По уходе Акима с добрых четверть часа все молчали в какой-то задумчивости, и только одна Анна простонала раза два: "О-ох, грехи наши тяжкие!" Было тепло и тихо. Тени все гуще и гуще опускались на землю, но не приносили с собой ни сырости, ни прохлады. Небо на западе алело, зеленело, синело и все как бы уходило дальше и дальше от земли.
- Нет, я чтобы теперь, - внезапно рассердился Михайло, - взял бы я теперь этого странника самого, да по шее бы, по шее...
- Ну, не говори, - задумчиво возразил Семен, - странник тут ни при чем. Тут господь насылает... Тут одно - терпи. Вот что, друг ты мой. А странник что... Он в стороне... Тут господь, стало быть, прогневался...
- Это за что же? - полюбопытствовал Михайло.
- А он уж там знает, батюшка, за что. Твое дело - терпеть. Голод ли там, аль опять трясение какое, ты все должен претерпеть.
- Эта пач-чиму же? - не унимался Михайло.
- Потому. Зря тебя не тронут, а ежели есть такое попущение - значит, за дело, за грехи. Вот почему.
- Терпеть, - скептически произнес Михайло, - за грехи?.. Не-э-эт... Он еще что-то хотел добавить, но {210} сжал кулак, сердито потряс им по воздуху и ничего не добавил.
- Вестимо - грехи, - важно вымолвил Наум, поглаживая бороду, - без греха нельзя. На то и человек, чтобы грешить. Ну, и господь... господь знает, за что наказать, за что помиловать. Теперь, странник говорит: "Земля неродимая". Это опять, я тебе скажу, от господа. Всяко бывает. В Матренском клину, я еще помню, чернозем был. Теперь - солонцы. Все от бога. А что насчет грехов, к примеру, это опять верно: как не быть грехам. - Наум глубокомысленна помолчал. - Или опять - "мраз". Это, так надо полагать, мороз. Не иначе как мороз. Что ж, морозы бывают. Это он опять правильно: как не бывать морозам.
Наума все выслушали внимательно, но ответить ему - ничего не ответили.
Помолчали. Заговорил Яков:
- Да уж оно и видно - к тому идет!.. Год от году. Я, как в позапрошлом году в Царицыне был, так там тоже странничек один... Или опять в Астрахани раз... Все, говорит, тлен! А то в Тифлисе я жил у армянина - тоже кобель был ужастенный... - Яков не договорил и молодцевато сплюнул.
- А по-моему одно - по шее ихнего брата! - мрачно произнес Михайло, намять ему бока ежели хорошенько да всыпать чтоб, - он и знай!.. А то мра-аз ("мраз" он протянул чрезвычайно пренебрежительно). Их много таких, шляющих-то... Нет, кабы ежели отодрать его, паскуду... Разложить бы, да горррячих чтоб... Небось бы!.. Я раз тоже в Улитиных двориках ночевал... Но пристали ко мне мужики и ну... и ну... Особливо один... Кэ-эк я его полысну! Он - с ног... Другой!.. Кэ-эк я его садану - морда во!
- Вспухла? - сочувственно воскликнул Яков.
- А ты думал как? Дай-ка я тебе засвечу, небось вспухнет! - в скобках ответил Михайло и потом обычным тоном продолжал: - Ну, третий... Так я их тут, братцы мои, перешил... А наутро выезжаю - хозяин за поводья. "Тебе чего?" -- "За ночевку деньги". - "Деньги?" Кэ-эк я его... А то терпеть! Михайло самодовольно поглядел на свой здоровенный кулачище и, вероятно вспомнив подробности побоища, весело засмеялся. {211}
Опять никто ничего не ответил. Помолчали. Яков опять заговорил:
- А я так полагаю - на новые места!.. Удаляться на эти самые новые места, и шабаш!.. Теперь ежели на Белые-Воды аль к Капказу... У, хороши есть места!.. Аль опять на Дону... Я как в Ростове был, тоже проходил по местам-то, вот места!.. Аль Кубань ежели взять... Эх, закачусь по весне на Кубань! (Он вздохнул и сплюнул.) А ежели не в Кубань, так к башкирцам ударюсь, с купцами... Вот опять места!
- Места, что говорить, места есть, - внушительно заговорил Наум. Только захотеть - места найдутся. Как не быть местам... (Он немного помолчал.) - Теперь, ежели захотел ты, к примеру, сейчас тебе пашпорт и - с господом. И какой пашпорт опять: на три ли там месяца, аль полугодовой. А то есть и такие, что на год. Всякие есть. Теперь взял ты, к примеру, пашпорт и с богом... Как не быть местам!.. Местов много.
- Тоже вот в остроге ежели насчет местов... - хотел было сострить Михайло, но не договорил и фыркнул. И, вероятно, смех этот почли легкомысленным, ибо опять никто ничего не сказал.
Помолчали.
- Пытались на эфти на новые места-то... - робко и неуверенно произнес Семен.
- А то нешто не пытались-то... - подхватил Наум,- вестимо, пытались. Тоже, пытались так-то, да и назад. Это что говорить. Это точно, что пытались. Снарядятся, к примеру, поедут, да и назад. Да. А то как, гляди, не быть местам!.. Места есть.
- А на мой згад, живется тебе ежели, ну и живи, - возразил Семен. Господь с ими, с местами-то!.. Пущай их... А ты, ежели накажет тебя господь, - терпи... вот! Живем, покуда бог грехам терпит! И помрем... И здесь помрем, и на Кубани ежели, - все помрем! Конец один.
И все дружно поднялись, чтоб идти ужинать. Только Михайло встал медлительно и, вставая, сердито бормотал: "Больше ничего, как по морде... Взять бы да хорошенько!.. Небось бы... А то этак-то, пожалуй, всякий..." {212}
IX. СЕРАФИМ ЕЖИКОВ
Стоял февраль.
С самого крещенья держалась ясная погода, без ветров и метелей, с крепкими, сердитыми морозами. Глубокий снег, первоначально напавший в ту зиму еще до введенья и обильно подновляемый во все филипповки, ни разу не сгонялся паводками и теперь, скованный ноздреватым настом, мирно покоился на полях. Благодаря отсутствию ветров, снег этот покрывал землю ровною, слегка волнистою пеленою; даже вокруг жилищ не было сугробов. Дороги, не заносимые подземкою и не заметаемые метелью, были превосходны. Сани не ныряли по ним, как по волнам бушующего моря, и даже ночью путник не мог бы сбиться с них, ибо отчетливо чернелись на сером фоне зимней ночи правильные ряды соломенных вешек, еще не разнесенных бурею по степи и не поникших под напором бешеных снеговых волн. Небо не завешивалось мглою и не закрывалось хмурыми тучами, но с неутомимой яркостью синело и сверкало. Зори не погорали, зажигая небо зловещим багрянцем и, подобно пожару, пылая над пустынными снегами, но кротко и тихо сияли, нежно окрашивая и степь и небо приветливым румянцем и предвещая все ту же постоянную погоду на завтра. Днем ослепительно блистало холодное солнце. По ночам высыпали бесчисленные звезды, тускло мерцал Млечный Путь и светила голубая луна, обливая молчаливые поля меланхолически-сказочным сиянием.
Но постоянной погоде этой близился конец, и на сретение, второго февраля, по небу забродили робкие тучки, а в морозном воздухе повеяло мягкостью. Вечером, {213} подавая самовар, Семен доложил мне, что наст ослаб и не только человека, как прежде, но и собаки не сдерживает проваливается.
- Неужель оттепель будет?
- Беспременно будет. Спокон веку вокруг сретенья отпускает.
- Верно ли это?
- Уж это будьте спокойны. Спокон веку примечено: "сретенские оттепели"... как же!
На следующий день пушистый иней покрыл деревья и крыши, и хотя мороз снова покрепчал и сурово знобил лицо, но тучи на небе сгущались, поднимался ветерок, а на реке, без всякой причины, выступила из проруби вода, желтоватым пятном расплывшаяся под снегом.
- Ну что, Семен, нет ли еще каких примет? - спросил я.
Семен донес мне, что собаки целое утро катались по снегу, петухи кричали в совершенно необычное для них время и рамы в кухне заплакали.
- Быть погоде! - утвердительно заключил он и с настойчивостью пригласил Михайлу дней на пять заготовить корму.
Четвертого, в день чудотворца Кирилла, с самого раннего утра потянуло оттепелью. Влажный ветер медленно гнал с юга длинные вереницы тяжелых туч. Темная синева протянулась по кругозору и повисла над лесами и деревнями. Дороги и тропинки пожелтели. Снег уже не резал глаза сверкающей белизною, как то бывает в яркий солнечный день, но отдавал мягкими, теплыми тонами.
К полудням ветер усилился; теплое дыхание его становилось резким и пронизывающим. Тучи сплотились в какие-то туманные клубы и все ниже и ниже опускались над полями. Синий цвет их окраин сначала уступил место темно-сизому, почти черному, затем и этот цвет стушевался, и небо стало одна сплошная мутная мгла. Синева над горизонтом час от часу таяла и сливалась с серою мглою; лишь узкая темноватая полоска, остаток этой синевы, упрямо обняла дали и не сливалась с тучами, не поддавалась им.
Леса и деревни как будто придвинулись к хутору и получили какую-то неведомую в морозный день явственность и теплоту колорита. Молодые ракиты на плотине, {214} оттаяв от снега и вчерашнего инея, сиротливо распростирали по ветру свои гибкие красноватые ветви. Камыш, точно обмытый талым ветром, бурыми волнами разбегался по вершине и с какой-то неприятной сухостью шуршал своими безжизненными стеблями.
Семен и Михайло торопливо носили корм с гумна и из риги на двор. Анна заботилась о топливе. Лошади шумно фыркали в конюшне. Воробьи с суетливым визгом копошились под пеленою амбара. Галки бестолково перелетали по крышам, садились на трубы и хрипливо кричали, обращая открытые клювы в упор ветру.
Непогода близилась.
К вечеру еще ниже свесились тучи над полями. Казалось, стоило бросить шапку кверху, и она застряла бы в тучах. Повалил мокрый, пухлый снег. Дали сначала завесились метелью, как будто кисеею, затем потонули в мутном, медленно зыблющемся море, сквозь которое только смутно синели леса и чернелись поселки. Но скоро море это сгустилось и, споспешествуемое наступающею тьмою, покрыло непроницаемой завесой и дали, и леса, и деревни. Хутор остался лицом к лицу с снежною бездной, тихо, но неудержимо падающей с неба.
Когда стемнело, ветер превратился в бурю. Он загудел и заиграл с снежинками, закрутил их вихрем, понес подземкою. Мертвенно-тихое поле проснулось: заревело и застонало. Началась пурга.
- Нну-у, разгулялась погодка! - воскликнул Семен, через силу добравшийся из кухни до дома, и долго кряхтел и отплевывался, протирая лицо, обивая сапоги и очищая одежду от липкого снега.
Действительно, загуляла погода шальным, безобразным разгулом.
Семен напоил меня чаем, напился сам и, накинув на плечи полушубок, отправился было затворять ставни. Но буря воротила его, и уж натянув полушубок в рукава, он снова отправился бороться с нею. И долго он возился с дверями и гремел железными затворами ставень. Мне слышно было, как вьюга буйно вырывала из его рук ставни, порывисто хлопая ими по стене, и в то время, когда он усиливался притворить их, она, словно поспешая, ударяла в стекла непрерывными волнами звенящего снега. Когда же, наконец, удалось Семену затворить {215} ставни, звенящие звуки превратились в глухой и смутный, слегка завывающий шум, на который утлые доски ставень отвечали жалобнейшим скрипом.
- Диво творится! - с некоторым даже ужасом объявил мне Семен, тяжело отдуваясь и отряхаясь от снега. - Зги божией не видно в поле! - добавил он, отдохнувши, и, влезая на лежанку, с сокрушением произнес: - Упаси господи злого татарина...
Я сел за книгу, но читать мне не хотелось. Я встал и стал ходить по комнате. Что-то смутно волновало меня, повергая не то в тоску, не то в какую-то нервную тревогу. Слабое пламя свечи, печально бросавшее круглый отсвет на белый потолок, треск половиц под моими ногами, непрестанный лязг маятника и тень, тихо двигающаяся за мною, смутный шум вьюги за стенами и легкое поскрипывание ставень - все это уносило меня в какой-то щемящий мир мечтательных грез и сказочных представлений...
Я ходил, и думал, и вслушивался в дикие стоны вьюги.