- Скуп стал, линючий пес!
- Всё две красных даст.
Конокрады уселись и, по-видимому, закурили. {7}
- Эх, жизнь проклятая! - сказал один, сплевывая сквозь зубы, - как заполучу, так запью.
- А что, - спросил другой, - аль не подается?
- Подается! - насмешливо возразил первый, - она подастся, как прихватить ее в тесном месте.
Помолчали.
- А девка хороша, - сказал другой. Первый ничего не ответил. Тогда другой в свою очередь плюнул и произнес:
- Взял да прихватил.
- И прихвачу, - решительно ответил первый. - Как пойдет к сестре в Лупцоватку, так и прихвачу. А станет кричать - изобью как собаку.
- А насчет подарку?
- Берет, дьявол. Берет, да что толку!.. Позавчера целый полштоф наливки вылопала. Вылопать вылопала, а к чему пришло дело: выкладывай, говорит, четвертной билет. Мне, говорит, Чумаков купец четвертной билет сулит... Мне, говорит, ежели за четвертной, и от мамушки запрета нету... Поди вот поговори с ней!
- Эка! - равнодушно произнес другой и снова сплюнул. - Ну, а баба твоя? - спросил он после непродолжительного молчания.
Первый засмеялся.
- И утюжил я ее, братец ты мой, вчерашнею ночью! - сказал он. - До того добил - хрип у ней, окаянной, пошел. Ну - бросил.
- Эка!.. - заметил другой, и, помолчав, спросил: - За дела?
- Стерва она! - с негодованием отозвался первый. - Гармонь я купил, так на что гармонь купил, ей бы муки да дьявола пестрого... Будет помнить гармонь!.
- Их не бить, добра не видать, - философически вымолвил другой, и после паузы спросил: - Где мерина-то подцепил?
- На жнивах. Ходит по копнам и не дается, дьявол. Бился, бился...
- Молодчина ты! - одобрительно сказал другой.
- Я, брат, не из робких,- хвастливо возразил первый, видимо польщенный похвалою, - я, брат, чуть что - мне и в Сибири не страшно. Эка-ста!.. {8}
- А мне опять старых чертей поить, - сказал другой в раздумье.
- А что?
- Все насчет ссылки этой... То ничего все; а у Митьки амбар обокрали, и пошло, и пошло... Это уж знай - на десятку напорешься: два ведра, хоть издохни!..
- Напоил бы я их!
- И напоишь, - в некоторой обиде отозвался другой.
- Я бы их напоил! Я бы подпустил им!
- Подпустишь!
- И подпущу. Я, брат, своим так и сказал: чуть что - ждите красного петуха в гости. Небось!
- Ловок ты! Семья-то, она, брат...
- Что ж семья...
- Что ж! Семья-то, она, брат, тово... Она, брат, детишки тоже... Это ты тоже не тово...
- Тютя ты! - презрительно отозвался первый. - Я бы не токмо бояться их, чертей, я бы измолол их... В струне бы их держал. Эх, баба ты!.. Ты бы, кабы не они, может житель был бы... Ты, как за хомут скотину-то у тебя пропили, легче бы петлю накинул на себя... - И он вдруг прыснул: - И на кой дьявол ты хомут этот сволок? Хомут городской, на какого лешего тебе этот хомут?
- Хомут, хомут! - смущенно возразил другой. - Поедем-ка... Хомут!.. Ловки вы...
Затем опять раздался шорох. Лошадь снова фыркнула, и все смолкло.
- Ах, ужас какой! Как я боялась... - воскликнула девушка и крепко прижалась ко мне, закинув назад изящную свою головку.
- Чего же ты боялась, дорогая?
- Услышат... Папа узнает... Скандал... Мало ли чего!
- Ну вот тут-то и конец моему роману, - саркастически усмехаясь, добавлял Батурин. - Руки мои внезапно как плети скользнули по ее гибкому стану и в бессилии опустились. Во рту появилась какая-то сухая и неприязненная горечь... А тут, как на грех, месячный луч коварно лег на ее губы, и выражение страсти немилосердно растянуло их. И что же мне показалось! - бывает же глуп человек - мне показалось: какая-то огромная птица бьется на моей груди... И, страшно сказать, все существо мое переполнилось непобедимым отвращением. {9}
Она, впрочем, впоследствии вышла замуж за одного прокурорского товарища. Он был мал, как котенок, и фамилию ему дал госпадь бог самую подходящую - "Сюсюткин".
Вот единственный роман Батурина.
Ну, а еще, я, ей-богу, не знаю, что сказать о нем. Добрый был человек, любил искусство... Но в последнее время редко заглядывал в книги. Да что в последнее время! - в последнее время он только мучился да терзался, да путался в различных думах, тяжких и удушливых, как кошмар... И вот человек умер.
Говорят, что, умирая, он обвел окружающих тоскливым взглядом и спросил упорно: "Да когда же мы переведемся на Руси?" Что он этим хотел сказать не знаю. Но, повторяю, добрый был человек, и его жаль.
Я издаю его записки. {10}
ЗАПИСКИ СТЕПНЯКА
I. СТЕПНАЯ СТОРОНА
Не отличается живописным разнообразием природа степного края. Нет там высоких гор, красиво увенчанных многолюдными селам и торговыми городами, потонувшими в густой зелени садов; нет и многоводных рек, с ранней весны до поздней осени горделиво несущих и дерзко свистящие пароходы, и неуклюжие дощаники, и грациозные расшивы... Нет и стекловидных озер, поэтично сверкающих среди тихих лесистых берегов, - озер, усеянных веселыми островами, богатых рыбою, чистых и глубоких... Нет ничего этого. Ни красою Поволжья, ни угрюмою прелестью замосковского северного края, ни диким величием глухого Полесья не влечет к себе моя родина. Куда ни глянешь - все поля да поля... Мелькнет осиновый куст, засинеет далекий лес, зачернеют на горизонте два-три кургана, блеснет на солнышке степной прудок или поросшая коблами речка, бросится в глаза барская усадьба с ярко-зелеными и красными кровлями своих построек, вспыхнут там и сям позолоченные кресты сельских церквей, выглянет серым пятнышком купеческий хутор - и опять поля, поля...
И народ не из бойких населяет эти поля. Угрюмая низменность и томительное однообразие края словно отозвались на нем. Нет в нем той разбитной юркости бывалого человека, которою щеголяет ярославец, нет и смышлености подмосковного жителя; не блещет он сметкою и талантливостью наторевшего в отхожих промыслах рязанца, не обладает находчивостью костромича, оборотливостью владимирца, стойкостью и энергией сибиряка. Он не поет тех исторических песен, которыми славится {13} Поволжье; он не помнит ни Стеньки Разина, ни Ермака Тимофеевича; в его песнях и сказках нет тех преданий, которыми так богаты украинские думы, олонецкие былины, поволжские песни. Вольная воля, богатырская сила, молодецкая удаль, насколько они выразились в коренном, старорусском эпосе, неизвестны ему. Его предания не поэтичны. В них, повторяю, и помину нет ни о Владимире Красном-Солнышке с его сильно-могучими богатырями, ни о новгородских укшуйниках, то разбивавших богатые торговые суда, то ретиво ратовавших за вече, за свободу, то заселявших суровое Поморье, - ни о понизовой вольнице с ее отчаянными атаманами и удалыми есаулами, разъезжающими в разукрашенных косных лодочках вдоль по матушке по Волге...
Зато он помнит все ужасы крепостного права. Помнит волостных голов, окружных, заседателей. Помнит времена заселения края, когда на целые сотни верст тянулись девственные степи, когда по берегам изобилующих рыбою рек и речонок высились дремучие леса, в которых водились косматые медведи и шаловливые белки; но татарские наезды, беспрестанно тревожившие новую "украйну", уже не помнит он. Не вспоминает он в своих песнях ни о подвигах молодецкой удали, ни о милостивом божеском заступлении, несомненно имевшем место при обороне молодых поселений. Вечный недосуг, вечное чиновничье и помещичье ярмо как бы обесцветили его фантазию, притупили его память на все необычное, на все выходящее из уровня серенькой, прозаической действительности.