каким видом, ни под каким именем? Безопасность собственная есть
высший закон в политике: лучше было согласиться, чтоб Наполеон
взял Шлезию, самый Берлин, нежели признать Варшавское герцогство.
Таким образом, великие наши усилия, имев следствием
Аустерлиц и мир Тильзитский, утвердили господство Франции над
Европою и сделали нас чрез Варшаву соседями Наполеона. Сего мало:
убыточная война Шведская и разрыв с Англией произвели неумеренное
умножение ассигнаций, дороговизну и всеобщие жалобы внутри
государства. Мы завоевали Финляндию; пусть Монитер славит сие
приобретение! Знаем, чего оно нам стоило, кроме людей и денег.
Государству для его безопасности нужно не только физическое, но и
нравственное могущество; жертвуя честью, справедливостью, вредим
последнему. Мы взяли Финляндию, заслужив ненависть шведов,
укоризну всех народов, — и я не знаю, что было горестнее для
великодушия Александра — быть побежденным от французов, или
принужденным следовать их хищной системе.
Пожертвовав союзу Наполеона нравственным достоинством
великой империи, можем ли надеяться на искренность его дружбы?
Обманем ли Наполеона? Сила вещей неодолима. Он знает, что мы 55
внутренне ненавидим его, ибо его боимся; он видел усердие в
последней войне австрийской, более нежели сомнительное. Сия
двоякость была необходимым следствием того положения, в которое
мы поставили себя Тильзитским миром, и не есть новая ошибка.
Легко ли исполняется обещание услуживать врагу естественному и
придавать ему силы! Думаю, что мы, взяв Финляндию, не
посовестились бы завоевать Галицию, если бы предвидели верный
успех Наполеонов. Но Карл мог еще победить; к тому же и самым
усердным использованием обязанности союзников мы не заслужили бы
искреннего доброжелательства Наполеонова: он дал бы нам поболее,
но не дал бы средств утвердить нашу независимость. Скажем ли, что
Александру надлежало бы пристать к австрийцам? Австрийцы не
пристали к нам, когда Бонапарте в изнурении удалялся от
Прейсиш-Эйлау и когда их стотысячная армия могла бы доконать его.
Политика не злопамятна, без сомнения, но 30 или 40 тысяч россиян
могли бы также не подоспеть к решительной битве, как эрц-герцог
Иоанн к Ваграмской; Ульм, Аустерлиц находились в свежей памяти.
Что бы вышло? Еще хуже: Бонапарте, увидев нашу отважность, взял
бы скорейшие, действительнейшие меры для обуздания оной. На сей
раз лучше, что он считает нас только робкими, тайными врагами,
только не допускает мириться с турками, только из-под руки
стращает Швециею и Польшею. Что будет далее — известно Богу, но
людям известны сделанные нами политические ошибки; но люди
говорят: для чего граф Марков сердил Бонапарте в Париже? Для чего
мы легкомысленно войною навели отдаленные тучи на Россию? Для
чего не заключили мира прежде Аустерлица? Глас народа — глас
Божий. Никто не уверит россиян, чтобы советники Трона в делах
внешней политики следовали правилам истинной, мудрой любви к
отечеству и к доброму государю. Сии несчастные, видя беду, думали
единственно о пользе своего личного самолюбия: всякий из них 56