Душа умирает для жизни, для скорби...
Да, засыпает. Да... умирает**.
______________
** У Некрасова: "для скорби, для страсти". Я забыла.
Едва я вошла в камеру, вся проникнутая грустной поэзией снегового поля, нежных белых хлопьев, и от всей одежды моей еще несся прохладный аромат зимы, как за мной вошел смотритель и заявил:
- Ваше письмо не может быть отправлено. Напишите другое.
- Почему? - сердито спросила я. - Вы должны отправить: цензура принадлежит департаменту полиции - не вам.
- В письмах можно говорить только о себе. Такова инструкция.
- Я знаю инструкцию, отошлите письмо.
- По инструкции я не могу пропустить его; я покажу вам правила, - и он вышел.
Я была так уверена в своем праве, что не сомневалась в победе и спокойно продолжала снимать одежду.
Смотритель вернулся со шнуровой книгой в руках и прочел соответствующее место. {192}
Повысив голос, я повелительно сказала:
- Оставьте ваши параграфы. Я знаю - все письма должны отсылаться в департамент: его дело задержать или отправить по назначению.
- Не кричите,- протестовал смотритель. - Я вежлив, будьте вежливы и вы.
- Вы будете душить нас, а потом требовать, чтобы с вами были вежливы, с гневом бросила я ему. - Отошлите письмо!
- Пожалуйста, не кричите и напишите другое письмо, тогда отошлю.
- Не буду писать!
- В таком случае мы лишаем вас переписки.
Тут, только тут я поняла всю серьезность момента. Нужен был акт. Нужно было решиться сейчас же, сию минуту, а я еще не решилась и даже не думала, что такая минута может представиться мне. Нужно было выиграть несколько минут, "собрать себя", вернуть самообладание, и тогда... инстинктивно я продлила спор и уже сдержанно спросила:
- За что вы можете лишить меня переписки? Я не совершила никакого проступка.
- Вы отказываетесь переписать письмо, и потому мы лишаем вас переписки.
Слова звучат,а мысль стремительно работает: письмо не будет отправлено... департамент не узнает. Инструкция будет введена. Старый режим будет восстановлен - мы не вынесем. Товарищи... что будет с ними?
И дальше уж о себе: вынесешь ли ты все последствия?
Военный суд и казнь или ужас одиночества, безумие и смерть... Не пожалеешь ли? Не раскаешься? Хватит ли у тебя сил на все это?
И медленно, чтоб не было сомнения, что смотритель только угрожает, мой голос произносит:
- Итак, вы лишаете меня переписки?
- Да,- твердо отвечает смотритель.
Молнией проносится мысль и откидывает все сомнения:
"Лишь в действии познаешь силу свою". {193}
Мгновенно мои руки поднимаются, я касаюсь плеч смотрителя и с силой срываю с него погоны...
Они летят направо, налево. Смотритель пискливо вскрикивает: "Что вы делаете?" - и выскакивает из камеры, а растерявшийся вахмистр ползет по полу, подбирая сорванные погоны.
...Сейчас меня уведут в старую тюрьму, думаю я, и с лихорадочной поспешностью оповещаю товарищей о том, что сделала. В тюрьме поднимается буря.
Но я прошу товарищей оказать мне услугу: мне нужно полное самообладание. Владеть собой я смогу лишь в случае, если они не будут производить беспорядков; они излишни: все, что нужно, уже сделано.
- Об одном прошу: дайте мне покой.
Все стихло. Наступило жуткое безмолвие. Всколыхнулась душа каждого, и тревога неизвестности окутала всех. И страшен был раздававшийся порой крик Попова с отдаленного конца здания: "Что с Верой?", т. е. увели ли меня. И это был не крик, а какой-то вой.
Он потрясал меня... {194}
Глава двадцать шестая
ПОД УГРОЗОЙ
Прошло три дня; меня не уводили. Тюрьма словно вымирала и напоминала стародавние времена, когда была в железном кулаке Соколова.
Наконец со сторожевого поста, который занимал у своего окна мой сосед Антонов, мы получили известие: приехал военный следователь и в канцелярии допрашивает поодиночке жандармов.
Дошла очередь и до нас.
В сопровождении коменданта, смотрителя и жандармов ко мне вошел человек лет 35-ти, высокий, стройный, с суровым интеллигентным лицом**.
______________
** Это был адъютант начальника корпуса жандармов товарища министра внутренних дел Святополк-Мирского Каиров.
- Как это вы сделали такую вещь? - спросил он.
Предшествующие дни я обдумала, как вести себя. Больше всего я боялась, чтобы дело не смяли, не придали ему характер личный, не объяснили раздражением по поводу лишения переписки, не сочли бы поступком, сделанным под влиянием аффекта.
"Не допущу никаких смягчающих обстоятельств: пусть забудут, что я уж 20 лет в тюрьме; исключу все личные мотивы и поставлю дело на почву сознательного протеста в интересах всей тюрьмы".
Я рассказала все обстоятельства вечера и ночи 2 марта: обход смотрителя, без всякого объяснения объявлявшего, что с этого дня старая тюремная инструкция во всей строгости будет применяться к нам; наше недоумение и беспокойство по поводу предстоящих, ничем не вызванных репрессий и волнение, охватившее нас, когда среди ночи, не отвечая на все наши вопросы, жандармы несли кого-то по коридору и мы слышали хрип и тревожные приказы коменданта развязать... позвать доктора. {195}