— Зря ты здесь дурачишься, — говорит Август. — У тебя разве будет остальные девяносто крон через месяц?
— Может, и будет, — говорит Теодор.
— Ну а десять, на первый взнос, у тебя сегодня есть?
— Десяти у меня тоже нет, но... Общий смех. Теодора не записывают.
— Пятьдесят акций, — говорит чей-то голос из угла, от дверей.
— Пятьдесят? Это кто сказал?
— Эдеварт.
— Эдеварт? Какой ещё Эдеварт?
— Эдеварт Андреасен.
Йоаким опять не торопится записывать. Поулине, которая тоже пришла на собрание, словно что-то толкнуло, она испуганно и вопросительно смотрит то на одного, то на другого и ничегошеньки не понимает.
— Наш Эдеварт? — спрашивает Йоаким у Августа. — Это что, шутка?
Август, глядя в тёмный угол, говорит такие слова:
— Ну, Эдеварт, если ты хочешь взять пятьдесят акций, это значит, что ты больше всех веришь в полленский банк. Но подумал ли ты о том, что это составляет пять тысяч крон и что пятьсот придётся выложить наличными прямо сегодня, а остаток через месяц, считая с сегодняшнего дня.
— Понимаю, — спокойно ответствует Эдеварт.
— Никуда не денешься, надо внести его в список, — шепчет Август, склоняясь над протоколом с таким видом, будто что-то ищет.
Йоаким обмакивает перо в чернильницу, какое-то время глядит на него, снова обмакивает и, наконец, начинает писать.
Непомерное, искреннее удивление собравшихся. Эдеварт? А не он ли строит дома для чужих людей и тем зарабатывает себе на хлеб, и почти ни с кем не разговаривает, и никогда не улыбается. Вы только поглядите, значит, он всё-таки вернулся из Америки богач богачом, хоть и не хотел в том признаваться. Пять тысяч крон одним махом — а сам-то сидит как ни в чём не бывало. Поулине бросает то в жар, то в холод от волнения, вызванного словами старшего брата, она от всей души радовалась, что и на его долю выпал такой час, её оскорбляло, что после его возвращения полленцы глядели на него как-то сверху вниз, теперь она испытывала удовлетворение. Стало быть, нечего и удивляться, что он не пожелал взять на себя торговлю и лавку, ей даже стыдно сделалось, что она так к нему приставала. Но уж конечно, она с ним ещё разберётся, с этим обманщиком, с этим лукавцем, это ж надо, какая лиса хитрая, сидит себе как ни в чём не бывало...
Заявление Эдеварта чуть не сорвало всю процедуру, полленцы смолкли, но тут Август спросил:
— Сколько у нас теперь? Йоаким:
— Шестьдесят пять.
— Для начала недурно. А теперь ты, Ездра, по тебе вижу, что ты хочешь подписаться на следующие пятьдесят.
Ездра ничего не ответил, он даже не улыбнулся шутке. Крупный землевладелец, земляной тролль, он только и думал что о своей усадьбе и о своей земле, о своём Новом Дворе, как её называли, о том, сколько коров у него отелится и как велик будет после этого надой. Кроме этого для Ездры ничего не существовало, где ж ему прикажете брать шиллинги для каких-то банков? Короче, Ездра не ответил на шутку, он её, собственно говоря, даже и не понял. И это он, в прошлом сорвиголова, который некогда лазил по вантам шхуны «Хермине» и стоял на самой верхушке мачты, так что люди задерживали дыхание, глядя на него.
И тут тишину нарушил Каролус. Из чистого зазнайства и вообще, чтобы не отстать от других, он сообщил:
— Нет уж, следующие пятьдесят будут мои.
— Каролус, пятьдесят акций! — торжественно подхватил Август.
Йоаким утвердительно кивнул:
— Уж тебя-то, Каролус, я запишу.
— Пиши, пиши, — отвечал Каролус, — а ежели вам нужны наличные, то вот они, при мне...
— Нет, нет, — отказался Август, — сегодня вечером с тебя только пятьсот.
Роландсен, который сверху вниз поглядывал на своих соседей с их родственниками-торгашами, заявил:
— Двадцать акций!
Август:
— Сколько у нас набралось?
— Сто тридцать пять.
— Это хорошо. Мы с удовольствием наберём сколько сможем, но после того, как и Эдеварт, и Каролус, а теперь вот и Роландсен с таким размахом подписались на акции, мне сам Бог велел подписаться на десять, слышишь, Йоаким?
Йоаким записывает.
— И меня на десять, — вдруг заявляет Поулине. Покраснев, она закрывает глаза рукой. Это старший брат подбил её на такой поступок, не то она и в жизни бы не подумала класть деньги в Полленский банк.
Ну, само собой, Йоаким вписал и её, но не мог удержаться при этом, чтобы не поддразнить:
— Надо бы ввести тебя в правление. Поулине не замешкалась с ответом:
— Если ты соизволишь и сам приобрести пять акций, мы тебя тоже введём.
— Ну и что? Я беру пять! — восклицает он, хотя лицо у него недовольное. Впрочем, он быстро овладевает собой: — А теперь, вместе со мной, конечно, мы набрали сто шестьдесят.
Август глядит по сторонам.
— Тридцать, — говорит Габриэльсен, тот, что имеет родню в торговом сословии, тот, что говорит по-немецки и купил самый красивый дом у Августа. Август ждал, когда он подаст голос, не сомневаясь, что, если Роландсен возьмёт двадцать акций, Габриэльсен непременно захочет переплюнуть его, потому что привык жить с размахом.
— У нас вот-вот будет две сотни, — промолвил Йоаким.
Теодор по новой подаёт заявку на одну акцию и спрашивает, почему они его отвергают.
— Если потому, что я не могу заплатить, так на это есть мой сын, Родерик. У Родерика целых двести крон.
Август:
— Вот только его самого здесь нет. Так что помолчи, Теодор! У нас уже набралось сто девяносто?
— Да, — отвечает Йоаким.