- Велико ваше село-то?
- Да душ около пятисот наберется.
Сторож глубокомысленно засвистал.
- Кто же вас пустит-то?
- Как не пустить... Ты сам посуди, братик ты мой, теперь вот почитай все село без хлебушка сидит... В кажинной избе хворый, либо два... На погост то и знай таскают... А с чего? - с голодухи... Подати еще за первую половину, за осеннюю, не внесёны, а тут уж за другую гонят... Что ж... поневоле уйдешь куда глаза глядят, не токмa в Томскую...
- Ведь они у всех одни - вол-то!.. А вот мы терпим... Хошь тяжело, кто об этом говорит, а все живем...
- Земельки-то у вас побольше, братик ты мой...
- Какое уж там!.. В одном поле сороковая, а в двух по тридцатке...
- Э!.. - протянул насмешливо ходок, - это вы жители... Еще, никак, леску малость есть?.. А вы вот поживите-ка по-нашему: полтридцатки в клину, окромя ни лесу, ни выгона... Да земля-то дермо!.. Прокормись тут-то... Мы скотинку-то, почитай с самого посева, на зеленях держим, - пустить некуда... уж и так она, сердешная, извелась совсем... Зимой опять: не то ей дать соломки-то, не то избу истопить - ребятишек обогреть... Одно слово горе!.. Весной, честь-честью, выедешь в поле с сохою, а пахать-то и не на чем... Свою еще туда-сюда, как-нибудь с грехом пополам всковыряешь, а вот как придется барину аль купцу отработывать зимнюю наемку, - ну, и плачь... Вот она, жизнь-то какая!.. Иной раз так-то и земельку повинишь, что, мол, хлебушка не рожает, а иной раз и подумаешь: с чего ей, матушке, рожать-то?.. Так-то, братик ты мой... {40}
- А небось кабак полон? - скептически заметил сторож, сплевывая сквозь зубы и расправляя чубуком трубки свои седые усы.
- Известно полон, - горячо заговорил ходок, - небось, брат, как горе-то навалится, не токмa что в кабак, в прорубь забежишь... Кабы оно, горе-то, какое часовое, наносное, так взялся бы за ум да опять справился... А то ноне голодаешь, а завтра еще пуще... Ноне у те коровенку ведут с двора, завтра - овец последних... Ноне хорош годок, да к посту хлебушка нетути, а завтра - он и вовсе, може, не родится... Вот оно что в кабак-то гонит, милый ты человек... Горе-то, оно вековешное... с шеи-то его не скопнешь: хошь ходи в кабак, хошь в рот капли не бери, все едино... хошь работай, хошь плюнь... А вино, сам знаешь, память отбивает: море по колено... Вот его мужичок-то и любит... А уж коли он в достатке - в кабак не пойдет: шкалик-то какой дома выпьет... Известно, уж пьянство - плохая статья, да сердце-то свое человек переломить не может, братик ты мой, а сердце-то у него вчастую кровью обливается... Ну, вот он ее и душит...
Ну, правда, - продолжал он, снова впадая в добродушный тон, - много есть и балуются, особливо молодые парни... Есть такие - стащит что попало, да в кабак... У нас, летось, одного мальчика осудили - в церкву залез... Ну, это, я так полагаю, от кабатчиков больше - сомущают... А малый молодой, пожить-то хочется, ну и липнет, ровно муха к меду... Эх, грехи, грехи!
- Что же это у вас земельки-то обмалковато? - перебил ходока сторож.
- Да мы встарину-то лесом владали - Будиловским бором... Без мала две тыщи десятин было... Да лес-то тот у нас казна отбила.
- Как же так? - заинтересовался сторож.
- То-то все простота... Ишь, ни плантов, ни документов нетути: лет, може, шестьдесят тому брали их в суд, они там и сгори, - в те поры вся архива сгорела... А лес-то был нам закреплен царицей Екатериной - грамота от ней была: владать нам веки-вешные Будиловским бором...
- Что ж, вы хлопотали?
- Как же не хлопотать!.. Я разов пяток в Питере-то побывал, все попусту!.. Тысячи три только своих приложили... Вконец разорились... Знамо, казна... Кабы другой {41} кто захватил, глядишь и взяло бы наше... А с казной - что поделаешь! - Ходок сокрушительно вздохнул. - Теперь один конец: новые места..." А то хоть ложись да помирай... Мир так и присудил: коли я облюбую землю, дворов тридцать сразу переселить, а остальных года через два...
- Кому ж ваша-то земля останется?
Ходок пренебрежительно махнул рукой.
- Пускай кто хочет берет... Толку-то в ней немного - почитай сто лет пашется без навоза... Може, купец какой засядет да под степь пустит, гурты отгуливать... Пускай уж разводятся, видно их, толстопузых, царство пришло...
В тоне ходока задрожали злобные нотки...
Говор затих. Сторож все покуривал трубочку и поплевывал. Ходок вздыхал и тяжело ворочался в глубине полатей.
- Что-то отец Афанасий нейдет, - пора бы и заутреню начинать? заговорил сторож.
Ходок ответил ему что-то, и опять сдержанный говор послышался с полатей. Но я уж не вслушивался в этот говор: дрема одолела меня...
Когда я проснулся, в оконце, густо запушенное морозом, тускло брезжил розовый рассвет. Ходок стоял среди избы и, благоговейно кладя поклоны, молился.
"Господи, владыко живота моего, - разносилось в полусумраке сторожки, - духа праздности, уныния, любоначалия, празднословия не даждь ми... духа же целомудрия, смиренномудрия, терпения, любви даруй ми, рабу твоему... Ей, господи, царю, даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего..."
Я с любопытством оглянул молящегося. То был высокий, сгорбленный старик с огромной лысой головою, с бородою вплоть до пояса... Лицо было крайне простое и добродушное; в тихих голубых глазах светилась какая-то трогательная, детская наивность...
На лавке, прикорнув к какой-то кадушке, совсем одетый, спал мальчик лет двенадцати; на его белокурой кудрявой головке, на его полуоткрытом румяном рте почивало то же добродушие, та же беззаветная наивность, {42} что поражала так в лице ходока. Это был его внучек, с которым он ехал до станции и едва не замерз.
В сторожку стали набираться говельщики. Поп что-то запоздал: к заутрени заблаговестили, когда уж я выехал из Яблонца.
На дворе совершенно распогодилось. Ни одно облачко не застилало синего неба. Широкое сугробистое поле так и алело под лучами только что поднявшегося солнца. Крепко морозило. Отдохнувшие лошади, отфыркиваясь и прядая ушами, неслись как ветер. Колокольчики певуче будили степную тишь вперемежку с торжественными звуками яблоновского колокола. Откуда-то издалека еще доносился колокольный гул... Даль сверкала и сливалась с сверкающим небом... Чуть видно искрился крест на какой-то церкви... Позади нас, за Яблонцем, в сторону Битюка, чернелся лес и опять искрились два-три креста... А за лесом тонуло в алых лучах Красноярье, раскинутое на горе, синел Тамлык, до изб которого не добрались еще солнечные лучи, успев только зарумянить крутые столбы дыма, прихотливо поднимавшегося из труб...
Яков похлопывал рукавицами и весело покрикивал на лошадей. Григорий отстал и не спеша трусил на своей косматой лошаденке. {43}
III. ОТ ОДНОГО КОРНЯ
Невесело живется на глухом, степном хуторе в позднюю, непогожую осень. Хлеб уж обмолочен, а пожалуй продан и отпущен, работ по хозяйству никаких нет, или и есть, да чересчур незатейливые - так, около двора больше: защитить хлевы камышом, прикрыть кое-где крышу, - вот и все. Сиди в четырех стенах, читай - если есть что, думай - если есть об чем, спи... А когда надоест все это, выйди за хутор да оглядывай широкий степной простор: не чернеются ли где, на далеком горизонте, лошадки, не ползет ли кто из знакомых разделить скуку... И - боже мой, что за радость обнимет хуторянина, если и в самом деле приползет какой-нибудь сосед!.. Будь тот сосед хоть ненавистнейший человек, он смело может рассчитывать на радушный прием у одуревшего с тоски и скуки хозяина.
Лет шесть тому назад мне пришлось на своей коже испытать всю прелесть поздней осени, да какой осени!.. Дождь лил не два, не три дня, не неделю, наконец, а целых два месяца. Казалось, не было конца ему. Наступил уж ноябрь, затем и он стал подходить к концу, а не было и признаков зимы. День и ночь низко ползли хмурые тучи над грязными, унылыми полями, в воздухе стояла какая-то гнилая, неприятная теплынь, и с утра до вечера моросил мельчайший дождь. Земля переставала всасывать в себя воду. Дороги казались уж не дорогами, а сплошными узкими и бесконечно длинными болотами, по которым шагу нельзя было ступить. Скирды немолоченного хлеба и ометы не чисто вымолоченной соломы покры-{44}лись густыми зелеными всходами: поросли. Озими начали подопревать... А зима словно сгинула...
Невесело жилось в деревне, а уж про мой заброшенный в степи хуторок, отстоящий от ближнего поселка более четырех верст, и говорить нечего.
Проснешься утром, по стеклам маленьких окон методично стучат дождевые капли, в комнате какой-то неприятный, кислый полумрак, - ни свет, ни тьма, - ну, думаешь, должно быть еще рано... Нет, какой там рано! - уж стрелка на часах приближается к десяти... Глазам верить не хочется,..
- Семен! или уж поздно? - тоскливо взываю я.
- Да уж не рано, Николай Василич. У меня и самовар давно готов - два раза уходил, - отвечает Семен из-за перегородки.
- Ах ты боже мой!.. А дождь не перестал? - спрашиваю я, хотя и самому мне отлично видно, что по стеклам беспрерывно стекают дождевые капли, но так уж само собой спросилось: авось, мол, это мне только кажется, что на дворе ливень, а на самом-то деле его и нету, - может быть, с пелены, мокрой от вчерашнего дождя, льется вода по стеклам...
- Какой вам перестал! - сокрушительно докладывает Семен, - всю ночь-ноченскую шел, а с утра-то словно еще пуще... И откелево только он берется, прости господи!.. Все ометы насквозь пролило...
- Иль глубоко?
- Мы, давишь, еле дорылись до сухого-то...
- А ведь это плохо!
- Чего уж!..
- Вот то-то низко клали-то... Говорил ведь я - повершить бы еще разок, так нет: больно высоко, таскать носилки тяжело!.. Вот тебе и тяжело...
Семен энергично гремит стаканами. По-видимому, разговор становится ему неприятен. Ну и ладно...
Пью чай и курю, курю и хожу по своей небольшой комнатке, хожу и думаю: "Хорошо бы приехать кому теперь..." И представляется мне, что, пожалуй, кто-нибудь и приедет... Кому бы приехать? Может, Егор Василич соберется и притащит с собою гитару и карты?.. Славно бы время провели... Споем мы с ним меланхолическими голосами: "Среди долины ровныя" или "Виют витры" под {45} печальное тренканье гитары, затем, пожалуй, и удалую начнем: "Ах вы сени мои..." или что-нибудь подобное, и по обыкновению не кончим: как-то не ладятся у нас веселые песни... Поговорим о том, что когда же это, мол, пойдут морозы и наступит зима, поскорбим о судьбе несчастных озимей, о бездорожье, о вздорожании бакалейных закусок... Позеваем, повздыхаем сокрушительно, закусим чем бог послал, а на сон грядущий сыграем по маленькой в преферанс с болваном, и по окончании игры аккуратно запишем должок, мелком на притолке. На наличные мы не играем с Егором Василичем: человек он расчетливый и копейку бережет...
А то и Андрей Захарыч заедет и выложит новости со всего уезда. Расскажет, почему танюхинский целовальник, заведомый вор и грабитель, от острога избавился, свяжет причину этого избавления с новой шляпкой председательши Лупоглазовой или с вороным битюгом, недавно приобретенным самим председателем. Сообщит новый анекдот о Храпоткине, местном помещике и женихе, замечательном своею глупостью и громадным животом... Передаст свежеиспеченную остроту исправника Демокритова или смехотворнейшую выходку нашего enfant terribl'я 1 Микульского... Не забудет и про то, что мать протопопица тройню родила, в Головлеве на крестинах поп костью подавился, а в Ольховатке дьякон с женой подрался и ради этой причины в набат ударил, чем несказанно всполошил все село... Все, все расскажет! И опять-таки славно проведем время...