спешил в ЦК. Василий оставил ему свой адрес, пригласил зайти, сказав, что после пяти он почти всегда дома.
В лавке у почтамта Николай купил бутылку водки, фунт вареной колбасы и селедку. На трамвай решил деньги не тратить. Время было, и до Яузских ворот он прошел бульварами, любуясь занесенными снегом деревьями на фоне звездного неба.
Он быстро нашел нужный ему дом на Николоямской. Раньше такие дома называли господскими. По массивной мраморной лестнице с дубовыми перилами поднялся на третий этаж. Дверь открыла закутанная в пуховый платок мрачная старуха в пенсне, по виду из бывших, и на вопрос Ежова, живет ли здесь Степанов, молча указала на дверь в конце тускло освещенного коридора.
Не успел Николай дойти до двери, как она открылась и навстречу ему вышел Василий.
- Кола, дружище, рад тебя видеть, молодец, что пришел. Проходи, раздевайся.
- А ты неплохо устроился, - сказал Ежов, проходя к столу и осматривая дорогую старинную мебель.
- Наде, моей жене, эту комнату выделили как большевичке и передовой работнице. Она сейчас в вечернюю смену трудится, придет за полночь.
- А что за старуха мне дверь открыла, ее мать?
- Да ты что? Надя сирота, с малолетства у тетки воспитывалась. А эту бабку зовут Анна Германовна. Или Генриховна. Никак не могут запомнить. Это лишенка. Ее уплотнили. Раньше вся квартира ей с мужем принадлежала, пять комнат.
- Вот жили, гады. А муж-то небось купец какой-нибудь был или заводчик.
- В банке управляющим служил, умер в девятнадцатом. Сын у них еще был, офицер. Того в октябре семнадцатого солдаты в Твери шлепнули. Ей комнату оставили, а сюда четыре семьи поселили. Она бабка тихая, вроде бы даже немного сумасшедшая. Почти ни с кем не разговаривает. Да ладно, черт с ней, ты-то как поживаешь? Чего раньше не заходил?
- А оттого, что в ноябре угодил в больницу и только в начале февраля оттуда вышел. Туберкулез лечил.