конца! Но князь Долгоруков летел с приятнейшим ответом: правда,
нас обманули, или мы сами обманули себя.
Все сделалось наилучшим образом для нашей истинной пользы.
Мак в несколько дней лишился армии; Кутузов, вместо австрийских
знамен, увидел перед собою Наполеоновы, но с честию, славою,
победою отступил к Ольмюцу. Два сильные воинства стояли готовые к
бою. Осторожный, благоразумный Наполеон сказал своему: «Теперь
Европа узнает, кому принадлежит имя храбрейших, — вам или
россиянам», — и предложил нам средства мира. Никогда политика 53
российская не бывала в счастливейших обстоятельствах, никогда не
имела столь мало причин сомневаться в выборе. Наполеон завоевал
Вену, но Карл приближался, и 80000 россиян ждали повеления
обнажить меч. Пруссия готовилась соединиться с нами. Одно слово
могло прекратить войну славнейшим для нас образом: изгнанник
Франц по милости Александра возвратился бы в Вену, уступив
Наполеону, может быть, только Венецию; независимая Германия
оградилась бы Рейном; наш монарх приобрел бы имя благодетеля,
почти восстановителя Австрии и спасителя немецкой империи.
Победа долженствовала быть, по крайней мере, сомнительною; что мы
выигрывали с нею? Едва ли не одну славу, которую имели бы и в
мире. Что могло быть следствием неудачи? Стыд, бегство, голод,
совершенное истребление нашего войска, падение Австрии,
порабощение Германии и т.д... Судьбы Божии неисповедимы: мы
захотели битвы! Вот вторая политическая ошибка! (Молчу
о воинских.)
Третья, и самая важнейшая следствиями, есть мир Тильзитский,
ибо она имела непосредственное влияние на внутреннее состояние
государства. Не говорю о жалкой истории полуминистра Убри, не
порицаю ни заключенного им трактата (который был плодом
Аустерлица), ни министров, давших совет государю отвергнуть сей
лаконический договор. Не осуждаю и последней войны с французами —
тут мы долженствовали вступиться за безопасность собственных
владений, к коим стремился Наполеон, волнуя Польшу. Знаю только,
что мы, в течение зимы, должны были или прислать новых 100
т[ысяч] к Бенингсену, или вступать в мирные переговоры, коих
успех был вероятен. Пултуск и Прейсиш-Эйлау ободрили россиян,
изумив французов... Мы дождались Фридланда. Но здесь-то следовало
показать отважность, которая, в некоторых случаях, бывает
глубокомысленным благоразумием: таков был сей. Надлежало забыть
Европу, проигранную нами в Аустерлице и Фридланде, надлежало 54
думать единственно о России, чтобы сохранить ее внутреннее
благосостояние, т.е. не принимать мира, кроме честного, без
всякого обязательства расторгнуть выгодные для нас торговые связи
с Англией и воевать со Швецией, в противность святейшим уставам
человечества и народным. Без стыда могли бы мы отказаться от
Европы, но без стыда не могли служить в ней орудием Наполеоновым,
обещав избавить Европу от его насилий. Умолчим ли о втором,
необходимом для нашей безопасности, условии, от коего мы
долженствовали бы отступить, разве претерпев новое бедствие на