Результат превзошел все самые блестящие ожидания. Вместо расследования о бунте и агитации, исправник привез в Тамбов доклад о злоупотреблениях по службе, хищениях, подлогах и превышениях власти... В итоге - распоряжение об отстранении Качалина от службы без права поступления и выговор земскому начальнику.
Не наказанным оставался только один из всей {326} шайки: местный помещик. И вот с головой, вскружившейся от успеха, крестьяне стали говорить о том, чтобы потребовать от него немедленного выезда в город, а землю его распределить между собою. Самые робкие и темные безудержно требовали этого шага. "Сами же нас разбередили, а теперь как до дела, так вы в кусты кричали они более сдержанным и осторожным "братчикам". - Так-то вы? А кто говорил: что земля не дело рук человеческих, и что поэтому никто не может ее присваивать? Кто говорил, что она - общая мать кормилица, что ею нельзя барышничать, что нельзя загораживать к ней доступ родным ее детям труженикам? Коли помещичье владение неправое, - долой помещика, туда же его, куда сбросили Пересыпкина и Качалина.
Сырые непосредственные умы темной массы от общей мысли перескакивали прямо к делу, не соразмеряя целей и средств, не взвешивая препятствий, наивно веруя в возможность добиться "царского распоряжения" везде, где за них - сущая справедливость. "Братчикам" приходилось туго. С одной стороны было ясно, что аграрные беспорядки кончатся расправой, которая унесет все плоды только что одержанной победы. С другой стороны, было не особенно приятно из передовых вожаков толпы, превратиться в живые тормозы движения, расхолаживать и призывать к терпению и осторожности. Чувства и мысли "братчиков" раздваивались и порой брал верх соблазн нового выступления, игры ва-банк, проникнутой своеобразным "героизмом отчаяния". Мне с Добронравовым пришлось укреплять их в занятой с самого начала позиции. Самым азартным и неукротимым был, конечно, Иван {327} Трофимович Щербинин, наоборот, раньше и прочнее всех утвердился на том, что идти на захват земли сейчас преждевременно; что по всей России крестьянство еще далеко не готово к восприятию такого призыва действенным примером, да и сами инициаторы нуждаются в том, чтобы духовно и организационно окрепнуть. С крестьянами пришлось таки повозиться, но в конце концов все обошлось благополучно.
Между тем, пропаганда путем бесед и книжек давала тоже свои результаты. Добронравов познакомил меня с кружком крестьянской молодежи, упивавшейся "нашею летучей библиотекой". Бр. Зайцевы, Концов, Щербаков и несколько других производили прямо удивительное впечатление. Способные, вдумчивые, одушевленные, непосредственные - они были, словно свежие полевые цветки, всем существом своим жадно тянущиеся к солнцу и раскрывающие свои лепестки его живительным лучам. И этим солнцем была правда социализма и революции. Было так радостно наслаждаться ароматом этих молодых душ, чистых и открытых во всей своей девственной непосредственности. Они немедленно образовали второе Павлодарское братство, пока только подготовлявшееся к действиям. Они считали себя как бы рекрутами второго призыва, ожидающими, когда падет или будет разорван первый строй, чтобы стать на его место.
Стоит отметить одну бытовую особенность: возрастной состав революционеров в деревне здесь, как и везде, был значительно выше, чем в городе. Революцию вел вошедший в лета крестьянин - средняк; молодежь терпеливо ждала своей очереди. Так, например, когда Щербинин впервые предложил всем {328} подписать "клятвенную присягу" в верности делу, то из двух братьев подписывался только старший, и его подпись, как "большака", считалась данной и за него, и за младшего - так же, как водилось в мирских приговорах.
С большим сожалением покидал я Павлодар, таким ярким красочным пятном врезавшийся в мою память, хотя и не думал, что почти никого из этих пионеров крестьянской революции мне больше не придется увидеть. Чувство беспредельной уверенности в них наполняла душу. Здесь не на ветер даны были тяжеловесные мужицкие "Аннибаловы клятвы" борьбы. И они сдержали эти клятвы. Вплоть до взрыва революции 1905 года Павлодар был застрельщиком движения в своем районе. По образцу Павлодарского "братства", вдохновляясь его примером, а на первых порах даже и уставом, стали образовываться, а затем принялись уже расти, как грибы, все новые и новые "братства". В 1905 году Павлодар был в открытом восстании. Его усмирили. Расправа была жестокой. Те самые смелые и великолепные деревенские парни, с которыми я по русскому обычаю крепко расцеловался при прощаньи, успевшие превратиться в большаков-домохозяев, были в первых рядах и первые поплатились. Многие погибли жестокой смертью: на смерть запоротые казацкими нагайками. Вместе с именем Ерофея Фирсина, их имена, из которых я запомнил братьев Зайцевых, Концова, Щербакова - должны быть святыми именами крестьянского социально-революционного движения, как имена его первых застрельщиков и великомучеников...
В 1898 году мы справляли "маевку", отправившись на лодках в лес. Мы попытались сделать {329} популярной идею первомайского праздника и среди крестьян. Кое-что в этом отношении сделать удалось. Как водится, деревня все преломляла в своем сознании своеобразно. Разговоры о "маевке" расходились из наших деревенских "центров" концентрическими кругами, все слабея и слабея по мере отдаления. На дальней периферии все это отразилось "слушком", что первого мая по всей России "назначено" кем-то таинственным, но добрым и сильным, у всех помещиков отбирать и делить между крестьянами их земли.
В конце того же года я попытался собрать, первый в нашей губернии, маленький крестьянский революционный съезд. Мужиков, впрочем, съехалось очень немного, избранные из избранных, человек восемь, от пяти уездов: Борисоглебского, Тамбовского, Моршанского, Козловского и Кирсановского. Кроме того, я пригласил одного от нашего рабоче-ремесленного кружка, руководясь той же мыслью - сближения крестьян и рабочих. Труднее был для меня вопрос, кого пригласить еще из нашей революционной интеллигенции. Старшее поколение туго сходилось с крестьянами. Одни, как Лебедев и Макарьев, были чересчур "заговорщики", привыкшие шептаться с глазу на глаз и притом исключительно между своими. Другие, как Щерба, ближе принимал к сердцу деревенскую работу, но были слишком поглощены земско-культурными вопросами и, пожалуй, чересчур приспособили весь свой склад к политическому обслуживанию земского либерализма. Третьи, как И. Мягков и А. Я. Тимофеев, были довольно близки с крестьянами; один был присяжным поверенным, другой помощником; вместе с еще одним молодым адвокатом, они составляли земское {330} бюро бесплатной юридической консультации; к ним я постоянно направлял то своих молокан, когда им угрожали преследования по делам о совращениях кощунствах и т. п., то крестьян тех местностей где шла борьба и споры из за земли с соседними помещиками. Крестьяне их любили и ценили, как своих надежных друзей и защитников; но на революционной почве сношений с ними у крестьян как-то не вытанцовывалось. Вероятно потому, что эти двое товарищей уже тогда, незаметно для себя самих, эволюционировали совсем в особую сторону естественным концом их эволюции было их примыкание впоследствии к "освобожденцам", а затем и вхождение в конституционно-демократическую партию. Иное пришлось бы сказать о нашей зеленой молодежи. Та всей душой прицеплялась к крестьянскому движению, о котором слыхала кое что краем уха. Некоторые юноши даже затеяли маленькие авантюры: летом пустились в обход деревень в которых велась пропаганда, используя случайные связи и расширяя их далее на свой страх. Похождения их - наше собственное, доморощенное "хождение в народ" в миниатюре - были довольно любопытны, но порою чересчур рискованны. Для привлечения в центр работы они еще не годились Идя отчасти путем исключения, я остановился в конце концов на одном: на исключенном за участие в беспорядках студенте С. Н. Слетове.
С. Н. Слетов был тогда худощавым, невысоким вечно горбившемся, как старик, юношей, с некрасивым, но умным лицом; вечно в очках, близорукий и угловатый, он очень мучился своей угловатостью и, быть может и потому, был несколько резким в своих движениях. Было большим несчастьем, что {331} природа не одарила его соответствующими богатству его внутреннего содержания внешними данными. И он вечно оставался каким-то "недоконченным". Ни писательского, ни ораторского дара у него никакого не было; "блистать" ему было нечем. Самое остроумие его - меткое и порою злое - было не светлое, а темное и горькое. Но в нем чувствовался, во-первых, совершенно недюжинный самобытный критический ум, - быть может, более сильный в скепсисе и отрицании, чем в творчестве. А затем в нем был виден настоящий большой характер, дополняемый богатым темпераментом. Если бы ему подбавить "внешних" талантов, он легко стал бы естественным центром всей работы и умственной жизни любой политической группы. И он это, по-видимому, сам чувствовал; но проклятая обделенность внешними дарованиями заставляла его то мучительно съеживаться и замыкаться в себя, то прорываться чересчур неукладистыми "диковатыми" порывами. - "Орленок с подрезанными крыльями", думал порою я. Он говорил, между прочим, что его судьба - быть вечно "нечетным". "Поедем бывало, целой компанией на лодке, смешанной, мужской и женской компанией. Высадимся на берег, и сейчас же как-то так само по себе выходит, что сворачивают - пара направо, пара налево, а я уж непременно останусь один, нечетный. Это, кажется, символ моей жизни - как в этом, так и во всем, я как-то один и сам по себе." В хоре ли захочет участвовать как на грех, при сильном и резком голосе он обнаруживал полный недостаток слуха и "срывал" всю музыку; ему кидались зажимать рот, а он отбивался, хохотал и приговаривал: "ну вот, и тут я нечетный".
{332} Нетрудно было, однако, видеть, ото этот неукладистый и несколько желчноватый "вечно нечетный", пожалуй, умом-то будет поценнее всех, по внешности более его "казистых" и наружностью и внешними талантами. Мы со Щербой давно поговаривали между собой, что всего ценнее было бы приобрести для нашего дела именно
С. Н. Слетова, вырвав его из под марксистских влияний. И вот, долго думая о том, кому в случае ареста или отъезда передать все деревенские связи, я окончательно остановился на нем. Он был на съезде, перезнакомился со всеми крестьянами и оказалось, что я не ошибся: он сразу сошелся с ними и всем существом отдался крестьянскому движению.
На съезде наметились самые заманчивые перспективы расширения и пропаганды, и даже организации. При таком расширении дела приходилось, однако, подумать о том, чтобы создать необходимую для него специальную революционную литературу, а для этого нужно было нечто большее, чем силы одного провинциального кружка. Надо было завязать более широкие революционные связи, надо было ознакомить другие кружки с опытом нашей работы и толкнуть их на такую же работу в их местности. Словом, во весь рост вставала проблема работы в общероссийском масштабе.
Прежде всего, я попытался связаться с ближайшим крупным революционным центром - Саратовом, где явился к Ник. Ив. Ракитникову и жене его Инне Ивановне, которую знал еще, как кончившую петербургские курсы студентку Альтовскую. Долго и одушевленно рассказывал им про нашу деревенскую работу и открываемые ею широкие горизонты. Но до какой степени тогда, отчасти под давлением {333} марксизма, была утрачена вера в значение крестьянства, как активной силы для предстоявшей революции, видно было из того, что все мое красноречие не проломило льда. Супруги Ракитниковы, впоследствии такие столпы партийной работы в деревне, тогда отнеслись к моим повествованиям весьма скептически, считая их преувеличениями моего юношеского пыла. Они в то время идейно переживали момент перелома. Марксизм повлиял и на них, - но не марксизм западноевропейских социалистических партий, подстриженный и приглаженный применительно к спокойному темпу мирной парламентской работы, а марксизм "коммунистического манифеста", максималистский и социально-революционный. От Ракитниковых я толкнулся к кружку Аргунова. Это кружок только что закончил свое "самоопределение", изложив свое политическое сrеdо в рукописном проекте программы. Проект произвел на меня очень невыгодное впечатление. Когда меня попросили дать свой отзыв, я мог только сказать: "рукопись принадлежит перу народовольца эпохи упадка, по обеим сторонам которого сидели, постоянно одергивая его то за правую, то за левую фалду, - народоправец и социал-демократ".
Впечатление чего-то неуверенного, колеблющегося, какой-то "ни павы, ни вороны". По отношению к крестьянству - полный скептицизм для настоящего, теоретическая защита для будущего, когда доступ в деревню будет облегчен завоеванной без нее и помимо нее политической свободой. Я уехал из Саратова глубоко разочарованный. Несколько позднее приехал в Тамбов из Воронежа мой старый саратовский знакомый - Анат. Владим. Сазонов. Он совершал объезд разных городов по поручению {334} южного объединения групп новонародившихся "социалистов-революционеров". Он рассказал нам о первом их съезде, на котором, если не ошибаюсь, был представлен Тамбов бывшим воронежцем Макарьевым, очень милым, но чудаковатым господином, забавно шепелявившим, имевшим всегда чрезвычайно конспиративный вид и абсолютно несвязанным ни с (какою низовою массовою работой - типичный радикал из "пущающих революцию промежду себя".
Сазонов говорил, что новое объединение ставит себе весьма скромные задачи чисто практического свойства и прежде всего - издание "Бюллетеня", революционного органа чисто информационного характера. Никакой революционной программы развить он перед нами не сумел. Он говорил лишь, что марксизм не может удовлетворять революционных запросов мыслящего человека нашего времени; что нужен был бы какой-то новый революционный синтез, но переживаемая нами глухая пора - пора безвременья и безлюдья - не выдвинула для этого "настоящего человека" - крупного, с творческим умом мыслителя. - "Делать нечего, заключал он - пока что будем как-нибудь сообща, совокупными силами многих, кустарным способом подготовлять новую программу и ее обоснование". Приглашение это напоминало собою сказочную формулу: "пойдем туда - не знаю куда, принесем то, не знаю что". Наконец, несколько раньше, проезжала через Тамбов и останавливалась у нас молодая девица от петербургской "группы народовольцев"; у нас ее узнали, она оказалось Екатериной Прейс.
Она принадлежала к так называемой "группе второго призыва", в которой видную роль играл будущий ренегат социализма и демократии, колчаковец Белевский; в то {335} время, под давлением его ультиматума, группа только что исключила из своей программы террор, оставив на его месте зияющую, ничем не заполненную пустоту. Защищать полинялую и обезличенную экс-народовольческую программу было задачей, вообще вряд ли удоборазрешимой, и уж, конечно, превышавшей ее личные силы. Она вообще производила впечатление крайней растерянности. Наша публика, чаявшая каких-то откровений из северной столицы, была до того разочарована, что крайне безжалостно отнеслась к "посланнице", подавленной тяжестью своей миссии, и приняла ее, что называется, "в штыки..." О посещении Войнаральского я уже говорил. От всех этих лиц и кружков оставалось впечатление чего-то беспочвенного...
Была, несомненно, почва у социал-демократов, только что сорганизовавшихся в "партию" общероссийского масштаба и выпустивших свой "Манифест" (принадлежавший, как известно, перу П. Б. Струве). Мы считали, что есть еще почва у "нас". Но кто же были "мы"? И в чем заключалась наша программа? Практическую часть ее мы считали совершенно определившейся. Мы в основу клали массовое народное движение, основанное на тесном органическом союзе пролетариата городской индустрии с трудовым крестьянством деревень. В будущем мы предполагали, между прочим, и действие народовольческим методом террора, но с тем различием, что у Народной Воли, намеренно или помимоволъно, он был самодовлеющим, а мы представляли его себе, как революционную "запевку" солистов, чтобы припев был тотчас же подхвачен "хором", т. е. массовым движением, которое, во взаимодействии с террором, перерождается в прямое {336} восстание. Круги революционной интеллигенции были как бы передовыми застрельщиками. Пролетариату отводилась авангардная роль; крестьянству - роль основной, главной армии: "волнуясь, конница летит, пехота движется за нею и тяжкой твердостью своею ее стремление крепит". С либералами, как с чужаками, предполагалось "врозь идти, но вместе бить" самодержавие; допускалось временное торжество их вначале, после которого должна была наступить очередь поворота фронта против либералов.
Эта программа казалась нам продиктованной непосредственными условиями жизни. В ней мы не сомневались.
Практически мы считали себя подкованными на обе ноги. Но без теоретического обоснования все это было голо и неубедительно. И для самих себя, для сведения счетов с собственною революционною совестью, и для притягательной силы своей проповеди нам хотелось какого-то серьезного научно-философского синтеза, который стал бы ду- шою практической программы наших действий.
Два товарища из нашего кружка - А. Н. Слетова и О. К. Лысогорская успели в это время съездить за границу; первая - для изучения там постановки дела внешкольного образования, вторая - для поступления в университет. По моему поручению они привезли оттуда последние новинки социалистической мысли: знаменитую книжку Эд. Бернштейна и протоколы Бреславльского соц.-дем. партейтага, с ожесточенными спорами о тактике в деревне между Бебелем, Либкнехтом, Давидом с одной стороны, Каутским и Шиппелем - с другой. Эти живые свидетельства огромного брожения внутри западноевропейского социализма решили дело. Меня потянуло {337} неудержимо за границу, погрузиться целиком в происходящую там борьбу идей и теорий, впитать в себя и переработать все "последние слова" мировой социалистической - да и общефилософской - мысли. Я предполагал, что в два-три года мне удастся все это сделать и вернуться домой "во всеоружии" идей и фактов из сокровищницы мировой мысли. Кроме того, думалось мне, за границей я найду всех ветеранов революционного движения, с Петром Лавровичем Лавровым во главе. Не может быть, чтобы они не откликнулись на запросы жизни, властно вставшие перед нами в процессе работы. Будет создана целая литература, необходимая для широкой постановки революционной пропаганды в деревне и широкой струей хлынет в Россию, оплодотворяя работу подобных нашему кружков и пропагандистов-одиночек. И "тогда пойдет уж музыка не та: у нас запляшут лес и горы".
С этими мыслями, едва только кончился срок моего "гласного надзора" в гор. Тамбове (я забыл упомянуть, что подошел под "коронационный манифест", вследствие чего мне вменили в наказание отбытые мною девять месяцев предварительного заключения и после трех лет надзора запретили жительство, почти во всех сколько-нибудь крупных городах Российской империи) - я исхлопотал себе заграничный паспорт и двинулся за рубеж, увозя с собой, тщательно заделанный в обуви, "устав" первого революционного крестьянского братства. Я постарался проехать через Петербург, чтобы повидаться перед отъездом с Н. Е. Михайловским и вообще редакцией "Русского Богатства", в котором я начал тогда сотрудничать. Попал я не совсем удачно. Хотя и познакомился со всеми столпами журнала {338} - Анненским, Короленко, Мякотиным, Пешехоновым - но в то время на журнал обрушилась первая крупная кара: закрытие на три месяца. При таких условиях им было не до меня. Только с Михайловским я успел переговорить обо всем, что лежало на сердце. Познакомил я его и со своим "уставом". Он выслушал меня с характерным для него сосредоточенным и сдержанным вниманием и предложил, по мере того, как будут продвигаться мои работы по изучению аграрного вопроса за границей, делиться результатом их с читателем "Русского Богатства". По содержанию же моих речей он сказал лишь несколько слов, врезавшихся у меня в памяти:
"По существу вы возвращаетесь к некоторым идеям и тенденциям 70-х годов, - времени, лично мне особенно дорогого: я из него запасся святыми воспоминаниями на всю свою жизнь. И, заметьте, тогдашнее движение ведь тоже было неразрывно связано с работой мировой социалистической мысли; и борьба русских фракций была в тоже время борьбой течений, на которые делился международный социализм. Я совершенно понимаю ваше желание, вашу потребность говорить на одном общем языке с западноевропейскими социалистами.
В свое время за такое желание наши "самобытники" объявили меня "вреднейшим из марксистов" - меня, которого марксисты клянут, как вреднейшего из самобытников. Я этим не смущался, не смущайтесь и вы. Вы, конечно, правы, что уединение в каком-то русском национальном провинциализме неестественно и вредно. Важно лишь, чтобы приобщение к родникам мировой социалистической мысли сопровождалось собственным вкладом - от своеобразия наших условий жизни и развития. При этом условии связь с {339} мировым социализмом не исключает живой преемственной связи с идеями 70-х годов, среди которых есть более жизненные, чем об этом думают, и более широкие, чем учения, претендующие на их вытеснение и замещение. Мне вообще думается, что в русской жизни зреет частичный возврат к принципам того времени, от шатаний и уклонений последующего межеумочного безвременья. Возврат не для простой реставрации старого, а для движения вперед от него, как исходной точки. Что дадут ваши опыты работы в деревне - мне трудно судить. Боюсь, что я скептичнее вас отнесся бы к ее ближайшим практическим результатам. Может быть потому, что скептицизм - печальная привилегия старости. Но одно они дадут - соприкосновение не с поверхностью, а с настоящей гущей жизни, из которой когда-нибудь выбродит то, что нужно. Но только... "жить в эту пору прекрасную" мне-то уж, наверное, не придется"...
Наш разговор оборвался; другого, вопреки тому, что было условленно, по случайным причинам не состоялось. В Михайловском меня поразила какая-то усталость и как бы надтреснутость. Свидание не дало мне того, чего я ожидал. И долго меня точило сознание чего-то мною в Петербурге недоделанного. Но с тем же, нисколько непоколебленным оптимизмом счастливой привилегией юности - я перебрался через рубеж, отделяющий нашу застойную, самодержавную и православную Русь, от шумных и кипучих центров Западной культуры. Это для меня было скачком в загадочное неизвестное. Сколько было в нем притягательного и многообещающего!
Oriental Research Partners MEMOIR SERIES
General Editor: Professor Marc Raeff Columbia University
VIKTOR CHERNOV ZAPISKI SOTSIALISTA-REVOLIUTSIONERA
Berlin, 1922
NEW INTRODUCTION BY CONSTANTINE BRANCOVAN, REPUBLISHED BY ORIENTAL RESEARCH PARTNERS, 1975
Oriental Research Partners wish to thank
Yale University Library for the use of their book for
reprinting purposes.
Republished 1975 by Oriental Research Partners, Box 68 Cambridge
Reprinted in Great Britain by Kingprint Limited, Richmond, Surrey
NOTE FROM ORIENTAL RESEARCH PARTNERS The regular introduction to Chernov's memoirs should have been written by Constantine Brancovan. Unfortunately, Mr. Brancovan has been inexplicably unable to fulfill his contract and has been replaced at the eleventh hour. This late change has meant that our normal introduction is somewhat shorter than planned. We do hope, however, that this inconvenience will not detract from the reading of Chernov's fascinating memoirs.
VIKTOR MIKHAILOVICH CHERNOV (1873-1952) was a Russian politician and theoretician of the Social Revolutionary Party. During the 1890's he led the Populist groups away from a programme of anarchism, violence, and despair into a closer harmony with the new problems facing Russia at the turn of the century-urbanization, Marxism and industrialization. He played an important part from 1901 to 1906 in several congresses of the Populist groups in the formation of the Social Revolutionary Party, of whose Central Committee he became a member. He insisted that unity would have to be superimposed on the revolutionary movement so that 'we will not have social democrats and social revolutionaries, but one indivisible party'. He persuaded his fellow party members to accept the existence of an industrial proletariat in Russia and of its revolutionary role alongside the peasantry. He also succeeded in forming an agrarian policy which was summarized in the slogan 'the land belongs to no one and labour alone confers the right to use it'. He returned to Russia in April 1917, having been in exile abroad since 1899, and in May he joined Kerensky's Provisional government as minister of Agriculture. But his long sojourn out of Russia had a disastrous influence on his position as minister. As the leader of the largest socialist party, his position should have been one of commanding strength, but was in fact, one of increasing weakness, partly because his land policy, based to a certain extent on the military pressures of the time, forced him to prevent the peasants from seizing the land as their own. His declining hold over the masses was shown in July 1917 when he was saved by Trotsky from the hands of an angry crowd. He resigned from the Provisional government in September 1917. He was powerless to prevent the seizure of power by the Bolsheviks. In the meaningless elections held just after the Revolution, as leader of the majority party, he was elected chairman of the Constituent Assembly and it was characteristic of his temperament that he insisted that the demonstration against the dispersal of the assembly should be unarmed. The tactics completely failed and in 1920 he left Russia once again.
He spent several years with the large Russian emigre community in Prague.
He wrote a great deal on the revolution of which the best known is The Great Russian Revolution (1936). He died in 1952 leaving a large number of friends and sympathizers in both Europe and North America.
References * Bibliographical Information
The source of the whole Populist movement in nineteenth Century Russia
is best described in Franco Venturii, Roots of Revolution, (New York, 1960, paperback, 1966).
On Chernov see:
Randall, F.B., "The major prophets of Russian peasant socialism:
A study in the social thought of N.K. Mikhailovskii and V.M. Chernov",
Ph.Dthesis, Columbia University, 1961. Bibliography, ff 272-289.
Savinkov, B.V., (1879-1925). Postmertnye stat'i i pis'ma, Moscow, 1926.
Tseretelli, I. G., "Rossiiskoe krest'yanstvo i E.M. Chernov v 1917 g".
Novii zhurnal, N.Y. 1952, XXIX, 213-44.
On the Social Revolutionaries and Chernov, see ample bibliographic material in two books by Oliver Radkey, The Agrarian Foes of Bolshevism: Promise and Default ot the Russian Socialist Revolutionaries, Feb to Oct 1917, (Columbia University Press, N.Y, 1958), The Sickle under the Hammer, the Russia Socialist Revolutionaries in the Early Months of Soviet Rule,(Columbia University Press, 1963), and