- Нет, по скулам ихнего брата!... - Ай за волосья... - Чего-то розгачей, одно слово! - Горячих штоб... - Вед-ррро!.. {377}
Но внезапно шум этот прервался громким возгласом:
- Старички поштенные! Нил Ерофеич едет...
И вся кучка среброголовых старичков, с длинными палочками в руках и с патриархальными бородами, спешно направились к середине улицы. Там остановились козырьки, запряженные жирным жеребцом, и из них, важно покряхтывая, вылез к старичкам толстый сивый мужик. И только вылез он, снова поднялся шум неописуемый. Впрочем, в шуме этом теперь уже превозмогали не грозные и не укоряющие ноты, а мягкие и подобострастные.
- Э, Нил Ерофеич! Благодетель!.. - слышались голоса. - Старичков-то, старичков-то не забывай... - Рады мы масленице-то матушке, голубчик ты наш!.. Кости-то наши старые разгулялись... - Водочки бы им... душенька-то пить запросила, Ерофеич!.. - Угости, поштенный человек!.. - Мы кабыть стоим по заслуге-то по нашей... - Мы для тебя вот как - всей душой! - Ты вот старшина теперь - доходишь срок, опять постановим... - Старички не выдадут... - Старичок - ты ему угоди, а он выручит! - Это как есть... - Ты не гляди, что на тебя недочет взвели... - Нам это все единственно как наплевать... - А ты думал как, - известно, наплевать! - Семьсот рублев деньги для волости невелики... - Как еще невелики-то... - А мы завсегда рады уважить хорошему человеку... - С миру по нитке - голому рубаха!
И в сопутствии солидно шествовавшего впереди Нила Ерофеича все потянулись в открытые двери кабака, широкою пастью зиявшие за народом. А спустя несколько минут выскочил оттуда раскрасневшийся, подвыпивший старичишка с огромной лысиной и закричал на весь народ:
- Эй, православные! ведите сюда свата Аношкиного, - мы его, вора, в хомуте малость поводим... для потехи!
И народ с радостным хохотом подхватил призыв к "потехе" и мгновенно выделил из себя человек шесть, спешно направившихся за Аношкиным сватом. Готовился самосуд.
Мы тронулись далее и, проехав кабак, увидали следующую сцену. Маленький, тщедушный мужичонко, без сапог и шапки, отбивался от высокой носастой бабы, озлобленно тянувшей его за руку. Мужичонко едва держался на ногах и, конечно, не осилил бы с бабой, если бы его, в {378} свою очередь, не тянули к кабаку два здоровенных и тоже сильно подвыпивших мужика. У бабы, от неимоверных усилий стащить мужичонку, съехала с головы кичка, и растрепанные волосы спустились на злое, испитое лицо. В ее глазах стояли слезы, осипший голос дрожал и прерывался.
- Окаян-ный!.. - причитала она, - без просыпу третий день... Пропойца!.. Жена без хлеба-а... Идол!.. Оглашенный!.. Совести-то в вас нету-у... Душегубы!..
- Пущай!.. Пущай, говорю... - сладко усмехаясь, бормотал мужичонко, вырываясь из ее рук. - Я сказал, и пущай... Я сказзз...
- Кум! что ж ефто за порядки! - укорительно вопил один из тянувших мужичонку сзади и усердно подхватывал его под мышки.
- Ломани ее хорошенько, дьявола, по сусалам... Чего она! - кричал другой, пыхтя от напряжения.
- Глахфер... Глахфер... не трошь... Слышь?.. Ослобони, говорю... томно закрыв глаза, тянул мужичонко.
Но Глафира не пускала. Она точно замерла в одной отчаянно-мучительной позе: пальцы ее впились в руку мужа, на синеватом лице загорелся багровый румянец, длинный неуклюжий стан, покрытый одною только рубашкой, судорожно вздрагивал от непосильного напряжения.
- Иди-и, погибели на тебя нету!.. иди, родимец! - истерически кричала она; и эту группу, с хохотом и прибаутками, обступили подзадоривающие зрители.
Лицо тщедушного мужичка вдруг преобразилось. С него не сошла добродушная, расплывчатая и несколько ленивая улыбка, но глаза как-то мгновенно раскрылись, и в них замелькал какой-то не то задорный, не то просто насмешливый огонек.
- Ты чаво? Ты чаво?.. - зачастил он, быстро подвигаясь к лицу Глафиры. - Ай дать? Ай дать?
- Стрекани, стрекани ее по морде-то!... Стрекани подюжей!.. Чего она... Ишь, прилипла, подлец!.. - серьезно убеждали мужичонку окружающие, но он снова раскис и снова бессвязно лепетал умильным голоском:
- Ей-богу, по одной... Однова дыхнуть!.. косушку куда ни шло... Глахфер!.. Не замай... Ей-богу же, по косушке! {379}
А мужики снова вырывали его из оцепеневших рук бабы и тянули к кабаку, тяжело сопя от усилий.
Разрешилась эта сцена совершенно неожиданным пассажем. Из кабака вдруг нежданно-негаданно выскочил коренастый растрепанный мужичишка и, быстро подбежав к Глафире, ни слова не говоря, ударил ее по уху. Та пронзительно вскрикнула, оторвалась от мужа и как сноп повалилась в снег, окропив его тонкою струйкой крови. Мой Михайло даже крякнул от удовольствия.
- Ловко!.. Вот так звезданул! - произнес он.
Немного спустя Глафира поднялась и, на ходу повязывая кичку и размазывая по лицу кровь, направилась к порядку, оглашая улицу жестокой бранью и проклятиями. Зрители покатывались со смеху. Мужики торжественно, хотя и с заметной торопливостью, вели к кабаку Глафирина мужа, который мягким и дребезжащим голоском, по-видимому, на что-то жаловался. Мужичок, ударивший Глафиру, услужливо поддерживал его под руку и радостно выкрикивал:
- Первое дело - в морду! Они из эстого страсть как жидки... бабы эти!
- Чего способней! - хором подхватили остальные товарищи Глафирина мужа. - Не иначе как в морду... Прямое дело!.. Чтоб значит сразу ее... остолбить!.. Особливо изнавесть 1 ежели...
Не доходя до дверей кабака, все четверо вдруг затянули песню. К ним тотчас еще присоединилось человек пять, и в кабак повалила уже целая толпа. Песня нескладными звуками неслась из дверей кабака:
Э-их мы по Питеру...
Мы по Питеру, братцы, гуляли,
По трактирам, братцы, кабакам...
Э-их много денег...
- Тоже и у них есть ухватка, - вдумчиво заметил Михайло.
- У кого?
- А у баб. Она тебя, то ись, ежели проникнет теперича... Одно слово дух вон!.. Тоже хитрый народ...
А мужичок, ударивший Глафиру, выскочил из кабака {380} и, высоко вознося над головою дрянные сапожишки, закричал на всю улицу:
- Эй, народ православный!.. Кому есть охота Митрошкины сапоги вздеть!.. Четверть водки да два ратника 1 просит Митрошка!.. Митрошка весну почуял - без сапог желает оставаться!
Мы двинулись далее.
- Это уж ты как хошь, дядя Митяй, а осьмуху выволакивай! - слышалось в кучке, обступившей седенького и дряхлого старикашку.
- Знамо, осьмуху...
- Чего уж - по совести!
- Как есть что по совести...
- Тоже на мир плевать не приходится!..
- Пора и совесть знать...
- Заедаться-то кабыть не к делу...
- Уж девятый год, почитай, пастухом-то ходишь!
- Пора бы миру-то и отблагодарить...
- Взять-то кабыть негде мне, кормильцы... Негде взять-то ее, осьмуху-то... - с тоскливым смирением шамкал старикашка, робко поводя по толпе своими выцветшими, слезящимися глазами.
И опять:
- Нет уж, дядя Митяй, подноси... Раскошеливайся... чего уж! - Почитай, девять годов ведь... - Хлеба-то мирского ты тоже немало пожрал... Совесть-то, ведь она зазрит. - Как есть зазрит! - От ей тоже не убежишь, от совести-то... - Не-эт, врешь!.. - Не таковская!.. - Выволакивай, выволакивай осьмуху!.. - Тоже, брат, мир-то объедать не приходится!..