66950.fb2
- Давно приходил?
- Дня три назад.
Что же этот болван Мухитдинов ничего не предпринимает?
- Он у меня тоже был, все интересовался о том же.
- Значит ты предполагаешь, что ты первый...
Вид у нее ошарашенный.
- Ты мой папа? - тыкает в меня пальцем Катя.
- Разве непохож? - шепотом отвечаю я.
- Мой папа был с усами.
- Они мне очень мешали пить молоко, я их сбрил.
- Противное молоко можно было бы и не пить.
- Значит на тебя... покушались, - приходит в себя Елена Ивановна.
- Это предположение следователя.
- Мама, а папа усы сбрил.
- Разве папа от этого стал хуже?
- Нет. Но усы колются.
Мне всегда неприятно, когда люди вокруг тебя шепчутся и, показывая в меня пальцем говорят, что он упал с большой высоты, разбился вдребезги, но все-таки собран по косточкам и теперь ходит с палочкой. Таким героем быть противно.
Пароходство дало мне и жене путевку на юг и теперь я прощаюсь в больнице с персоналом. Люська расстроена. Мы в палате одни и, поджав ноги сидим на кровати.
- Дядечка, но вы же ее не любите. Как вы можете так просто поехать с чужой женщиной и потом обманывать ее всю жизнь. Вы же даже спать с ней будете, притворяясь законным мужем.
- Придется.
Люська от этих слов подпрыгивает.
- Что значит придется? Вы же фальшивый до основания, а что будет, когда она узнает правду?
- Не знаю.
- Вот видите. А я знаю. Для нее это будет жутким потрясением и она может даже заболеть...
- Типун тебе на язык, сорока.
Люська затихает, потом вспыхивает опять.
- А как же я?
- Ты хотела учиться на косметолога. Расти надо, а то настоящего мужика не приманишь, упустишь.
- Я уже упустила...
- Значит не доросла.
Она вспыхивает и выскакивает из палаты. Я иду в кабинет профессора. Он встает из-за стола и бережно трясет мою руку.
- Я сделал все хорошо. Склеил тебя, но не спас от самого себя. Если не лень будет написать письмо, то тисни несколько строчек.
Он бережно обнимает меня.
- Спасибо вам, профессор.
- Я еще не поблагодарил тебя за коньяк.
Жена и Катя ждут в вестибюле.
- Все? - спросила Елена Ивановна.
- Да.
- Сначала в гостиницу за вещами, а вечером на поезд в Ростов.
- Хорошо.
Мы садимся в такси и тут в окне больницы я вижу зареванное Люськино лицо. Прощай славная девчонка. Дай бог тебе хорошего, стоящего парня.
Евгения Дмитриевна, мать Елены, сразу у порога начала портить настроение.
- Иван Васильевич, с выздоровлением, вы настоящий герой. Надо же разбиться и так выкарабкаться. О вас в газете написано. Вот смотрите.
Она бежит в комнату и приносит несколько газет. На полосе лицо настоящего Полторанина с усами и заголовок: "Врачи сделали чудо". Почему "чудо", а в прочем, черт с ним. Отдаю газеты теще и иду по комнатам, вглядываясь в каждую вещь, оставленную настоящим Полтораниным и ту чужую жизнь, в которой он жил.
Катя сразу же в свою комнатку, а Елена вся светится от радости. Сначала она ходила за мной, потом ушла на кухню, утащив за собой мать.
В санатории нам выделили семейный номер и мы с Леной как дети волновались за нашу первую ночь. А утром, лежа на моей груди, она сказала.
- Здесь каждый миллиметр тела чужой. Слушай, Полторанин, тебя переделали основательно. Ты он и не он. И характер переменился здорово, раньше был не всегда трезвый, жесткий, а сейчас- мягче и ласковей, совсем не тот.
- Так лучше или хуже?
- Лучше, да еще как лучше.