- Вы меня не пускаете к нему, - ответила она на мои упреки, - так пускай хоть люди думают, что я у него была!
С тяжелым камнем на сердце вернулась я в наш домик!
А Душан Петрович писал тетушке Марии Николаевне в Шамордино:
"Вчера мне С.А. сказала, что больше от Льва Николаевича не отстанет. Если Лев Николаевич выздоровеет, в чем Софья Андреевна почти не сомневается, и если уедет на юг, за границу, она за ним, не пожалеет 5000 руб. сыщику, который будет за Львом Николаевичем следить, куда поедет. Это вам сообщаю не ради осуждения Софьи Андреевны, а ради характеристики.
Вчера и сегодня строчили ее речи пять корреспондентов (2 русских, 3 еврея), которые ходили к ней в вагон. Софья Андреевна говорила им вроде того, что Лев Николаевич уехал ради рекламы".
Мы с сестрой Таней сидели около отца. Он все время икал. Таня спросила меня, не дать ли ему что-нибудь выпить.
- Как, должно быть, мучительна ему эта икота, - прибавила она.
- Нет, совсем не мучительна, - сказал он, услыхав наш разговор.
Днем мы все сидели в столовой. Около отца были Таня и доктор Семеновский. Сестре показалось, что отец среди бреда сказал слово: "Соня" или "сода". Она не расслышала и переспросила:
- Ты хочешь видеть Соню?
Отец ничего не ответил и отвернулся к стене.
Когда доктора ставили компресс, брат Сергей сказал, что, кажется, компресс плохо поставлен. Отец спросил:
- Что, плохо дело?
- Не плохо дело, а плохо компресс поставлен, - ответил брат.
- А, а, а!
В этот день положение резко изменилось к худшему. Все сознавали, что надежды почти нет. Мне же казалось, что лечение - впрыскивания, кислород, клизмы, все это бесполезно и только нарушает покой отца, мешает той внутренней работе, которой он был весь поглощен, готовясь к смерти.
Вечером отец спокойно уснул. Когда он проснулся, я предложила ему умыться. Он сказал:
- Пожалуй, вымой.
И когда я обтирала ему усы и бороду, он ловил ватку губами и старался забрать ее в рот. Вероятно, во рту сильно сохло. Окончив, я просила его поесть. Он сначала отказался, но потом согласился и съел полстаканчика овсянки и выпил миндального молока.
Ночь с 5-го на 6-е прошла сравнительно спокойно. К утру температура 37,3, сердце слабо, но лучше, чем накануне. Все доктора, кроме Беркенгейма, который все время смотрел на болезнь безнадежно, ободрились и на наши вопросы отвечали, что хотя положение серьезно, надежда еще есть.
В 10 часов утра приехали вызванные из Москвы моими родными и докторами врачи Щуровский и Усов.
Увидав их, отец сказал:
- Я их помню.
И потом, помолчав немного, ласковым голосом прибавил:
- Милые люди.
Когда доктора исследовали отца, он, очевидно, приняв Усова за Душана Петровича, обнял и поцеловал его, но потом, убедившись в своей ошибке, сказал:
- Нет, не тот, не тот.
Щуровский и Усов нашли положение почти безнадежным.
Да я знала это и без них, хотя с утра все ободрились, но я уже почти не надеялась. Все душевные и физические силы сразу покинули меня. Я едва заставляла себя делать то, что было нужно, и не могла уже сдерживаться от подступавших к горлу рыданий...
Все слилось в моей памяти в какое-то сплошное страдание*.
В этот день он точно прощался со всеми нами. Около него с чем-то возились доктора. Отец ласково посмотрел на Душана Петровича и с глубокой нежностью сказал:
- Милый Душан, милый Душан!
В другой раз меняли простыни, я поддерживала отцу спину. И вот я почувствовала, что его рука ищет мою руку. Я подумала, что он хочет опереться на меня, но он крепко пожал мне руку один раз, потом другой. Я сжала его руку и припала к ней губами, стараясь сдержать подступившие к горлу рыдания.
В этот день отец сказал нам с сестрой слова, которые заставили меня очнуться от того отчаяния, в которое я впала, заставили вспомнить, что жизнь для чего-то послана нам и что мы обязаны, независимо от каких-либо обстоятельств, продолжать эту жизнь, по мере слабых сил своих стараясь служить Пославшему нас и людям.
Кровать стояла среди комнаты. Мы с сестрой сидели около. Вдруг отец сильным движением привстал и почти сел. Я подошла.
- Поправить подушки?
- Нет, - сказал он, твердо и ясно выговаривая каждое слово, - нет. Только одно советую помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного Льва.
И снова опустился на подушки.
Это были последние слова, обращенные к нам.
Положение сразу ухудшилось. Деятельность сердца сильно ослабела, пульс едва прощупывался, губы, нос и руки посинели, и лицо как-то сразу похудело, точно сжалось. Дыханье было едва слышно. Все думали, что это конец.
Но доктора все еще не теряли или делали вид, что не теряют надежды. Они что-то впрыскивали, давали кислород, клали горячие мешки к конечностям, и жизнь снова стала возвращаться. Пульс стал сильнее, дыханье глубже.
Никитин держал мешок с кислородом. Отец отстранил его.
- Это совершенно бесполезно, - сказал он.
Вечером кто-то сказал мне, что меня желает видеть отец Варсанофий. Все родные и доктора наотрез отказали ему в просьбе видеть отца, но он все же нашел нужным обратиться с тем же и ко мне. Я написала ему следующее письмо:
"Простите, батюшка, что не исполняю Вашей просьбы и не прихожу беседовать с Вами. Я в данное время не могу отойти от больного отца, которому поминутно могу быть нужна. Прибавить к тому, что вы слышали от всей нашей семьи, я ничего не могу.
Мы - все семейные - единогласно решили впереди всех соображений подчиняться воле и желанию отца, каковы бы они ни были. После его воли мы подчиняемся предписанию докторов, которые находят, что в данное время что-либо ему предлагать или насиловать его волю было бы губительно для его здоровья. С искренним уважением к Вам Александра Толстая. 6 ноября 1910 г. Астапово".
На это письмо я получила от отца Варсанофия ответ, который я здесь привожу:
"Ваше Сиятельство,
Достопочтенная графиня Александра Львовна. Мир и радование желаю Вам от Господа Иисуса Христа.