Когда Россия выходила из-за железного занавеса, весь мир не без корыстного интереса ждал, что же скажет страна Достоевского на вызовы XXI столетия, сумеет ли она с национальным достоинством переосмыслить свою историю, с чем пойдет в будущее. Вместо формулирования национальных идеалов за пределами материального, вместо подлинного исторического проекта постсоветские идейные гуру перестройки прорыдали: «Рынок, PEPSI» и всю свою энергию обрушили на обличение собственной истории.
Приходится сделать вывод, что не только марксизм-ленинизм в 1914–1918, но и диссидентство сыграло в жизни Отечества зловещую роль. Как и любое протестное движение, диссидентство было питаемо реальными противоречиями, бедами и грехами государственной жизни. Но, как и ортодоксальный марксизм первых большевиков, диссидентство, за исключением небольшого национального отряда, сразу распознанного и преданного остальными, было формой отторжения русского исторического и духовного опыта. Поэтому оно оказалось инструментом разрушения государства и мировой политики. Постсоветские либералы, выпестованные в демократической платформе КПСС, диссиденты, шестидесятники подобно первым большевикам полностью утратили связь с чем-либо национальным вообще. Мнимые борцы с коммунизмом, они боролись не с антирусским революционным замыслом о России, а с собственной государственностью.
Растеряв свои положительные идеалы, мы на время остались только с чувством неуважения к своему прошлому, со знанием лишь того, чего уже не хотели в будущем, во что уже больше не верили. И нация, упоенно развенчивавшая грехи государства в эпоху безвременья и смятения личного и национального самосознания, позволила распять свое Отечество.
Пока Россия демонстрировала неспособность найти согласие ни по одному вопросу своего прошлого, настоящего и будущего, весь остальной мир пожинал плоды нашего национального нигилизма и безверия.
Но история, награждающая за покаяние, не прошает самопредательства. Большевики уже пытались упразднить ошельмованную тысячелетнюю русскую историю до 1917. В наказание на них обрушились «братья по классу» во вражеской военной форме, и страна в 1941 возопила о помоши к своей преданной истории, которая простила на первый раз и вдохнула дух национального единства. Иные большевики от либерализма глумятся над Великой Отечественной Войной и жизнью отцов, и трагедия 1917 вновь повторяется в конце века:
(М. Волошин. 1917)
Германцы уже были…
Право на будущее имеет только тот, кто уважает свое прошлое. История всегда находит путь преемственности, и поэтому ее нельзя разделить, нельзя зачеркнуть в ней ни одной страницы, даже трагической и печальной.
Почему противникам возрождения российской державности выгодно, чтобы не было преемственности русского и советского исторического сознания? Этим достигаются фундаментальные цели:
В такой интерпретации война перестает быть Отечественной, а, значит, у русских в XX веке нет национальной истории, нет легитимной государственности, следовательно, правомерны любые внешние вмешательства и внутренние мятежи, и сепаратизм.
Во-вторых, идея, что СССР в его битве с гитлеровским рейхом был таким же преступным государством, служит изменению смысла войны и праву пересмотреть итоги Ялты и Потсдама.
Эта война якобы велась союзниками не за жизнь, не за историческое существование европейских народов, которым угрожала физическая гибель и прекращение национальной жизни, а исключительно за торжество американской демократии. Не случайно, именно в период подготовки расчленения СССР — в 70–80 — в общественное сознание, как Запада, так и России, внедрялось суждение о тождестве всемирных целей Гитлера и Сталина, о войне как схватке двух тоталитаризмов, соперничавших за господство. И вот уже Суворов — не Рымникский, Румянцев — не Задунайский, Потемкин — не Таврический, Паскевич — не Эриванский, Муравьев — не Карский, Дибич — не Забалканский Россию оттесняют с морей, говорят, что русским не принадлежит ни пяди земли, которую они полили своей кровью и которой дали свое имя.
Как поздно заметили, что, избавляясь от надоевшего всесилья косной КПСС, под либеральной и антикоммунистической фразеологией сохранили и даже вновь заострили марксистскую нигилистическую интерпретацию всей российской истории. Пафос обличения «тюрьмы народов» мог по силе ненависти к русской истории сравниться лишь с двадцатыми годами потому, что воспроизводил давно забытые поношения России Троцкими и бухариными. Как отечественные «либералы», так и Запад подвергли наибольшему поношению в советском периоде именно спасительный отход от ортодоксального марксизма и элементы исторической преемственности в общественном сознании, в оценке национальных интересов, мало зависящих от типа власти.
Немногих насторожило, что Запад приветствовал разрушение советской державы теми же словами, которыми приветствовал разрушение державы Российской. Ведь когда в России грянула большевистская революция, и страна временно распалась, якобы антикоммунистическая Америка это приветствовала — загадочный alter ego президента В. Вильсона полковник Хауз посоветовал ему «заверить Россию в нашей симпатии к ее попыткам установить прочную демократию и оказать ей всеми возможными способами финансовую, промышленную и моральную поддержку».
Именно на фоне первого распада России США провозгласили первый универсалистский проект перестройки мира на основах «демократии и общечеловеческих ценностей» — Программу из XIV пунктов. Программа президента США Вудро Вильсона формально провозглашала единство России. Но фактическим автором документа был загадочный помощник — полковник Э. Хауз. Расшифрованный в «Архиве полковника Хауза» пункт 6, посвяшенный России, гласил: «Россия слишком велика и однородна, ее надо свести к Среднерусской возвышенности… Перед нами будет чистый лист бумаги, на котором мы начертаем судьбу российских народов». Этот план предполагал на территории Российской империи «признание де-факто существующих правительств» и «помощь им и через них» — Украинскую Раду, оккупированные кайзеровскими войсками Эстонию, Латвию, Литву, а также отдельно и большевиков, и белых как и вывод из самопровозглашенных территорий всех иностранных войск[2] (в том числе и Белой, и Красной армий, могуших восстановить единство страны). Это означало не что иное, как международное признание и закрепление расчленения исторической России.
Когда двигатель «свободы и демократии» в Москве, Киеве и Тбилиси президент Буш-старший, пообешав признание Украине, благословил Беловежские соглашения, когда США признали Грузию, не дожидаясь легитимизации тбилисского режима, невольно вспомнились времена Брестского мира. Хауз и В. Вильсон с их Программой из XIV пунктов, план Ллойд-Джорджа по расчленению России, попытка признать сразу все «де-факто» существующие правительства на территории «бывшей» Российской империи.
Под аплодисменты поборников демократии и прав человека и под флагом прощания с тоталитаризмом, были сданы вехи и итоги вовсе не советской, а трехсотлетней русской истории! Кто вспоминает сегодня, что 2004–2005 год — это 150-летие Севастопольской обороны и Крымской войны? Где Ништатский мир, кто помнит о Полтаве?
И когда Россия, наконец, осознала, что выходы к морю, судоходные реки и незамерзающие порты одинаково нужны монархии XVIII века и демократии XXI-го, а с помощью блоков и союзов проходят через проливы не только имперские пушки, но и танкеры с нефтью, давление на некоммунистическую Россию по сравнению с большевистским СССР многократно возросло.
Нынешнюю прогревающую и восстанавливающую свое национальное сознание и духовный стержень Россию стали обвинять в отступлении от «демократии».
См.: The Intimate Papers of Colonel House. London, I92S. V. IV. P. 202–204.