Представленная здесь рукопись является моим сокращенным переводом одной из лучших западных книг по дзен-буддизму. (Опущены третья глава, половина четвертой главы, послесловие и многочисленные цитаты-эпиграфы.) Я согласен сотрудничать с любым Российским издательством, которое бы захотело издать эту книгу на русском языке.
Переводчик Антон Гарновский
Дуглас Хардинг
Жизнь без головы:
Дзен и переоткрытие очевидного
Основная идея этой книги излагается на первых страницах (в ясной и доступной форме), так что читатель не должен удивляться, если продолжение кажется ему очевидным либо бесполезным. Постичь свою истинную природу (отсутствие у себя головы) означает быть в своей собственной власти, идти своим неповторимым путем и совершать собственные открытия. В задачи автора входило не только описать несколько примеров из своего опыта, но и призвать читателя действительно опираться на самого себя. Как писал Эмерсон, "человеку следует учиться предпочитать наблюдение того язычка пламени, что пляшет в глубине его ума, наблюдению блеска небосвода мудрецов и поэтов".
1. Увиденное как есть.
Лучший день моей жизни - мой день пере-рождения, так сказать - это тот день, в который я обнаружил, что у меня нет головы. Это не литературный прием, не парадокс, призванный возбудить интерес у читателя. Это в точности то, что я имею в виду: у меня нет головы.
Я сделал это открытие, когда мне было тридцать три года. Хотя оно пришло неожиданно, это произошло в результате моих настойчивых поисков; я несколько месяцев был занят вопросом: что есть я? Тот факт, что в момент открытия я путешествовал по Гималаям, вряд ли важен; впрочем, говорят, что в той части мира необычные состояния сознания достигаются легче, чем в других местах. В любом случае, тихий и ясный день и вид с хребта, где я стоял, на долины с дымкой и высочайшие вершины мира вдалеке создали достойный фон для моего величайшего видения.
Фактически то, что произошло, было до абсурда просто и невпечатляюще: на минуту-другую я перестал думать. Разум, воображение и весь мыслительный гомон стихли. Куда-то делись слова. Я забыл свое имя, что я являюсь человеком, что я являюсь физическим телом, всё, что могло бы быть названо мной или моим. Прошлое и будущее испарились. Я словно бы родился в ту минуту, обновленный, немыслящий, незагрязненный воспоминаниями. Существовало только Сейчас - наличествующий момент и то, что было с очевидностью дано в этот миг. Всё, что от меня требовалось - смотреть. И я увидел штанины армейских брюк, заканчивающиеся внизу парой коричневых ботинок, рукава армейской куртки, заканчивающиеся по сторонам парой розовых кистей рук, и спереди ряд пуговиц на куртке, заканчивающийся сверху - вообще ничем! Явно не головой.
Я немедленно заметил, что та дыра, то ничто, которое было там, где должна была находиться голова, было не обычным пустым местом, не простым ничем. Напротив, там было много чего. Это была плотно наполненная пустота, такое ничто, которое находило в себе место для чего угодно - место для травы, деревьев, далеких холмов в тени, и вдали над ними - заснеженных пиков, выглядевших как угловатые облака на небе. Я потерял голову и обрел мир.
От этого у меня буквально перехватило дыхание. Я, кажется, вообще перестал дышать, растворен в Данном. Поразительный ландшафт, видимый как на ладони, сверкал в чистом воздухе, не нуждаясь в компании или поддержке, магически подвешенный в пустоте, и, кроме того (в чем и состояло подлинное чудо, зрелище и наслаждение) - абсолютно свободный от "меня", незапятнанный никаким наблюдателем. Его глобальное присутствие было глобальным отсутствием меня, и тела и души. Легче воздуха, прозрачнее стекла, вполне свободный от себя, я не присутствовал нигде вокруг.
Однако, невзирая на магический, на невероятный характер этого видения, оно не было ни сном, ни мистическим откровением. Напротив: я ощущал его как внезапное пробуждение от сна обычной жизни, как окончание сновидения. Это была фосфоресцирующая реальность, вконец освобожденная от замутняющего ума. Это было долго откладывавшееся открытие очевидного. Это был момент ясности в запутанной истории жизни. Это был конец бойкота, которому я с раннего детства подвергал нечто, что я не мог заметить, ибо был слишком занят, или слишком серьезен, или слишком напуган. Это было честное, некритическое отношение к некоему факту, от которого я так долго отворачивал лицо - тому факту, что у меня нет лица. В общем, это было просто, понятно и прямолинейно, вне споров, мыслей и слов. Кроме самого ощущения, не возникло никаких вопросов или ассоциаций, если не считать чувств спокойствия, тихой радости и избавления от невыносимой тяжести.
2. Понимание увиденного
По мере того, как ошеломление от моего Гималайского открытия постепенно улетучивалось, я принялся описывать его сам для себя примерно следующим образом.
Раньше я, не вдаваясь в детали, так или иначе представлял, что я населяю свой дом-тело, и выглядываю наружу через два маленьких круглых окошка. Теперь оказалось, что всё совершенно не так. Когда я гляжу вдаль, как я могу догадаться, что у меня именно два глаза, а не три, не сто, или ни одного? В сущности, только одно окно наличествует по эту сторону моего фасада, и это окно широко распахнуто, огромно и не имеет рамы, причем никто не выглядывает из него. У какого-либо другого человека есть глаза, а также лицо, как их обрамление; у этого - никогда нет.
Следовательно, существуют два сорта людей, два кардинально различающихся вида. Первый, которого я знаю бесчисленное количество представителей, с очевидностью имеет голову на плечах (под "головой" я разумею непрозрачный цветной волосатый шар двадцати сантиметров в диаметре, с разнообразными отверстиями), в то время как второй, которого мне известен лишь один представитель, совершенно очевидно не имеет такой вещи на плечах. Подумать только, что до сих пор я не замечал такого существенного различия! Словно жертва продолжительного приступа душевной болезни, или пожизненной галлюцинации (под галлюцинацией я имею в виду, как написано в словаре, кажущееся ощущение предмета, на самом деле отсутствующего), я неизменно думал, что я практически идентичен всем остальным людям, и никогда не определял себя как живущее без головы двуногое животное. Я закрывал глаза на то, что всегда присутствовало, и без чего я действительно незряч - на этот чудесный заменитель головы, эту безграничную ясность, эту сияющую и абсолютно чистую пустоту, которая, тем не менее, сама есть (скорее есть, чем содержит) всё, что попадает в мое распоряжение. Поскольку, как бы внимательно я ни присматривался, я не нахожу даже того белого экрана, на который спроецированы горы, и солнце, и небо, или того чистого зеркала, в котором они отражены, или прозрачной линзы или глазка, через который они рассматриваются - не говоря уже о том, что я не нахожу того человека, которому всё это показывается, или хоть какого-нибудь зрителя (любого сорта), которого можно было бы отличить от самого зрелища.
Ничто, ничто не вмешивается, даже не мешает то обескураживающее и ускользающее препятствие, которое называют расстоянием: кажущееся безграничным голубое небо, белизна снегов с розовыми тенями, сверкающая зелень травы - как могут они быть "далеки", когда нет ничего, от чего можно было бы быть вдали? Пустота вместо головы сопротивляется какой-либо локализации и ограничению: она не круглая, не маленькая или большая, и даже не находится в одном месте более, чем в другом. (Впрочем, если бы голова даже и существовала, и я бы приложил начало очень длинной линейки к вершине горы так, чтобы линейка проходила непосредственно мимо моей головы, то в этот момент я не смог бы прочесть, какое деление на линейке попадает на мою голову, ибо, как я не вижу свою голову, так я не смог бы увидеть и линейку.) На самом деле, цветные фигуры ландшафта показывают себя просто, без таких осложняющих приемов, как близко или далеко, это или то, мое или не мое, увиденное мною или просто данное. Любая двоякость - какой-либо дуализм субъекта и объекта - исчезла, ибо при таком положении вещей ее некуда втиснуть.
Такие мысли посетили меня после видения. Впрочем, стараться отлить этот личный, непосредственный опыт в форму тех или других слов означает исказить его тем, что усложняется то, чего не может быть ничего проще: чем дольше мы затягиваем посмертное вскрытие, тем более мы удаляемся от живого оригинала.
В лучшем случае, такие описания могут напомнить о видении (в затуманенной форме), либо спровоцировать его повторение; но они так же бессильны передать его основные черты или вызвать его, как самое аппетитное меню неспособно насытить, или исследование юмора - улучшить чье-либо чувство юмора. С другой стороны, трудно останавливать мысль надолго, так что попытки передать ощущение ясности из ясных интервалов в серый фон жизни неизбежны. Кроме того, как я уже сказал, такие описания косвенно могут помочь повторно войти в ясное состояние.
В любом случае, несколько возражений с точки зрения здравого смысла уже заждались обсуждения, причем они настаивают на логически обоснованных ответах. Даже сам для себя, человек обязан оправдывать то, что он видит; также и друзья нуждаются в убеждении. В каком-то смысле такое приручение ощущений абсурдно, поскольку никакая дискуссия не может увеличить или уменьшить ощущение настолько же простое и неоспоримое, как звук флейты или вкус апельсина. С другой точки зрения, однако, такие попытки необходимы, если мы не хотим, чтобы наша жизнь распалась на абсолютно чуждые друг другу, непроницаемые для идей отсеки.
Мое первое возражение было таким: возможно, голова отсутствует, однако не нос. Вполне видимый, он шествует передо мной, куда бы я ни шел. И мой ответ таков: если это туманное, розоватое и полностью прозрачное облачко, висящее справа от меня, а также такое же облачко, висящее слева от меня - это носы, то у меня не один нос, а два; или же тот совершенно непрозрачный единый вырост, который столь ясно виден в середине вашего лица - это не нос: только абсолютно бесчестный или дезориентированный наблюдатель стал бы намеренно использовать одно и то же слово для столь непохожих вещей. Я предпочитаю следовать словарю и обычному смыслу слов, что обязывает меня заключить, что, хотя у большинства людей имеется по одному носу, у меня нет ни одного.
И всё-таки, если бы какой-нибудь заблуждающийся скептик, сверх меры озабоченный доказательством своей точки зрения, ткнул бы кулаком в нужном направлении, промеж двух розовых туманностей, результат был бы столь же болезненным, словно если бы у меня был вполне материальный и ранимый нос. С другой стороны, как насчет целого комплекса деликатных ощущений натяжения, движения, давления, зуда, щекотки, трения, тепла и пульсации, от которых никогда вполне не свободна эта центральная область? Наконец, как насчет тактильной информации, которую я могу собрать, исследуя это место руками? Казалось бы, все эти свидетельства, собранные вместе, дают достаточно оснований, чтобы прийти к выводу о наличии у меня головы здесь и сейчас?
С моей точки зрения, оснований для такого вывода нет. Несомненно, множество ощущений наличествуют и не могут быть проигнорированы, однако их сумма не равна ни голове, ни чему-либо похожему на голову. Единственный способ, которым можно получить из них голову - это добавить дополнительно различные, явно отсутствующие ингредиенты - в особенности всевозможные трехмерные цветные фигуры. Разве можно назвать головой то, что, хотя и содержит бесчисленные ощущения, явно лишено глаз, ушей, рта, волос и вообще всего того телесного оборудования, которое наличествует у остальных голов? Очевидно, это место не должно было быть загромождено всеми этими препятствиями, туманными или цветными деталями, которые могли бы исказить мой мир.
В любом случае, каждый раз, когда я пытаюсь нащупать свою голову, я не только не нахожу головы, но и теряю ту руку, которой щупаю: она тоже оказывается проглоченной той бездной, которая находится в моем центре. Очевидно, эта разверстая пучина, этот незаполненный фундамент всех моих действий, эта ближайшая, но практически неисследованная область, это волшебное место, где - как я раньше думал - хранится моя голова, на самом деле является чем-то вроде открытого огня маяка, столь жестокого, что всё приближающееся к нему мгновенно и полностью уничтожается, чтобы его освещающие весь мир яркость и ясность ни на миг не были заслонены. Что касается таящихся там болезненных, щекочущих и прочих ощущений, они так же не могут засыпать или заслонить эту центральную огненную бездну, как не могут этого сделать горы, облака и небо. Напротив: они все существуют в ее сиянии, и через них становится видным ее сияние. Опыт здесь и сейчас, через какое бы чувство он ни приходил, имеет место только в пустой и отсутствующей голове. Мой мир и моя голова неспособны существовать одновременно: либо мир, либо голова. Для обоих на плечах нет места, и мне повезло, что исчезла именно голова, со всей своей анатомией. Речь идет не о доказательствах, не о философских прозрениях, не о сложной медитации, но о простом смотрении: посмотри-что-здесь-есть вместо представь-что-здесь-есть, вместо поверь-всем-другим-что-здесь-есть. Когда я неспособен увидеть, кто я есть (и в особенности кто я не есть), это происходит из-за моего сверхбурного воображения, "духовности", зрелости и образования, доверчивости, конформизма по отношению к обществу и языку, и того страха перед очевидным, который не дает мне принять ситуацию такой, какой я ее воспринимаю. Я и только я знаю, что я вижу и чего не вижу. Я нуждаюсь в некой настороженной наивности. Мне нужно незамутненное око и свободная голова (не говоря уж о смелом сердце), чтобы признать их совершенное отсутствие.
Вероятно, существует единственный способ переубедить скептика, который всё еще верит, что у меня есть голова на плечах - это попросить его подойти поближе и посмотреть самостоятельно. Но с условием, что он будет честным наблюдателем, описывающим в точности что он видит и ничего сверх того.
Стоя в противоположном конце комнаты, он видит меня в полный рост как человека с головой. Но, по мере приближения, он видит сперва полчеловека, затем голову, затем размытый нос, или глаз, или щеку, затем просто что-то размытое, и, наконец (в момент соприкосновения), вообще ничего. Или же, если он подходит ко мне с соответствующими научными инструментами, он отчитается, что вместо чего-то размытого он видит ткани, затем группы клеток, клетку, ядро, молекулы... - и так далее, пока он не упрется в место, где нечего видеть, место, свободное от какой-либо материи. В любом случае, наблюдатель, подошедший, чтобы рассмотреть мою голову, обнаруживает на ее месте то же, что и я - ничто. А если, обнаружив и разделив со мной мое несуществование в этом месте, он обернулся бы (глядя вместе со мной от меня), он вновь убедился бы в том, о чем я говорю - что это свободное место до краев занято тем, что происходит передо мной. Он тоже обнаружил бы эту серединную точку, расширяющуюся до бесконечного объема, ничто, которое является всем, то здесь, которое доходит до любого там.
А если мой скептик не доверяет своим чувствам, он может использовать фотокамеру - устройство, которое, не обладая ни памятью, ни способностью прогнозирования, может фиксировать лишь предметы, наличествующие там, где оказалась фотокамера. Она ясно зарегистрирует те же ощущения, о которых говорю я. Издалека, она сняла бы человека; на полпути, части человека; помещенная здесь, ни человека, ни вообще ничего - либо же, если ее направить обратно - его мир.
Так что только кто-нибудь вовсе безголовый может заключить, что вот это у меня на плечах - это голова. Если я всё еще могу найти свою голову, то у меня видения, и я должен бежать к доктору. На самом деле, не имеет значения, нахожу ли я там свою голову, или голову Наполеона, или голову Богоматери, или яйцо, или букет цветов: любого сорта набалдашник есть галлюцинация.
Во время моих ясных периодов, однако, у меня явно нет головы на плечах. Зато не на плечах, у меня есть не просто одна голова, а больше голов, чем мне когда-либо может понадобиться. Скрытые в тех, кто на меня смотрит, и в объективах камер, на виду на фотоснимках, корчащие рожи в зеркалах ванных комнат, выглядывающие из дверных ручек, ложек, кофейников и всего, что поддается полировке, мои головы появляются тут и там - растянутые, перекошенные, иногда перевернутые, и размноженные до бесконечности.
Есть, однако, одно место в мире, где ни одна из моих голов никогда не появляется, а именно, на моих плечах, ибо здесь она заслонила бы ту Серединную Пустоту, которая является главным источником моей жизни: к счастью, ничто не способно пролезть туда. На самом деле, все эти самостоятельно существующие головы являются всего лишь мимолетными и неважными феноменами внешнего, физического мира, который, хотя и является одним с моим Внутренним Естеством, не способен и в малейшей степени повлиять на последнее. Моя голова в зеркале, например, настолько неважна, что, в отличие от руки или ноги, не в каждый момент жизии я считаю ее своей: ребенком я не узнавал себя в зеркале, и не узнаю сейчас, когда на мгновение незамутненность возвращается ко мне. В моменты частичного выздоровления я вижу мужчину за стеклом, человека, чей вид мне хорошо знаком, который живет в другой ванной по ту сторону зеркала, проводя всё свое время, как представляется, глядя в эту ванную - этот низенький, скучный, нервный, стареющий и такой уязвимый созерцатель - ни одной чертой не похож на меня, стоящего по эту сторону. Всё, что я есть - это безвозрастная, безразмерная, ясная и совершенно незамутненная Пустота: невероятно, как мог я когда-либо принять того пялящегося двойника за то, что ясно является мной отныне и присно и во веки веков!
Всё это, каким бы ясным это ни было, когда испытываешь это самостоятельно, всё-таки кажется до дикости парадоксальным, несогласующимся со здравым смыслом. Может, это не согласуется и с наукой, которую многие считают просто несколько упорядоченным здравым смыслом? В любом случае, у ученого есть своя версия рассказа о том, как я вижу некоторые вещи (например, вашу голову) и не вижу остальные (например, свою голову), и эта версия явно согласуется с опытом. Вопрос только вот в чем: может ли ученый вернуть мою голову туда, где, как люди думают, ей положено находиться?
Изложенное коротко и просто, объяснение ученым того факта, что я вижу вас, звучит примерно так. Свет покидает солнце, и через восемь минут долетает до вашего тела, которое поглощает часть его. Остаток отскакивает во всевозможных направлениях, и некоторая часть этого света достигает моих глаз, проходит сквозь линзы в глазах и порождает ваше перевернутое изображение на экранчиках сзади моих глаз. Это изображение вызывает химические изменения в находящемся там светочувствительном веществе, и эти изменения раздражают клетки (это такие маленькие живые штучки), из которых состоят экранчики. Клетки передают это возбуждение другим, очень длинным клеткам, а те, в свою очередь - клеткам в некоторой части моего мозга. Здесь, на конечной станции, когда в дело включились молекулы клеток мозга, я начинаю видеть вас, или что-либо еще. То же верно и в отношении других чувств; я не могу ни видеть, ни слышать, ни обонять, ни чувствовать вкус, ни осязать что-либо, пока сбегающиеся сигналы не прибудут наконец, после сотен пересадок и опозданий, на центральную станцию. Только в этот момент и этом месте, на Великом Центральном Вокзале моего здесь-и-сейчас вся эта транспортная система - которую я зову своей вселенной - обретает существование. С моей точки зрения, в этот момент и в этом месте происходит сотворение мира.
В этом прямолинейном научном объяснении есть множество странных деталей, бесконечно чуждых здравому смыслу. И самая странная из них - это то, что конец истории делает невозможным все ее остальные части. Поскольку он говорит, что всё, что я могу знать - это то, что происходит в данный момент на центральной станции мозга, где мой мир чудесным образом создается из небытия. Я не способен получить никакой информации о том, что происходит в других местах - в других частях моей головы, или в мире вокруг, я даже не могу узнать, есть ли вообще мир вокруг. Мне приходится признать, что мое тело, ваше тело, и всё на Земле, и сама Вселенная - понятые как нечто существующее само по себе, где-то в пространстве, независимо от меня - являются просто плодами воображения, недостойными минутного размышления. Нет и не может быть никакого доказательства, что оба мира (неизвестный физический мир снаружи и известный мысленный мир внутри, загадочным образом дублирующий мир снаружи) существуют; можно поверить лишь в существование одного из этих миров, того, который постоянно открыт моему наблюдению и в котором я не могу найти деления на дух и материю, внутреннее и наружное, душу и тело. Этот мир есть то, что он есть согласно моим наблюдениям, не больше и не меньше, а я сам - это процесс расширения этого центра, этой центральной станции, где, как считается, находится "я" или "мое сознание" - процесс расширения настолько мощный, чтобы заполнить и стать тем безграничным зрелищем, которое находится передо мной.
Короче говоря, объяснение процесса восприятия, данного ученым, вместо того, чтобы опровергнуть мое простодушное описание, лишь поддерживает его. Заранее, в соответствии со здравым смыслом, он помещает голову на мои плечи, но вскоре ее вытесняет вселенная. Подход с точки зрения здравого смысла, рассматривающий меня как обычного человека с головой, противоречит истине; как только я подвергаю его подробному рассмотрению, он оборачивается бессмыслицей.
И всё же (говорю я себе), этот подход вроде бы хорошо служит каждодневным практическим потребностям. Я живу так, словно бы действительно в центре моего мира была подвешена реально существующая двадцатисантиметровая болванка. И меня тянет добавить, что в том двуличном и тупоголовом мире, в котором мы живем, от этой образцовой нелепицы невозможно избавиться: это такая удобная выдумка, что она вполне может оказаться истинной правдой.
На самом деле, это в любом случае ложь, и порою даже весьма непрактичная ложь: из-за нее деловой человек может потерять деньги. Рассмотрим, например, работу копирайтеров - уж кого-кого, а их никто не может обвинить в повышенной любви к истине. Их бизнес заключается в убеждении меня, и одним из самых эффективных способов сделать это является включение меня в рекламу таким, какой я есть. Вместо того, чтобы рисовать на плакате человека другого вида - того, что с головой - поднимающего рюмку или сигарету к своему рту, он показывает как подобные мне делают это: мою правую руку (под характерным углом в правом нижнем углу изображения, и более-менее лишенную плеча и локтя), поднимающую рюмку или сигарету к - моему не-рту, к зияющему провалу. Человек, изображенный так - это не кто-то незнакомый, это явно я, как я себя знаю. Невольно я вовлечен. Ничего удивительного, что большие и малые части тела, маячащие в углах изображения, без управляющей ими головы где-нибудь посередине между ними, выглядят абсолютно естественно для меня - я всю жизнь живу именно так! И, очевидно, реализм рекламы, идущий дальше представления здравого смысла о том, что я есть, окупается: когда я теряю голову, я теряю и способность сопротивляться рекламе. (Впрочем, есть пределы реалистичности изображения: например, я ни разу не видел рекламный плакат, включающий розовое облачко непосредственно над рюмкой или сигаретой; дело в том, что в любом случае я добавляю этот элемент в картину самостоятельно. Нет смысла наделять меня еще одним прозрачным носом-облачком.)
Режиссеры фильмов тоже, безусловно, практичные люди, более заинтересованные в красноречивой передаче ощущений героя, чем исследовании природы героя; впрочем, одно влечет за собой другое. Например, я полагаю, что они хорошо осведомлены, как слабо я реагирую, когда кто-либо другой ведет машину, по сравнению с моей реакцией на вид того, как я сам веду машину. В первом случае, я ротозей на тротуаре, наблюдающий за двумя автомобилями, которые быстро сближаются, сталкиваются, убивая водителей, загораются - и я слегка заинтересован. Во втором случае, я один из водителей - без головы, конечно, ибо я всегда вожу машину без головы - и мой автомобиль (то, что от него осталось, когда я сел за руль) - неподвижен. Вот мои двигающиеся колени, моя ступня на педали, мои руки, сжимающие руль, капот впереди, быстро пробегающие мимо столбы, дорога, извивающаяся то вправо, то влево; и - другая машина, сперва крошечная, затем быстро растущая, бегущая ко мне, затем удар, языки пламени, и мертвая тишина... Я откидываюсь в сиденьи и перевожу дыхание. Вот это прокатился.
Интересно, как снимаются такие сцены от первого лица? Вероятно, используется один из двух способов: либо снимают безголовый манекен с кинокамерой вместо головы; либо снимают настоящего человека, который отклоняет голову далеко назад или вбок, чтобы освободить место для кинокамеры. Иначе говоря, чтобы я поверил, что это я, ему приходится спрятать свою голову куда-нибудь подальше: тогда он становится похож на меня. Поскольку я, снятый с головой, похож на кого угодно, но только не на меня.
Смешно, что наш поиск деталей глубочайших - и простейших - истин о себе привел нас к копирайтерам; также странно, что современное изобретение - кино - освобождает нас от иллюзии, которой и так не страдают дети и животные. Однако и в другие периоды жизни многочисленные и не менее странные намеки на очевидное достигали нас, так что наша человеческая способность к самообману никогда не побеждала на сто процентов. Глубокое, хотя и неясное знание о истинной природе человека может объяснить популярность множества странных культов и легенд о самостоятельно существующих и летающих головах, об одноглазых или безголовых чудовищах, а также о мучениках, которые совершали далекие путешествия после того, как их головы были отрублены - фантастика, вне сомнений, но ближе, чем представление здравого смысла, к истинному изображению этого человека, первого лица, единственного числа, настоящего времени.
Таким образом, то, что я пережил в Гималаях, не было просто поэтическим видением или мистической галлюцинацией. Напротив, это был проблеск трезвого реализма. Постепенно, через месяцы и годы, открылись мне его следствия и приложения, и выводы, способные изменить течение чьей-либо жизни.
Например, я обнаружил, что этот новый взгляд на себя в два счета изменяет и мое отношение ко всем остальным людям, и, вообще, ко всем существам. Во-первых, поскольку он устраняет конфронтацию. Когда я встречаю вас, то, с моей точки зрения, только одно лицо присутствует - ваше, - и я никогда не бы не смог встретиться с вами лицом к лицу. В сущности, мы обмениваемся лицами, и что может быть более личным и трогательным, чем этот обмен образами? Во-вторых, поскольку теперь я знаю ту Реальность, которая скрыта под вашим лицом, знаю того вас, какой вы для себя, и гораздо лучше о вас думаю. Поскольку я верю, что то, что верно в моем отношении, верно и в вашем; поскольку я верю, что мы все находимся в одном и том же положении - безголовой пустоты, того ничего, на основании которого мы можем содержать что угодно и становиться чем угодно. Невысокий непрозрачный человек с головой, мимо которого я прохожу на улице - это всего лишь видимость, разрушающаяся при ближайшем рассмотрении, тяжелый карнавальный наряд, ходячая противоположность настоящему человеку, чья протяженность и наполненность бесконечны: и мое уважение к этому человеку, как и к любому живому существу, должны быть тоже бесконечны. Его значение и великолепие нельзя переоценить. Теперь я точно знаю, кто он и как относиться к нему.
В сущности, он (или она) - это я. Пока у нас было по голове, нас было двое. Но теперь, когда мы - это две безголовые пустоты, что может разделять нас? Никакая оболочка не ограничивает ту пустоту, которой являюсь я, нет никакого очертания, границы или предела: так что эта пустота плавно перетекает в другую пустоту, сливаясь с ней.
Я сам являюсь прекрасным примером этого слияния. Я верю ученому, который говорит, что с его удаленной точки зрения ему представляется, что у меня есть четко очерченная голова, состоящая из большого числа иерархически организованных частей, таких как органы, клетки и молекулы - целый неисчерпаемый мир материальных тел и процессов. Но так получилось, что я знаю (или, скорее, представляю собой) увиденную изнутри историю этого мира и каждого из его элементов, и она полностью противоречит его истории, увиденной снаружи. Находясь здесь, я обнаруживаю, что все составляющие упомянутой иерархии, от малейшей частицы до самой головы, исчезли как тень на свету. Никто, находящийся снаружи, не может обоснованно судить о моем мире, лишь я сам могу это делать, и я могу поклясться, что все его элементы ясны, просты, пусты и едины, без каких-либо швов и склеек.
Если это верно в отношении моей головы, то это столь же верно в отношении всего, что я называю словами "я" и "здесь" - короче, в отношении комплекса души и тела. Как описать то место (спрашиваю я себя), где я в данную секунду нахожусь? Заперт ли я в том, что Марк Аврелий назвал мешком крови и нечистот (и что можно было бы назвать также бродячим зверинцем, мегаполисом клеток, химическим заводиком, облаком частиц), или же я нахожусь снаружи этого и не могу войти? Провожу ли я время своей жизни заключенным в материальную болванку в форме человека (где-то сто восемьдесят на шестьдесят на тридцать), или вне ее, или и внутри, и снаружи? На самом деле, всё абсолютно не так. Здесь нет препятствий, нет понятий внутри и снаружи, места и отсутствия места, вместилища или убежища: здесь у меня нет дома, где я мог бы жить, или в который я не мог бы войти, и ни одной пяди земли, где я мог бы построить его. Но это бездомное состояние наиболее естественно для меня - пустота не нуждается в доме. Короче говоря, физический миропорядок, представляющийся столь вещественным издалека, неизменно испаряется при действительно близком рассмотрении.
Я обнаружил, что это верно не только в отношении моего человеческого тела, но также и в отношении моего абсолютного Тела - самой вселенной. (Даже с точки зрения постороннего наблюдателя, различение между этими воплощениями представляется искусственным: это, малое тело столь сильно связано с использованием всевозможных вещей снаружи, столь зависимо от среды, что оно не существует или не может быть помыслимо само по себе; на самом деле, никакое существо не может и секунды прожить как-либо иначе, кроме как то единое Тело, которое одно вездесуще, автономно, независимо, и поэтому действительно живо.) Какую часть этого Тела я в данный момент считаю своим телом, зависит от обстоятельств, но я интуитивно ощущаю, сколько мне в данный момент нужно . Так что я могу последовательно с одинаковой легкостью отождествить себя с моей головой, с моим телом от макушки до пят, с моей семьей, с моей страной, с моей планетой и с солнечной системой (например, когда я воображаю, что им грозит опасность извне) - и так далее, без какого-либо предела или препятствия. И независимо от того, насколько мало или велико мое теперешнее воплощение - та часть мира, которую я называю своей, и в которой, как мне кажется, я нахожусь, которой я сочувствую и помогаю, которая меня поддерживает, чью точку зрения я принял, на чье место я себя поставил - оно неизменно оказывается пустым, лишенным самостоятельно существующего содержания. Реальность, скрытая за любой из личин, оказывается ясной, открытой и совершенно доступной. Я знаю как свои пять пальцев самый сокровенный центр любого существа, каким бы чуждым или неприятным оно ни казалось постороннему наблюдателю, поскольку мы все - одно тело, и это Тело - Пустота.
И эта Пустота есть то же самое, что эта пустота, совершенная и неделимая, не поделенная между мной и вами и ими, но всецело присутствующая здесь и сейчас. Вот этот клочок пространства, эта моя наблюдательная вышка, эта необычайная "дыра там, где положено быть голове" - это и есть Фундамент и Материал всего сущего, единственный Источник всего, что возникает (как спроецированное на какое-либо "там") в физическом мире тел или ощущений, единственное плодородное Чрево, которое рождает все существа, и в которое они все возвращаются. Это абсолютное Ничто, и вместе с тем все вещи; единственная Реальность, и вместе с тем то, что отсутствует. Это мое Я. Ничего другого нет и может быть. Я и каждый, и никто, и Единственный.