— Не было, — признаётся Эдеварт. Ну а дальше что? Он хорошо знает своего старого друга и знает, что нельзя принимать на веру все его слова. Может, он и впрямь никого не убивал, может, он даже и не стрелял из револьвера. А может, он просто готовится предстать перед Богом и потому лжёт и старается выставить себя безгрешнее, чем был на самом деле. С него всё станется.
— Зато у меня много других грехов, — продолжает Август. — Знаешь, однажды я взял лодку на одной стороне залива, переплыл на другую и там её продал. Сейчас я раскаиваюсь в этом. А ведь я мог на этой же самой лодке снова перебраться на ту сторону и пригнать ещё одну. Но ведь я этого не сделал. Чтоб не впасть в грех воровства.
— А не поспать ли тебе немножко? — спрашивает Эдеварт.
Август, ни с того ни с сего:
— А какое у нас сегодня число?
Эдеварт считает, прикидывает и наконец высказывает предположение, что на дворе конец марта, приблизительно двадцать восьмое.
— А-а, — говорит Август с явным облегчением, — значит, сегодня не восемнадцатое, а то уж я было испугался. Признаюсь, когда-то я учудил с этим восемнадцатым числом дурацкую шутку, сказал, что восемнадцатого произойдёт что-то ужасное. Соврал, одним словом. Но с тех пор я до смерти боюсь восемнадцатого числа.
Эдеварт:
— До ближайшего восемнадцатого ещё целых три недели, за это время ты успеешь выздороветь.
— Хорошо бы! Но, что ни говори, все мы великие грешники, не мешало бы и тебе, Эдеварт, об этом задуматься, а не сидеть всё время и зевать.
— Да устал я, — отвечает Эдеварт, — я ведь целые сутки просидел у тебя.
— Все мы великие грешники, — стоит на своём Август, — а потому важно, что будет с нами потом. Час — его выдержать нетрудно, обыкновенный час. Но целую вечность, понимаешь, целую вечность и ещё один год в придачу!
Эдеварт в раздумье мотает головой.
— А ты знаешь, что это будет в семь раз жарче, чем на солнце?
— Кто это тебе сказал?
— Ты только подумай: в семь раз жарче!
Эдеварт, вставая с места:
— Ну хватит болтать. Через час я опять дам тебе капли. А пока пойду прилягу.
Августу становилось то лучше, то хуже. Иногда выдавалась спокойная ночь, и утром он чувствовал себя получше, но скоро ему опять становилось нехорошо. Его то и дело охватывал страх смерти, и от него было некуда деться, эти приступы были непонятны и губительны. А как много, как неслыханно много Августу ещё предстояло сделать. Подобно любому человеку, лежащему при смерти, он действительно не мог себе позволить оставить эту жизнь и эту землю, он припоминал кучу всевозможных дел, которые ему следовало совершить. Эдеварт рассказал о цементе, который пришёл в Поллен. Вот хорошо, а будь он на ногах, пришлось бы сразу искать песок, и облицовочный материал, и лопаты. Но цемент — это не самое главное, аптека куда нужней. Август живописал, как замечательно аптека поможет бороться с любой болезнью. И вообще, какое может быть сравнение — аптека или жалкий шкафчик с медикаментами у доктора. Великое количество микстур, самые дорогие, самые лучшие пилюли! Поверь слову, Эдеварт, при таком изобилии приятно и малость поболеть. Август знал это по своей жизни за границей. Прекрасные дни, всё на высоком уровне, а через стенку, в соседней палате, может, лежит миллионер...
И всё же Август никак не мог выздороветь, аппетита у него почти не было, с едой вообще дело обстояло из рук вон плохо. Впрочем, он всю свою жизнь был нетребователен к пище, за исключением разве что тех случаев, когда в молодости приезжал на побывку и желал пустить всем пыль в глаза. Тогда и самое дорогое было для него недостаточно дорого. А сейчас он тосковал по еде, привычной с детских лет: молоку, варёной картошке. «Сбегай к Поулине, Эдеварт, и попроси у неё...» Проходило бесконечно много времени, пока он получал то, что просил, на самом же деле — от силы полчаса, но до чего ж длинные были эти полчаса. Сгоняй туда, Эдеварт, спроси, скоро ли, не могу же я так долго ждать, кто знает, сколько мне ещё осталось жить.
Но тут заявлялась Поулине с подносом.
Август хмурил брови, лично он вовсе не желал, чтобы Поулине приходила, он стыдился её и спешно отворачивал к стене своё измождённое лицо.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спрашивала она.
— Лучше, — коротко отвечал он. — Неужели Эдеварт не мог принести сам?
— А мне всё равно надо было идти. Тут для тебя пришло письмо.
— Наверно, это из-за границы. Деловое. Положи его вот сюда.
— Как ты спал сегодня?
Ответа нет. Больше Август разговаривать не желал, и она уходила восвояси.
После еды и короткой дремоты он снова становился словоохотлив.
— А уж одежду и башмаки я брал без счёта... Они прямо так и просились мне в руки... В городах их вывешивают перед магазином, я подходил, крутил, вертел, глядел на цену. Ты, поди, ни разу не прихватывал какую-нибудь одежку прямо с улицы?
Эдеварт долго думал, потом сказал:
— Что-то не припомню.
— Вот то-то и оно. Это вообще не по твоей части. Я ведь уже говорил тебе, что я великий грешник, куда хуже, чем ты. Возьми-ка мою куртку, вон она висит. Она почти не ношенная.
— Зачем это я возьму твою куртку?
— А на кой она мне, если я всё равно умру? Бери, бери, она ничего мне не стоила.
— Ты и её прихватил с улицы?
— Уж и не помню. Но ведь не могу же я отнести её назад. Дай мне лучше капель. Я нутром чувствую, что пора.
Он съел немного картошки и выпил молока. Потом спросил:
— Что это такое, Эдеварт? Никак я опять начинаю бредить?
— Ты? Почему? Откуда ты взял?
— Сдаётся, будто я слышу пение.
— Верно, — отвечал Эдеварт, — это женщины поют.
— На улице, что ли?
— Да, у ручья.
— Господи, а я-то испугался! Я думал, они отпевают покойника! Ах, выздороветь бы мне, я б тогда спел вместе с ними. Ты ещё помнишь, как я пел про девушку из Барселоны? Рыдали все! А что они поют, женщины-то?
— Псалмы.
— У ручья поют псалмы? — переспросил Август. — Они что, спятили?
— Не знаю, они говорят, что прозрели.
Август погрузился в раздумья. Потом спросил: